В тот день, когда Мен Хи появилась в помещичьем доме, Тхя еще раз убедился, что не надо забивать себе голову мыслями о новой женитьбе. Отец сам обо всем подумал и привел ему женщину. Непонятно только, почему нельзя сразу жениться — ведь ей уже исполнилось одиннадцать лет. Но и об этом можно не думать. Торопиться ему некуда, во дворе достаточно молодых батрачек.

Ли Тхя, сыну корейского помещика Ли Ду Хана, было тридцать восемь лет. И с каждым годом своей жизни Тхя все больше убеждался, что он прав: утруждать себя умственной работой ни к чему. И действительно, чем меньше он думал и прилагал стараний что-либо сделать, тем меньше отец возлагал на него дел, пока совсем не махнул на Тхя рукой. И ничего, всегда так получалось, что находился человек, который за него подумает, — глядишь, все решается наилучшим образом.

Тхя очень не любил думать. Но это не значит, будто у него совсем не было никаких мыслей. Он просто был убежден, что мысли не должны обременять голову. Пришла какая-нибудь мысль — и тут же ушла. Вот и хорошо. Главное, чтобы мысли не вызывали необходимости куда-то идти, что-то делать, разговаривать с людьми, упаси бог, спорить с ними. Вообще разговаривал он только в случаях самой крайней необходимости.

Но бывало и так, что какая-нибудь идея овладевала сознанием Тхя на целую неделю. Так получилось, когда он сделал свое знаменитое открытие относительно тепла и холода. Вот как это произошло.

Тхя очень любил спать в тепле, особенно зимой. Но он не мог, как свинья, лечь где попало. Он долго выбирал уголок в своей спальне, раздумывая, как бы устроиться поудобнее. Обеими ладонями ощупывал, достаточно ли прогрелся пол, не осел ли он над дымоходами, хорошо ли натерт верхний его слой из плотной промасленной бумаги.

Ли Ду Хан мечтал о золоте. Разве это богатство — пятьдесят тенбо

[1]

земли! Даже те японские помещики, что живут в деревнях, имеют по триста тенбо.

А Ли Ду Хан должен жить не хуже, чем японский помещик Кураме из соседнего уезда. Тому удалось скупить самые лучшие земли, лесные угодья и пастбища. Пятьдесят тенбо он засевает маком и получает от опиума огромные барыши. Кураме построил себе большую плотину и орошает посевы. Химические удобрения возит со станции на собственной машине. А что Ли Ду Хан? Разве у него настоящее хозяйство? Но он добьется своего, и у него будет золота не меньше, чем у японца.

Ли так привык мечтать о золоте, что эти мечты стали у него как бы родом занятий. Он не любил думать о богатстве между прочим, мимоходом. Если подобные мысли посещали его во время разговора с управляющим или среди хлопот по имению, Ли старался отбросить их, предвкушая удовольствие вволю помечтать, когда кончит дело. Зато после обеда он шел на парадный двор, весь заросший вьющимися растениями, ложился на циновку под деревом-беседкой и начинал мечтать.

Он обязательно найдет золото, и не просто какой-нибудь самородок, а целую скалу, золотую гору. Или вдруг перед его глазами открывалась огромная, до самого горизонта, огненная от мелких красненьких лепестков поляна. Это дикорастущий женьшень. Сколько здесь может быть корней? Надо, чтобы не меньше тысячи и в каждом корне сто граммов. За грамм женьшеня платят десять граммов золота.

А что лучше: поляна женьшеня или золотая скала? А почему что-нибудь одно? Пусть в конце поляны женьшеня стоит гора из золота. Или нет, пусть вся поляна будет окружена золотыми горами.

У подножия скалистой сопки, местами поросшей тощими кривоствольными деревцами, похожими на дырявые зонтики, прилепилось несколько десятков хижин. Это деревня Змеиный Хвост. Наверно, ее назвали так потому, что раньше вдоль деревни протекал ручей, который в самом деле издали был похож на извивающуюся змею.

Теперь ручья уже нет, он иссяк, и русло его давно пересохло.

