Мы жили весну и лѣто въ подмосковной батюшкиной деревнѣ, осенью ѣзжали къ бабушкѣ въ ея имѣніе Щеглово, Калужской губерніи, и тамъ проводили всю осень, а по первому пути отправлялись зимовать въ Москву. Эта бабушка наша была мать нашей матери, очень богатая и по фамиліи Кременева. Она безвыѣздно жила въ своемъ большомъ имѣніи, недалеко отъ города Алексина. Объ ней и ея житьѣ-бытьѣ я буду говорить впослѣдствіи подробнѣе, а теперь скажу, изъ кого состояло наше семейство.

Батюшка, Григорій Алексѣевичъ Шалонской, какъ я его запомню въ раннемъ дѣтствѣ, былъ высокій, сильный брюнетъ, степенный и важный, съ оливковымъ цвѣтомъ лица и большими черными, выразительными и огневыми глазами. Онъ служилъ въ военной службѣ и вышелъ въ чинѣ бригадира въ отставку. Въ дѣлахъ по службѣ, какъ говорили его сослуживцы и родные, онъ былъ ревностный, смѣтливый, исполнительный человѣкъ, нрава незаносчиваго и невздорнаго, непритязательнаго, но былъ гордъ и спины гнуть не могъ. Начальникъ не поладилъ съ нимъ, и отецъ мой вышелъ въ отставку 32 лѣтъ. Онъ встрѣтилъ мать мою у своей близкой родственницы, влюбился въ нее, женился и, имѣя прекрасное состояніе, поселился на зиму въ Москвѣ. Вскорѣ послѣ женитьбы, занявшись своими помѣстьями, онъ сдѣлался отличнымъ агрономомъ, домосѣдомъ и мало-по-малу, занимаясь духовнымъ чтеніемъ по преимуществу, предался религіозному настроенію. Никогда не пропускалъ онъ обѣдни въ воскресенье, ни даже заутрени и вечерни; приходилъ въ церковь прежде священника, становился на клиросъ, пѣлъ сильнымъ, но пріятнымъ баритономъ. Онъ зналъ наизустъ всю церковную службу, превеликій былъ знатокъ въ св. писаніи, зналъ псалмы, ирмосы и кондаки наизустъ и могъ бы поспорить съ любымъ духовнымъ лицомъ по этой части. Четьи-Минеи, Камень Вѣры, Подражаніе Христу Ѳомы Кемпійскаго, проповѣди Боссюэта, Массильона, Августина и Платона были его любимымъ чтеніемъ. Каждый день, лѣтомъ въ шесть часовъ, зимою въ восемь, собиралъ онъ насъ, дѣтей своихъ, читалъ намъ самъ одну главу Евангелія, а потомъ каждаго изъ насъ заставлялъ при себѣ молиться Богу. Мы должны были прочесть: „Отче нашъ", „Bѣрую", „Милосердія двери", „Царю небесный" и „Богородицу"; потомъ каждаго изъ насъ благословлялъ и отпускалъ пить чай и учиться. По воскресеньямъ собиралъ онъ насъ и шелъ съ нами въ церковь. Не малое испытаніе было для насъ стоять смирно, не шевелясь, долгую обѣдню въ сырой, нетопленной поздней осенью, деревенской церкви. Я помню до сихъ поръ, какъ жестоко озябали мои ноги и съ какимъ удовольствіемъ помышляла я объ отъѣздѣ въ Москву, гдѣ церкви были теплыя. Обращеніе отца нашего съ нами, дѣтьми, было важное, серьезное, но не суровое, и мы его не боялись, мы чувствовали, что сердце его мягко, что онъ добръ и чувствителенъ, несмотря на свой громкій голосъ и всегда задумчиво-строгое лицо. Матушку мы боялись больше, хотя она была нрава веселаго, любила смѣяться и шутить, когда была въ духѣ. Матушка ни въ чемъ, ни во вкусахъ, ни въ привычкахъ, ни въ мнѣніяхъ не сходилась съ батюшкой. Она была учена, воспитана на французскій ладъ французской гувернанткой и великая охотница до чтенія, но совсѣмъ другаго, чѣмъ батюшка. Она любила поэзію, романы, а болѣе всего трагедіи. Память ея была изумительна. Она знала наизустъ Оды Руссо (не Жанъ-Жака, конечно, а Жана-Баптиста Руссо), цѣлые монологи изъ трагедій Вольтера, Корнеля и Расина, зачитывалась Жанъ-Жакомъ Руссо, Августомъ Лафонтеномъ (въ переводѣ съ нѣмецкаго), и вообще была пристрастна къ французской литературѣ. Она владѣла въ совершенствѣ французскимъ языкомъ и, читая и перечитывая письма г-жи Севинье, сама писала по-французски такимъ безукоризненно прекраснымъ слогомъ, хотя и очень высокимъ, что ея письма къ знакомымъ ходили по рукамъ и возбуждали всеобщее удивленіе и восторгъ. Это не мало радовало матушку, и она сама цѣнила высоко свои познанія и талантъ писать письма. При этомъ образованіи, по тогдашнему времени замѣчательномъ, она была отличная хозяйка и знатокъ въ садоводствѣ. Цвѣты имѣла она рѣдкіе, умѣла засадить клумбы изящно, а въ теплицахъ, построенныхъ по ея желанію, развела множество тропическихъ растеній. Нельзя описать ея радость, когда разцвѣталъ пышный южный цвѣтокъ; его тотчасъ изъ теплицы приносили въ покои и ставили на деревянныя полки, горкою украшавшія углы залы и снизу до верху уставленныя цвѣтами. Букетовъ она не любила, говоря: „зачѣмъ рвать цвѣты, ими надо любоваться живыми, а не мертвыми, умирающими въ вазахъ". Отецъ относился ко вкусамъ матери со вниманіемъ, но не раздѣлялъ ихъ. Въ особенности не могъ онъ примириться съ ея пристрастіемъ къ французскимъ книгамъ и французскому языку. Онъ почиталъ всѣхъ вообще французовъ вольнодумцами, а книги французскія безнравственными, и считалъ, что всѣ онѣ написаны подъ вліяніемъ Вольтера, котораго ненавидѣлъ и о которомъ говорить спокойно не могъ. Матушка ему не прекословила, такъ что, несмотря на разницу мнѣній и вкусовъ, они жили дружно и любили другъ друга. Спорили они зачастую, но ссоръ не запомню. Матушка имѣла большое вліяніе на отца во всемъ, что не касалось религіи, церкви, богослуженія и духовныхъ лицъ. Въ этомъ она должна была

