Ранним утром 4 июня 1671 года по дороге из Серпухова на Москву продвигалось необычное шествие. Несколько десятков вооруженных ружьями и саблями конных казаков сопровождали простую крестьянскую телегу, в которой на устланных рогожей досках сидели два человека. Оба были закованы в тяжелые ручные и ножные кандалы, шеи схвачены рогатками. Стоило одному из них сделать движение, повернуться, как охрана сразу же начинала суету: начальник отряда, грузный пожилой казак, понукал своего коня, подъезжал вплотную к телеге и в который уже раз наказывал казакам не спускать с узников глаз.

Проходил час за часом. Солнце припекало все сильнее, но шествие двигалось хоть и неторопливо, но безостановочно. Около полудня впереди в далекой дымке стали проглядываться купола московских церквей.

За несколько верст до города навстречу стали кучками выходить люди. Сначала их было немного, а потом народ повалил гуще. Люди стояли вдоль дороги плотными рядами, теснились, всматривались в лица узников. Слышались возгласы: «Да который Стенька-то?», «В кафтане, што ли?»

Узники угрюмо оглядывались по сторонам, вслушивались в отрывочные фразы, молчали.

Они были примерно одного возраста и одного роста, в их облике просматривалось что-то неуловимо близкое, и все же они резко отличались друг от друга. Один из них был одет в роскошный шелковый кафтан, под кафтаном виднелась рубаха тонкого, дорогого полотна, ноги обуты в сапоги красного сафьяна. Это был человек лет сорока, широкий в плечах, с могучей шеей, гордо посаженной головой. Его темные негустые волосы, постриженные по казачьему обычаю в кружок, свободно падали на высокий лоб. Небольшая курчавая борода и густые усы обрамляли бледное рябоватое неподвижное лицо, обыкновенное русское крестьянское лицо, каких десятки в каждой деревне, если бы не глаза: они смотрели, казалось, каждый по-своему. Взгляд левого — спокойный, твердый, уверенный, открытый; правый — со злым прищуром, с ядом, издевкой. И все же был этот взгляд единым, и обращался он к людям — страстный, горячий, пристальный, и угрожал он, и молил, и требовал. И не ответить на этот взгляд было невозможно. Люди как завороженные тянулись к нему, а потом, отведя глаза, стояли потупившись… Одних этот взгляд пугал, вызывал смятение, других притягивал, завлекал чем-то необъяснимым. И долго еще после того, как пыль от тележных колес рассеивалась и оседала на дороге, московские жители крестились, говорили шепотом: «А Стенька-то как зыркает, мороз по коже…»

Начало событий, происшедших в Москве в первые июньские дни 1671 года, восходило к далекому прошлому.

В начале 30-х годов XVII века в казачьей донской станице Зимовейской в семье зажиточного казака Тимофея Рази родился второй сын. Новорожденного нарекли Степаном. Крестил его бывалый казак и друг Тимофея Корнило Яковлев.

Доволен был казак Разя. Вырастет сын — будет еще один добрый воин, добытчик. Крепче, богаче станет дом Разиных. А дом этот и так был всем изобилен. В сундуках хранились дорогие восточные ткани с узорочьем, захваченные Разей во время лихих набегов на турецкие и кызылбашские пределы, кубки венгерской чеканки, выменянные у заезжих валашских гостей; по стенам в горнице развешано дорогое оружие — сабли, изукрашенные серебряной и золотой насечкой, ятаганы, пищали заморской работы; лавки укрыты червчатыми

[7]

коврами; в кувшине, зарытом в городе, лежали московские рубли, голландские ефимки, немецкие рейхсталеры. Из каждого удачного похода Тимофей Разя привозил много всякого добра, которое доставалось ему на дуване. Кроме того, промышлял и торговлишкой Тимофей. В Воронеже торговал брат его родной — Иван Черток, а уж через брата налаживал торг и Разя. После каждого дувана снаряжал он подводу и отправлялся с турецким и крымским добром в Воронеж либо отъезжал в главный город всей реки Дона — Роздоры и там торговал с заезжими гостями. Но не только в походах да торговле проходила жизнь домовитого казака. Станицу окружали добрые рыболовные угодья, заливные луга. Когда начинался лов рыбы или косьба, Разины нанимали к себе на работу пришлых людей из южнорусских городков — посадских или беглых крестьян. Шли на работу по найму к домовитым казакам и голые люди из верховных городков — беглые холопы и крестьяне — помещичьи, боярские, монастырские.