Без ручья деревня имеет осиротевший вид. На глинобитные облупившиеся хижины нахлобучены непомерно большие, рыхлые крыши из рисовой соломы, отчего домики кажутся совсем маленькими и придавленными к земле.

Посреди села — колодец. На длинной цепи к срубу был прикован топор. Он появился здесь со времен последнего крестьянского бунта. Японцы тогда отобрали у жителей деревни все, то может служить оружием, и разрешили иметь только один прикованный к колодцу топор.

С тех пор начались раздоры среди крестьян Змеиного Хвоста. Людям надо то наколоть дров, то обтесать оглоблю или ярмо для быка, то выдолбить корыто. Да мало ли для каких дел в крестьянском хозяйстве нужен топор!

Посреди деревни Пак останавливается у двора без ворот. Он тоскливо оглядывает свою хижину, которая уже не принадлежит ему.

Провисшая крыша из рисовой соломы перетянута веревками, свитыми из такой же соломы. Крохотные оконца, заклеенные бумагой, уже нельзя раздвинуть — настолько их перекосило. Труба очага, видневшаяся позади, сооружена из полого ствола дерева и свернутого листа жести, проржавевшей и дырявой. Вот и все железо, что пошло на строительство дома. Даже гвозди здесь деревянные.

Зато во дворе из земли поднимается стальное сооружение. Это одна из четырех лап гигантской мачты, возвышающейся над хижиной, над всей деревней. Вторая лапа уперлась в соседний двор, и две — в улицу, почти перегородив дорогу. Издали кажется, будто мачта движется, шагает и в эту минуту наступила на деревню всеми своими огромными лапами, пригвоздила ее к земле.

Тяжелые провода тянутся в гору, к другой мачте. На вершине дальней сопки вырисовывается силуэт третьей, а проводов уже не видно. Они теряются, будто тают в воздухе. Ток высокого напряжения идет на металлургические заводы Мицуй и Мицубиси, на военные предприятия Ниппон Сейтецу и Фурукава, на пороховые фабрики Босэки…

Это линия высоковольтной передачи Супхунской гидростанции. По вечерам в хижине Пака горела кунжутная коптилка с фитильком из ваты от одеяла. Фитилек чадил в полумраке, а над хижиной гудели тяжелые провода…

На пороге появляются жена Пака Апання и его дочь Мен Хи.

Апанне тридцать семь лет. На ней длинная белая юбка, надетая поверх еще более длинных шаровар, и крошечная, с широкими рукавами кофта на голом теле, не прикрывающая грудь.

Девочка жмется к матери, уцепившись за ее юбку и пугливо глядя во двор, где возятся двое мужчин. Это управляющий Ли Ду Хана и полицейский.

— Что же нам теперь делать? — спрашивает Апання.

Пак не отвечает. Он тянет буйвола во двор. К отцу подходит младший сын, шестнадцатилетний Сен Дин.

В послеобеденный час жизнь центральной сеульской гостиницы «Чосон-отель» замирает. Тихо и пусто в огромном вестибюле. И даже мозаичные драконы, распростершиеся на полу, так лениво раскрыли пасти, будто зевают.

У стены неподвижно стоят шесть одинаковых мальчиков с серьезными лицами. На них все белое: накрахмаленные кителя с ярко начищенными медными пуговицами, белые перчатки, белые жокейские шапочки, и кажется, будто это игрушечные солдатики.

Они смотрят на широкую мраморную лестницу, устланную ярким ковром, по которой спускается человек. Это Чо Ден Ок. Он идет медленно и важно, не вертя головой, что дается ему не без труда.

Он не держится за перила, а идет по центру ковра, подняв голову и расправив узкие плечи. И голова и корпус неподвижны, будто выточены из одного бревна, а ноги он поднимает непомерно высоко. Вся фигура Чо кажется мальчикам смешной, но они не засмеются, даже улыбка не промелькнет на их лицах: за подобный проступок немедленно выгонят с работы, а такое хорошее место получить нелегко. Ведь не так уж дорого они платят хозяину за это выгодное место.

