Мы были приглашены на вечер к Алферну, врачу, лечившему половину высшего общества, и я долго колебалась, прежде чем решиться пойти. Полдня, проведенные с моим мужем Аланом, полдня, окончательно и бесповоротно уничтожившие четыре года любви, страсти и нежности, я предпочла бы закончить в объятиях Морфея или в пьяном забытье. Так или иначе, в одиночестве. Но Алан, как и положено истинному мазохисту, настоял, чтобы мы пошли. Он надел на лицо привычную красивую маску и мило улыбался, когда его спрашивали, как поживает самая дружная пара в Париже. Он шутил и говорил всякие забавные вещи, не выпуская при этом моего локтя, который он довольно сильно сжимал пальцами. Я поглядывала на нас в зеркале и тоже улыбалась этому очаровательному отражению: высокие и стройные, он — блондин с голубыми глазами, я — сероглазая брюнетка. У нас были одни жесты, и в обоих теперь уже явно проступали признаки полного крушения. Только он все-таки не удержался и зашел слишком далеко. Это произошло, когда одна умильная дуреха спросила его: «Ну, скоро я стану крестной, Алан?» И тогда он ответил, что моя жизнь и так до краев наполнена таким мужчиной, как он, и двоих я не заслуживаю. От злости у меня потемнело в глазах. «Это правда», — ответила я, и, как иногда бывает в музыке, когда пароксизм знаменует неожиданный переход к другой теме, я вырвала свой локоть и повернулась к нему спиной. Вот так вот, однажды, парижским зимним вечером, во время коктейля я очутилась лицом к лицу с Юлиусом А. Крамом. Я вырвалась так резко и стремительно, что почувствовала спиной, как Алан задрожал от бешенства. Лицо Юлиуса А. Крама (а он немедленно так и представился: Юлиус А. Крам) было бледным, замкнутым и невыразительным. На всякий случай я спросила его, нравятся ли ему выставленные здесь картины. Ведь вечер был организован хозяйкой дома, неугомонной Памелой Алферн с одной только целью: продемонстрировать полотна своего любовника.

— Какие картины? Вот новость! — воскликнул Юлиус А. Крам. — Ах да, кажется, я вижу одну около окна.

Он двинулся к окну, и я машинально пошла за ним. Я последовала за этим маленьким человеком, и так как была выше его на полголовы, то тут же заметила у него на черепе небольшие плацдармы, откуда в скором времени должна была начать свое победоносное наступление лысина. Он резко остановился перед одной из картин, написанной человеком, мечтавшим прослыть настоящим художником, и поднял голову. За стеклами очков были голубые и круглые глаза. К ним удивительно не подходили ресницы — словно пиратские паруса, поднятые на рыбачьем баркасе. Созерцание картины длилось с минуту, затем он издал хриплый звук, больше напоминавший собачий рык, чем человеческий голос. Но тем не менее я разобрала: «Какой кошмар!» — «Простите?» — изумленно переспросила я, ибо то, что он пролаял, показалось мне хоть и справедливым, но совершенно неуместным. Но он повторил так же громко: «Просто ужас!» Те несколько человек, что стояли рядом с нами, поспешили отступить, чувствуя, что в воздухе запахло скандалом, и я, зажатая между картиной и храбрым Юлиусом А. Крамом, осталась одна. В планы моего спутника явно не входило дать мне возможность улизнуть. Вокруг возник легкий ропот. Ведь Юлиус А. Крам четко и ясно произнес, причем два раза: «Какой ужас!» Слова эти были сказаны о картине, а очаровательная Жозе Аш — то есть я — даже не попыталась протестовать. Наконец, шестое чувство мадам Дебу уловило этот ропот, и эта властная особа решительно повернулась к нам. Да, мадам Дебу была личностью. Она крепко держала в своих цепких руках светское общество, манипулируя им с чисто царским бессердечием. В свои шестьдесят с лишним она была стройна и элегантна и носила черные как смоль волосы. Состояние мужа, умершего очень давно, делало ее независимой, а в некоторых обстоятельствах чрезвычайно жестокой. И как бы ни складывались эти обстоятельства, какие бы драмы ни происходили, мадам Дебу везде влезала, пытаясь все «устроить» с грацией слона в посудной лавке. И «устраивала», круша все вокруг. В итоге она оставалась в гордом одиночестве, словно завоеватель среди развалин города. Словом, мадам Дебу

Почувствовав, что произошло нечто из ряда вон выходящее, она тут же направилась к нам. И как всегда, казалось, что за ней следуют лакеи, шуты и телохранители. Она всегда приходила одна, но не покидало ощущение, что ее окружают наемные убийцы, преданные и готовые ради нее на все. Это обстоятельство, очевидно, пресекало любые попытки фамильярности и служило причиной почтительного вакуума, образовавшегося вокруг нее.

— Вы что-то сказали, Юлиус? — поинтересовалась она.

— Ромовую бабу, — сказала я.

Я сидела в уголке диванчика в Салине и пыталась перевести дух. Я не опоздала ни на секунду и пребывала в полном отчаянии. И мне нужна была не ромовая баба, а самый настоящий ром, из тех, что дают перед смертью приговоренным к казни. Два дня и две ночи меня расстреливали из мушкетов любви, ревности и безысходности. Алан направил на меня все орудия, которые имелись в его арсенале, и расстреливал цель в упор. Два дня и две ночи он не выпускал меня из квартиры, и я лишь чудом вспомнила о свидании с Юлиусом А. Крамом в чайном салоне.

Любое другое свидание, с другом или просто близким человеком, подтолкнуло бы меня к словоизлияниям, а мне этого не хотелось. Я терпеть не могла откровенностей, в которых женщины моего поколения так часто находят удовольствие. Я никогда не могла толком объяснить свое состояние и всегда боялась, что чувство вины возобладает над всеми остальными. Да к тому же я знала, что есть лишь два решения этой проблемы: первая — продолжать терпеть Алана, совместную жизнь, и второе — уйти, скрыться, убежать. Иногда я, сама не зная, как поступить, вспоминала его таким, каким любила, и тогда я изменяла самой себе, отказываясь от единственно правильного решения. А в этом салоне, посреди щебета голодной молодежи и шепота пожилых дам, я чувствовала себя хорошо. Словно в убежище, под охраной поколения, выросшего на английских пудингах и мощных французских эклерах, под присмотром черных монашек, не знавших ничего ни обо мне, ни о чем-либо вообще. Вкус к жизни, желание улыбаться медленно возвращались ко мне. Я смотрела на Юлиуса А. Крама. Таким я его еще не видела. Выглядел он очень благопристойно. Выражение его слегка помятого лица можно было назвать даже нежным. За два прошедших дня щетина лишь местами покрыла его скулы и подбородок. И глядя на эту чисто юношескую поросль, я позабыла о его дикой энергии и грубой силе, позволившим ему стать тем, кем он был: великим и могущественным Юлиусом А. Крамом. Вместо промышленного магната я видела перед собой пожилого ребенка. Впечатления часто обманывали меня, но почти всегда, яркие и образные, они поглощали меня полностью, и, несмотря ни на что, я была рада им.

— Два чая, ромовую бабу и миндальное пирожное, распорядился Юлиус.

— Сию минуту, господин Крам, — пропела официантка и, сделав немыслимый реверанс, скрылась в коридорчике за ширмами.