— Какой онъ гувернеръ! Я увѣренъ, что онъ былъ актеръ, пѣвецъ въ какомъ-нибудь нѣмецкомъ городишкѣ. Откуда бы ему знать столько арій и распѣвать ихъ, размахивая руками.

— Можетъ быть, отвѣчала матушка, — но вѣдь я взяла его не дѣтей воспитывать; я сама ихъ воспитаю. Пусть онъ только выучитъ ихъ по-нѣмецки. Ты всегда на нихъ нападаешь!

— На кого? спрашивалъ отецъ.

Вообще строй семьи нашей сложился странно. Вліяніе и направленіе матери было французское, вліяніе и направленіе батюшки русское, скажу — старовѣрческое, а мы, дѣти, росли между двухъ, не поддаваясь ни тому, ни другому. Могу сказать, что мы росли индифферентами, между этихъ двухъ теченій. Въ моей памяти уцѣлѣли кое-какіе разговоры н семейныя картины, которыя я и разскажу, какъ помню.

Осенью сиживали мы въ нашей круглой небольшой гостиной. Матушка помѣщалась на диванѣ, полукругомъ занимавшемъ всю стѣну, батюшка сиживалъ въ большихъ креслахъ и курилъ длинную трубку, такую длинную, что она лежала на полу. Около играли сестра Милочка и братъ Николаша, няня держала на рукахъ полуторагодовалую Надю, а я сидѣла подлѣ матушки. Она вязала на длинныхъ спицахъ какую-то фуфайку, которой не суждено было быть оконченной; по крайней мѣрѣ я помню только процессъ этого вязанія въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ. Плохо подвигалась фуфайка: то возьметъ матушка книгу, то пойдетъ по хозяйству. а фуфайка лежитъ на столѣ. Плохая была она рукодѣльница, но работать желала по

принципу

и пріучала меня. Когда она вязала фуфайку, я должна была вязать чулокъ изъ очень толстыхъ нитокъ. Вязанье чулка почитала я тяжкимъ наказаніемъ и поглядывала на матушку: авось встанетъ, авось уйдетъ, авось возьмется за книжку, а лишь только наставало это счастливое мгновеніе, какъ и мой чулокъ соединялся съ фуфайкой и покоился на столѣ часами, днями и… годами. Уѣдемъ къ бабушкѣ или въ Москву, оставимъ въ Воздвиженскомъ фуфайку и чулокъ, пріѣдемъ на зиму домой, опять появляется фуфайка и ненавистный мнѣ чулокъ. Этотъ-то чулокъ вязала я, однажды, въ скучный вечеръ, сидя около матушки, когда разыгравшіяся дѣти толкнули трубку отца, Онъ всегда этого боялся, малѣйшій толчокъ трубки отзывался очень сильно на чубукѣ и грозилъ зубамъ его.

— Тише! зубы мнѣ вышибите. Арина, ужъ ты не маленькая, можешь остеречься.

— Не называй ты ее такъ, сказала матушка, — сколько разъ просила я тебя.

Батюшка былъ не въ духѣ.