Каждые десять дней после уплаты в кассу гостиницы установленной суммы им кое-что остается и для себя, потому что тут бывают щедрые клиенты. Редкий месяц чаевых не хватает, чтобы расплатиться с хозяином.

Сен Дин доказал свою преданность стране богини Аматерасу. Поэтому его взяли в армию. Не в дорожный или строительный батальон, куда мог попасть любой бродяга, а в одно из подразделений великой Квантунской армии. Он был горд доверием, низко кланяясь, благодарил начальника, но высказал сомнение, достоин ли он такой чести и такого почета. Возможно, другие корейцы и заслужили это счастье умереть за божественного императора и получить на небе бессмертие, а он ничего знаменитого еще не сделал, и уж лучше ему пока остаться на шахте.

Слова Сен Дина еще больше убедили начальника в правильности решения предоставить возможность этому корейцу добровольно пойти в армию. Так он и сказал Сен Дину.

Вместе с группой корейцев, так же как и он доказавших свою преданность японскому императору, Сен Дина привезли ночью в Маньчжурию, на границу с Россией. В столовой, похожей на сарай, скрытый в лощине, их наскоро покормили и куда-то повели. Проводник велел всем двигаться гуськом, плотно друг к другу, и не разговаривать.

Сен Дин озирался по сторонам. Было темно и тихо. Скалистые вершины гор упирались в небо. Со всех сторон высились черные бесформенные громады. Было похоже, что вокруг никого нет, кроме нескольких корейцев, неуверенно шедших за проводником по узкой тропке.

Луна выбралась из-за облаков, и Сен Дин заметил черный силуэт человека, притаившегося за тощим деревцом. Из-за спины выглядывал широкий, тоже черный, штык. И горы, и деревца, и плоская, как тень, фигурка со штыком были не похожи на настоящие. Все это напоминало рисунок, сделанный маленьким мальчиком или девочкой. Потом снова стало темно, фигурка исчезла.

Чо Ден Ок приехал на вокзал задолго до отхода поезда. Он прошел на перрон и увидел поезд, состоящий из вагонов обтекаемой формы, блестящий, словно лакированный, с широкими окнами, наглухо закрытыми шторами, и ярко начищенными фонарями у дверей вагонов. И под каждым фонарем проводник, вытянувшийся в струнку. Это экспресс Сеул — Пусан.

Чо Ден Ок тихо смеется. Он поедет в этом поезде, в лучшем из этих вагонов с автоматически захлопывающимися подножками, и проводники, низко кланяясь и улыбаясь, будут спрашивать, удобно ли ему ехать.

В международном вагоне этого поезда путешествует только самая высшая японская знать. Билет стоит очень дорого, но он не пожалел денег. Пусть видят, в каком вагоне он едет.

Чо важно подошел к своему вагону, и проводник, склонив голову, учтиво спросил:

— Знает ли господин, где находится приготовленное для него место?

Пан Чак встал рано. Надел широкие белые штаны старого рыбака и по привычке закатал их выше колен, а рукава просторной рубахи засучил уже на ходу, отодвигая дверь, потому что ему не терпелось поскорее посмотреть на море, которое вчера из-за темноты так и не увидел. Но он слышал его всю ночь, и ему казалось, будто море разговаривает с ним и тоже радуется их встрече.

Вечером, пока он прятал в скалах свой костюм, пока беседовал со стариком Пек Уном, море терпеливо дожидалось его. Но как только старый рыбак уснул, оно заговорило, и Пан Чак не мог уже спокойно лежать на своей циновке. Он по голосу узнал свое море, и, хотя из маленькой, пропахшей рыбой хижины ничего не было видно, ему живо представился родной берег.

В гуле, что доносился издалека, Пан Чак узнавал каждый звук в отдельности. Для него это не был просто гул моря. Ему казалось, что он различает глухие удары воды о массивные валуны Кадокдо, и свист волн, разрезаемых острыми утесами Понгана, и вой ветра в гигантских деревьях Огильви. Он видел эти островки и десятки таких же маленьких и еще меньших, совсем без названий, островков, лежащих между Пусаном и Кочжедо; он видел их так ясно, как будто плыл мимо них на лодке.