Просторно и вольно было в те годы на Дону. Прочно держало казачество в своих руках все низовье Дона. Забылись распри с Москвой, бывшие при царе и великом князе Борисе Федоровиче Годунове.

Сильную опалу наложил тогда царь Борис на казачество. Поперек дороги встали ему казацкие вольности. Сколько раз просила казаков Москва и при царе Иване Васильевиче, и при сыне его Федоре Иоанновиче не чинить ссоры между Российским государством и турецким султаном — казаки не унимались.

В 1650 году умер старый казак Тимофей Разя. В последний путь провожали его и старые казаки, друзья и молодые сверстники Ивана и Степана. Подросли сыновья. Иван уже не раз ходил в походы и удивлял казаков своей не по годам рассудительностью, неторопливостью, основательностью. А двадцатилетний Стенька был горяч и пылок без меры. Нрав у Степана Разина складывался крутой, резкий и смелый. Отличался Стенька неуемной гордостью и большим озорством.

В первом же походе к турецким берегам показал он себя казаком смелым до крайности, но диким и необузданным. Удивлялись донцы, глядя на него в бою, — ни врагов, ни себя не щадил Степан. А по приходе в родные места часто уходил Степан погулять по верховым городкам, встречался там со всякими людьми. Пропадал иногда надолго. «Ох, темный будет казак Стенька, непонятный», — говорили про него домовитые. И вправду, отстал Степан от отцовских занятий, торговлишкой не промышлял, деньги не копил, не прятал, все хозяйство переложил на старшего брата, много ходил по донской земле, был и в Черкасске, бродил и по станицам. Но особенно любил верховые городки. Вольно ему там было и просторно. Не было рядом ни круга, ни грозного окрика войскового атамана. Многие уже знали Степана, смотрели на его жизнь кто с опаской, кто с одобрением.

Но, видно, тесно уже становилось Степану Разину на Дону, тянуло мир посмотреть. Велика и пространна была Россия, и неведома для него. Осенью 1652 года Степан явился к войсковому атаману и подал ему челобитную. Просил Степан отпустить его из пределов Войска Донского на богомолье в далекий Соловецкий монастырь, что стоял на острове Белого моря. Писал Стенька, что обещались они еще с отцом, Тимофеем Разей, сходить к святым угодникам Савватию и Зосиме помолиться, принести свои грехи на суд святых отцов. Но по божьему изволенью не стало отца, и теперь он, Степан, должен исполнить отцову волю, помолиться за упокой души Тимофея Рази, поставить свечку перед святыми мощами.

Знал атаман, что Степан в вере нетверд, кое-кто даже стыдил его за богохульство, но отказать Разину не было причины, потому что просьба его была вполне обыденная: каждый год уходили казаки на богомолье, выполняли взятые обеты, брели вместе с другими богомольцами по русским весям и градам, отбивали поклоны в прославленных своими чудесами монастырях — у святого Сергия, на Белоозере, у Савватия и Зосимы на Соловках, у Антония Сийского; постились в далеких лесных пустыньках, навещали святых старцев в лесных чащобах, ставили свечки в одиноких придорожных часовнях. Но подозревал атаман, что не молиться шел Степан Разин — больно уж дерзок, суетлив и любопытен он был для этого.

Через всю Россию, от верховьев Дона до Москвы и дальше по русским городам и селам, прошел Степан Разин где пешком, где на подводах и санях. Ночевал в деревнях по избам, на съезжих дворах. По городам находились и свои люди, принимали богомольца.

С 1665 года тихо и незаметно жил Степан Разин на Дону. Поначалу он пришел в свою станицу, но без старшего брата постылыми показались ему родные места. Немного помешкав и осмотревшись, Степан вскоре перешел в Черкасок; туда же вслед за старшим братом перебрался и Фрол.