Он лежал и прислушивался к голосу моря, и голос этот звал его на берег.

Под утро Пан Чак заснул. Но как только начало светать, проснулся, словно от толчка. Он вышел из хижины и посмотрел на море, усеянное скалистыми и зелеными островками, на медленно плывущие рыбачьи джонки и остался так стоять, будто все это увидел в первый раз.

Каждый раз, когда джонка Пан Юр Ила причаливала к седьмому затону и начиналась разгрузка, Пан Чак незаметно отрезал у пяти-шести рыб по плавнику. Вскоре на берегу начинали жужжать насосы: рыбу из баржи засасывали два широких резиновых рукава, перекинутых через борт, и она неслась наверх по чугунным трубам на конвейер, и Пан Чак думал: попадет его рыба в руки матери или нет?

Раньше мать стояла у самой трубы. Там всего шесть женщин — по три с каждой стороны конвейера. Они внимательно следят за потоком, идущим из жерла трубы на широкий желоб конвейерной ленты. Им надо успеть так схватить рыбу, чтобы потом уже не возиться с ней и не перекладывать в руке, а сразу зажать в ладони и полоснуть узким острым ножом вдоль живота, снова бросить ее на конвейер и хватать следующую.

Все это надо делать быстро, иначе часть рыбы пойдет по конвейеру неразрезанной, и те, кто потрошат ее, ничего не смогут с ней сделать, и те, кто посыпают ее солью, — тоже, и дальше, пока в конце ленты такую рыбу не заметит контролер.

После окончания рабочего дня всю неразрезанную рыбу принесут в корзинах на конвейер для обработки, да еще удержат штраф за убытки, которые несет завод из-за нерасторопности работниц.

И все же, когда мать стояла у жерла трубы, она всегда замечала рыбок без плавников и знала, что это сын посылает ей привет.

На душе у Чо Ден Ока тревожно. Такагава едет к генерал-губернатору Абэ Нобуюки и берет его с собой. Это почетно, но надо ехать в одной машине с ним. Чо Ден Ок боится ездить вместе с Такагава. Этот сумасшедший заставляет шофера гнать автомобиль с такой скоростью, что машина каждую минуту может разлететься на части или врезаться во что-нибудь так, что костей не соберешь.

Чем больше нервничает Такагава, тем быстрее гонит он машину. А сегодня этот Пан Чак окончательно вывел его из себя. Таким взбешенным Чо Ден Ок еще не видел генерала.

Ездить с Такагава — для него мука. К машине генерал не идет, а почти бежит. Едва только он сядет, как машина срывается с места, будто снаряд, выпущенный из орудия. Шофер хорошо вымуштрован, он не будет ждать Чо Ден Ока. А забежать вперед и сесть раньше самурая нельзя. Вообще нельзя идти впереди японца, особенно если этот японец — Такагава.

Именно в тот момент, когда начальник возьмется за ручку, надо стремглав обежать вокруг огромной машины и открыть противоположную дверцу. Зато какой почет — ехать в одной машине с Такагава. Отказаться от этого невозможно.

Генерал уже сел, когда Чо Ден Ок лишь успел просунуть внутрь машины голову и поставить одну ногу. Как раз в эту секунду машина рванулась с места. Чо Ден Ок уцепился руками за мягкий поручень позади сиденья шофера, а дверца так прищемила его, что он едва не закричал.

Было тревожно во всех ярусах. Когда и как зародилась тревога, Сен Дин не заметил. Он не понимал, что происходит. Ничего не происходило. Все шло по заведенному порядку. Старшие офицеры казались спокойными и солидными. Но, возможно, этим они прикрывали напряженность. Скорее всего, так и было на самом деле, потому что напряженность передавалась подчиненным. Те не понимали, почему у них портится настроение, и от этого нервничали. Сдерживая нервозность, они кричали на солдат не больше, чем обычно, но эту особую нервозность улавливали провинившиеся, и от них она распространялась дальше среди тех, на кого и не кричали. Тревогой был наполнен воздух…

К часу ночи закончили разгрузку очередного эшелона. Порожняк ушел, и Сен Дин вместе с японским солдатом отправился в лощину маскировать рельсы. Ворота в туннель за ними заперли, приказав возвращаться через верхний ход.