Не раз пытался в те месяцы войсковой атаман Корнило Яковлев втянуть Степана в большие донские дела — великая нужда была и в хороших головщиках для походов против крымских и ногайских татар, и в опытных посланцах к тем же калмыкам; нужны были также крепкие люди, чтобы держать в узде расходившуюся голутвенную вольницу. Городки в верховьях Дона уже не вмещали всю беглую голь. Голутвенные люди шумели по среднему течению реки, ставили свои острожки чуть не под самым Черкасском, все громче подавали их люди голос и в самой донской столице. Но пока, слава богу, все обходилось. Домовитые казаки, блюдя свои земли и льготы и слушаясь указов великого государя, сбивали вновь построенные крепостицы. Совеем недавно домовитые казаки напали на городок, что поставили неизвестные люди на реке Иловле. Напали и сожгли его дотла. А в Москву отписали, что наказали беглых воров, и крепостицу их дотла спалили, и самих воров с реки Иловли вовсе выбили. Благодарил великий государь домовитых казаков за верную службу и всячески жаловал.

— Эх Степан, оставь свои думы, — говорил крестный отец Корнило Разину. — Принимайся за дело. Набирай людей. Ударишь по верховым городкам, переймешь беглых — на то почет и жалованье будет тебе от великого государя, а потом можно идти снова и в крымские улусы или податься на Тарку: давно уже не гуляла казацкая сабля по берегам Хвалынского моря.

Уговаривал, улещивал Корнило, обещал всякую помощь: и людьми и припасами. Но глух был Степан к уговорам крестного отца, безучастно и бездельно слушал он его речи, внимая лишь из уважения.

Тогда Корнило принимался за Фрола. Младший брат был несговорчивее, помягче, а тоже добрый, смышленый и смелый казак. Стали приглашать Фрола на совет старшины. Старые казаки, видя, что благоволит войсковой атаман к Фролу, принимали его на равных.

Ушла станица с повинной грамотой в Москву, скрылся на время Василий Ус, затихли по своим берлогам, укрылись от сыскных отрядов беглые люди вдоль реки Дона, вновь стал прибирать к своим рукам чуть пошатнувшуюся власть войсковой атаман.

Наступал январь 1667 года. Плотным кольцом обложили со всех сторон верховье Дона сыскные отряды. В январские студеные дни возникали они неожиданно перед казацкими крепостицами и городками, лютовали по Дону служилые люди полковника Матвея Кравкова. В Разрядном приказе на Москве подьячие умаялись записывать пыточные речи разных бунташных и беглых людей.

А на низовье ставились всю осень и зиму турецкие и крымские крепости: строил турецкий султан прочный заслон против казацкого воровства, а заодно слал посольства в Москву для подкрепления любви и дружбы. Но казацкая старшина не тужила: исправно шло на низ царское жалованье, а что беглых да «голых» в верховых городках хватали — так бог с ними, с непутными государевыми отступниками. В крымские улусы старшина и домовитые казаки более не рвались, обленились. Да и как не облениться: давно не ходили они походами, привыкли нанимать на такое дело голутвенных, а сами сидели в Черкасске, ждали своей доли дувана, считали и хоронили добро.

Но недолго стояла тишина в Черкасске. Верные люди донесли Корниле Яковлеву, что, не сказав ничего старшине, ушел невесть куда из Черкасска казак Стенька Разин, а, чают, подался он на верховые городки.

Некоторое время не было вестей от Разина, а потом он снова появился в Черкасске, но уже не прежний, безучастный и молчаливый, а злой и дерзкий. Привел с собой Стенька из верховых городков разных «голых» людей, и те люди шумели по Черкасску, похвалялись уйти за зипунами без ведома Войскового круга, а иные обещались вывести под корень помещичье и воеводское семя.

Наконец-то осуществилась давнишняя мечта Степана Разина — во главе большого казачьего войска он вышел на российские просторы.

В свои тридцать семь лет Степан многое уже постиг, многое умел. Умел он строить укрепленные казачьи станы на буграх, чтобы обезопаситься от внезапного вражеского нападения, знал разные казацкие хитрости, которые атаманы и старые казаки передавали из колена в колено, умел воевать внезапно и дерзко, не щадя ни себя, ни врага. Не надо ему было более ни московской чести, ни воеводских и атаманских посулов. Он понял, что не быть ему никогда таким хитроумным, как Корнило Яковлев, Наум Васильев и другие. Нет. Совсем другие мысли владели им все чаще и чаще. Ему казалось, что боль голодного, запоротого крепостного крестьянина, беглого затравленного холопа, нищего и придавленного посадского человека, горькая доля волжского бурлака и водолива, горемычного ярыжки — это и его собственная боль. Железным обручем схватило Российское царство простых людей и в своих пределах, и на огромных вольных украйных землях. Добирается до Дона, Яика и Запорогов. Кончается вольная и свободная жизнь. Это был страшный враг, враг жестокий и неумолимый, и бросаться на этого врага в одиночку, с дубинкой было немыслимо. Нужны были верные друзья, нужны были многие люди, как у Василия Уса, а может, даже и более. А какая ему, Разину, цена, если он, дожив почти до сорока лет, так и не сумел оторвать казаков от суесловия казацкой старшины, встряхнуть их, вернуть казакам их былую славу и веру? И только выход в верховые городки дал и Василию Усу, и Степану Разину небывалую дотоле силу, славу и власть…

И вот теперь, все подготовив с великим тщанием и осторожностью, вывел Степан на Волгу две тысячи человек. Двадцать пять стругов и великое множество лодок не плыли, а летели вниз по течению, по желтоватой мутной волжской воде в сторону моря.

Никогда до этого не выходило в разбойный казачий поход столько народу, да и сам народ этот был необычным для казачьих походов. Немного среди них было старых домовитых казаков, а больше все люд новый, молодой, беглый, дерзкий — недавние помещичьи крестьяне, боярские холопы, разорившиеся посадские люди, ярыжные работники.

Разин сидел, как обычно, на переднем струге, на крытой ковром лавке. Рядом с ним сидел ближний есаул, дорогой друг Иван Черноярец. Степан знал его еще по Черкасску. Вместе они задумывали этот поход, говорили с людьми. Другие есаулы и сотники плыли в следующих стругах. Фрол Минаев, Якушка Гаврилов, Леско Черкашенин и иные. В ногах у Степана, на дне струга, стоял бочонок с ренским вином, купленным по дорогой цене еще в Паншине у воронежского торгового человека. Рядом на лавке лежали атамановы сабля и бунчук. За поясом у Степана торчал пистолет, тускло поблескивая рукояткой с дорогой серебяной насечкой. Круглая косматая шапка надвинута на самые атамановы брови, а из-под бровей взгляд — внимательный и строгий.

Велика Россия, на многие тысячи верст раскинулась она от западного польско-литовского порубежья до Камня и далее, до Великого океана, от южных, астраханских учугов и калмыцких степей до Колы, Варзуги и Мезени. И человек в России словно иголка в сене. А все же укрыться негде. За каждым, даже последним голутвой-забулдыгой, следило недремлющее око государево — воеводы, подьячие, стрелецкие головы, всякие мастера сыскного дела. Слухом и ведомством полнилась русская земля, собиралась молва о каждом из людишек, и каждый оказывался как на ладони. Куда укрыться, как сгинуть?

Велика Россия, на тысячи верст раскинулась она, и не проехать, не пройти по ней из одного конца в другой, и все же по всем окраинам, даже по самым глухим углам, шла молва о необычных Стенькиных делах. Из города в город на конях и стругах везли о том грамоты государевы гонцы. А вслед за гонцами и обгоняя их невесть каким образом, летела по весям и градам молва о Стенькиных чудесах. Будто одним взмахом руки останавливает Стенька караваны насадов и от одного его голоса вспять бегут стрельцы, а люди каменеют от его грозного взгляда. Будто колдун и чародей он великий, а рядом с ним по вся дни сидит на лодке черный поп Феодосий, который заговаривает его от всяких напастей; ни пуля Стеньку не берет, ни сабля. И вовсе уж тихо, с большой оглядкой говорили люди, что заступается Стенька за простой народ, а богатин да купчин не жалует, а боярских людей как увидит, так тут же побивать велит.

Крестились простые люди по углам, вздыхали, иногда и плакали от умиления и радости: смилостивился всемогущий бог — вот и у них, «голых» и убогих, появился заступник и радетель. Ловили слухи про Стеньку, таили их про себя, передавали в верные руки.