Черные глыбы туч, непроницаемые, как броня, загородили небо. Они были тяжелые и не могли двигаться.

На ощупь Сен Дин начал быстро покрывать марлей рельс. Его напарник маскировал второй. Было тихо.

… Генерал Итагаки Сейсиро говорил верно: японцы хорошо изучили русскую тактику и стратегию. Они знали, как идут на штурм русские. Грохот тысяч орудий, лязг и скрежет гусениц, рев бомбардировщиков, шквал штурмовиков, извержение огня и стали, лавина горного обвала. Это штурм русских. Идя на штурм Берлина, русские ослепили противника непереносимым светом прожекторов, небо закрыли бомбардировщиками. Одновременно били более сорока тысяч орудий и минометов.

Еще в начале августа тысяча девятьсот сорок пятого года военно-морские и сухопутные силы японцев, находившиеся в Южной Корее, были переброшены на Север.

Вскоре генерал-губернатор Кореи Абэ Нобуюки получил телеграмму от Чо Ден Ока: «Девять эшелонов машин и оборудования пхеньянских заводов отправлены на юг. Хыннамский комбинат разрушен». А через несколько часов пришло сообщение с фронта: «Русский морской десант высадился в японских военных базах Унгый и Начжин, расположенных на территории Кореи».

Прошло еще два дня, и новое сообщение потрясло Абэ Нобуюки: «Пал сильно укрепленный порт Чхончжин». Вслед за этим последовал рапорт Чо Ден Ока: «Доменные печи Мицуи выведены из строя».

Теперь сообщения с фронта и рапорты Чо Ден Ока шли почти одновременно:

«Русские авиадесантные войска овладели Пхеньяном…»

Капитан Гарди Стоун денег не жалел. Он любил жить красиво. Он не понимал жадных людей, которые вкладывали все свои капиталы в ценные бумаги или предприятия, порою отказывая себе в самых элементарных удовольствиях.

Еще находясь дома, во Флориде, еще не будучи капитаном, Стоун смотрел на жизнь широко. Захватить в самолет автомобиль последней модели, слетать менее чем за полчаса на Кубу, провести там недельки две-три на пляжах и в игорных домах Барадеро — что может быть проще и приятней!

На десятки километров тянутся американские пляжи вдоль Карибского моря. Они начинаются у Санта-Марии, в семнадцати километрах от Гаваны, и вдоль них идут фешенебельные рестораны и казино, утопающие в тропической зелени, владения Батисты и летние резиденции богатейших людей Америки, построенные в сверхсовременном стиле, соединяющем в себе блеск и комфорт Соединенных Штатов с первозданной природой острова.

Пляжи тянутся до самого замка Дюпонов, сооруженного на скале, единственного здания, где вместо легкости модернизма, тяжелые, монументальные глыбы, и все оно символизирует устойчивость и силу владельцев, их власть на Кубе, вечную, как черное дерево, которым оно облицовано.

И весь многокилометровый берег, почти безлюдный и пустынный днем, оживает к двенадцати часам ночи, чтобы вновь затихнуть к девяти утра.

Невыносимо печет солнце. То хлынет ливень, то снова ясное небо. Влажный раскаленный воздух давит грудь, кружит голову. Одежда липнет к телу. Трудно дышать, трудно двигаться. Такого скопления людей в Сеуле еще не видели. Что происходит в столице?

С фабрик и заводов, с окраин и из близлежащих деревень идет народ. Опустели подвалы и чердаки. По узким, как коридоры, переулкам и тупикам люди стекаются на широкие центральные улицы и площади. Они несут знамена и транспаранты.

Что же это делается в Сеуле? Почему не стреляют в демонстрантов? Почему прячется полиция?

Пало величие империи Ниппон! Плачь, богиня Аматерасу! Корея для тебя потеряна!

Люди идут и идут. Тесно стало на широких магистралях. Остановились трамваи и конка, автомобили и рикши. Им негде проехать. Из тайников извлечены национальные флаги. Они взвились на пагодах и дворцах.