Шла молва про великие Стенькины удачи по донским городкам. Ликовала голутва, похвалялись «голые» люди собраться многими силами и идти вдогонку за Разиным. И вот уже в Черкасске узнали, что казак Микишка Волоцкий, прибрав с собою сорок человек и больше, собирается выйти вслед за Стенькой на Волгу. А в Голубинском городке черкасский выходец Ивашка Мызников мыслит также уйти к Разину, и собрал он с собой человек же с сорок.

Шли эти вести из разных мест в Москву, а оттуда из Посольского приказа да из приказа Казанского дворца слали грозные грамоты великому Войску Донскому. Поминали про прежние грехи, наказывали послать немедля вслед за Разиным казаков из войска кого пригоже и уговаривать, чтобы Разин с товарищами от воровства отстали и людей великого государя, ЕЕ торговых людей, и иноземцев больше не грабили и не побивали, а со стрельцами, с калмыками и кумыцкими людьми раздоров не чинили и на себя государевой опалы не наводили.

Весеннее солнце слепило глаза, зеленого цвета море весело било легкой мелкой волной в свежепросмоленные борта казацких стругов. Вот он и простор Хвалынский: сзади Яик, впереди Астрахань, за морем Персия. Всего вдоволь в казацких стругах — и съестного, и вина, и снастей всяких, и оружейного запаса; струги заново проконопачены и засмолены, весла блестят свежеструганой древесиной. Песня летит над зеленой водой про удалые казацкие походы, про смелых донских молодцов, про страх бусурманский, про невиданной ценности добро полуденных стран. Под хмелем идут казаки, наконец-то вырвались они на волю. Крепость крепостью, но что за жизнь для вольной птицы за крепостными стенами. И давно бы двинулись казаки куда глаза глядят, если бы не Степан Разин. Все-таки необычный казак их атаман — то пьет, гуляет вместе с ними, честит воевод и бояр, рвется на просторы, хватается по первому слову за саблю или за чекан, рубит государевых людей там, где этого бы и не надо было делать, чтобы не навлечь на себя гнев царя, а то становится задумчив, расчетлив и тих, ведет разговоры с разными посланцами не хуже государева посольского дьяка, хитрит, ловчит, изворачивается. Так вот благодаря его атамановой хитрости да осмотрительности продержались казаки в Яицком городке всю зиму, а лишь вскрылся Яик и потеплело чуть — двинулись к морю.

Не думал больше Степан про Яицкий городок, который прикрыл его и пригрел в тяжелую минуту, бездумно оставил его. Плакали навзрыд казацкие и стрелецкие жены, в сумлении стояли стрельцы и казаки, кто не мог уйти в поход вместе с Разиным. Что их ждет после казацкого ухода? Не простит великий государь расправы с Яцыным и боя с Безобразовым. Но Степан не оглядывался назад. Всех, кто мог идти, он брал с собой, а женок да малых детей воеводы не тронут. Остальным же сказал: «Говорите, что насильствен вас служить себе заставил, авось милуют». Все легкие пушки казаки поставили на струги, а тяжелые сбросили в Яик. Кто его знает, как еще жизнь повернется. А ну как эти пушки еще послужат царским воеводам против казаков?

Весь город вышел провожать разинцев. И долго еще видели казаки со стругов, как стояли люди на городских стенах, махали им шапками и платками. А потом городок пропал, будто и не было его вовсе в казацкой жизни. Плыли казаки вдоль взморья, поглядывали в сторону персидских берегов, но нет, не давал атаман команды поворачивать струги на юг, медлил что-то, размышлял, а струги все ближе и ближе подходили к устью Волги, к Астрахани. На рожон лез Степан, под самые астраханские пушки. Но не спрашивали казаки, видно, особый расчет был у атамана и есаулов, что шли они на Астрахань.

А Степан и сам не мог точно сказать, что влекло его под стены этого огромного богатого города. Взять его приступом — да нет, об этом он и не помышлял, а все-таки посмотреть на него вблизи, кое-что поразведать не мешало. Говорил Степан с есаулами и о том, что, может быть, вместо Персии пойти вверх по Волге просить у государя жалованье для его казацкого войска, как это делал два года назад Василий Ус с товарищами/Хорошая была затея, проверенная. И взять казаков нельзя — слуги государевы, и им удобно — идут себе, шарпают что хотят, прикрываются государевым именем.

Еще Разин надеялся, что прибегут к нему под Астрахань люди с Дона и с учугов и промыслов, пополнится он новыми казаками. А люди ох как нужны были в далеком походе. К тому же времени было достаточно. Лишь начинался апрель 1668 года. Впереди еще вся весна и все лето. А если что не заладится или Прозоровский воевод вышлет — так море вот оно, свободное, плыви на все четыре стороны.

Пустынен конец полуострова Миян-Кале. Пески да болота, место низкое, сырое, но пройти к нему трудно — со всех сторон обступает его вода, а с сушей соединен он узкой горловиной; Здесь и решил обосноваться Разин на зиму. Красиво было шахово заповедное место, но опасно. Со всех сторон там взять можно казаков. Здесь же не достать. Сюда свезли они всю добычу, пригнали пленников и заставили их строить в самом узком месте полуострова земляной вал. На вал казаки поставили отнятые у персов пушки, проделали в нем бойницы.

После этого пленных погнали на строительство деревянного городка. Под присмотром казаков пленники рубили в окрестных лесах деревья, тащили их на полуостров, учили их казаки, как делать рубленые деревянные избы. Скоро уже стоял за земляным валом казачий деревянный городок. Теперь можно было устраиваться на зиму.

Неподалеку стояли разгромленные города Фарабат и Астрабат; казаки время от времени наведывались сюда, подчищая остатки, хватали приглянувшихся им женок и девок, тащили в плен зазевавшихся жителей. Отсюда они шли набегами на окрестные селения, хватали все, что попадет под руку. Вся фарабатская округа была теперь под казацким сапогом. Казаки хозяевами расхаживали в своем городке, понукали пленников на разные работы, потешались с женщинами, пили и гуляли без меры.

Казаки были довольны, каждый получил на дуване животов сверх меры столько, что даже увезти с собой было трудно. Если дотащить все это богатство до Дона, то их ожидает привольная, безбедная жизнь на долгие годы. Довольны были: казаки, смотрели в рот своему атаману батюшке, стремглав бежали исполнять любой его приказ, слушались каждого его слова. Верили, что со Степаном Тимофеевичем не сгинут они, а, напротив, укрепятся больше прежнего.

Теперь, засев за земляным валом в новых свежеструганых домах, казаки поумерили свои набеги, и хотя сами они сидели на месте, к ним проникали со всех сторон русские невольники. Бежали: тайно, под покровом темноты, вдруг возникали в ночи около ворот вала и на вопрос «Кто такие? Что за люди?» валились с плачем на землю, целовали ноги у изумленных караульных.

С утра 21 августа 1669 года вся Астрахань пришла в движение. Особенно волновалась астраханская голутва. Изокраинных слободок, темных углов, далеких улиц бежали к берегу Волги работные люди, ремесленники, ярыжки, повылезли на свет все потаенные люди, пробирались на берег с оглядкой. Встречал в это утро астраханский черный люд батюшку атамана Степана Тимофеевича Разина. Вот он наступил, долгожданный миг — приходит к ним заступник и спаситель, чародей и кудесник, поглядеть на него только бы одним глазком, услышать голос его…

С крепостных стен ударили из пушек, в ответ с моря также зазвучали пушечные выстрелы — струги Львова и Разина подходили к Астрахани.

Степан стоял в своем челне одетый в тот же кафтан, в котором он вышел к Львову. Ладный, статный, блистающий дорогим оружием, он стоял на виду тысяч людей, собравшихся на берегу, и приветствовал их. А те люди вопили славу батюшке Степану Тимофеевичу, тянули к нему руки, смотрели на атамана жадными глазами.

Воеводские струги пристали к берегу, а Разин проплыл дальше, подыскивая место для своего стана: хотели казаки укрепить себя под Астраханью, а уж после этого выйти в город.

Место такое нашлось на одном из прибрежных островов. Скинули казаки дорогую одежду, остались в одних полотняных рубахах, похватали в руки лопаты, кирки, ломики и начали устраивать свой стан. Набросали вокруг землю, поставили на валок пушки, развели костры, и кашевары приступили к приготовлению ествы.