Въ сырой и пасмурный, но теплый ноябрьскій вечеръ, несмотря на приближеніе полуночи, Парижъ еще сіялъ и шумѣлъ. День природы давно кончился и угасъ, но день людской только кончался, и гудя, постепенно замиралъ.

На улицахъ, за исключеніемъ большихъ бульваровъ, становилось все пустыннѣе. Омнибусы на половину пустые дѣлали послѣдніе концы, и на свободныхъ скамейкахъ ихъ имперіаловъ уже виднѣлись спящіе блузники и чернорабочіе, запоздавшіе по домамъ послѣ трудового дня… Въ иныхъ улицахъ уже запиралась лавки, тушился огонь въ окнахъ.

Наоборотъ, на бульварахъ толпа сгустилась отъ выходящихъ кучками и вереницами изъ театровъ… Около Оперы былъ разъѣздъ, но много народу съ ступеней сіяющаго зданія переходило площадь пѣшкомъ и наполняло ближайшія большія кафе. Въ числѣ прочихъ были мужчины во фракахъ, сопровождавшіе дамъ въ элегантныхъ туалетахъ, шубкахъ и накидкахъ, но безъ шляпъ. Все это были парочки, которыхъ не оцѣнитъ по достоинству только иностранецъ. На «лѣвомъ берегу» или «съ той стороны Сены», какъ называютъ парижане Сенъ-Жерменское предмѣстье и Латинскій кварталъ, жизнь затихала еще замѣтнѣе. Только въ одной изъ старыхъ узкихъ улицъ было сильное движеніе. Одинъ изъ стариннѣйшихъ аристократическихъ домовъ въ глубинѣ двора ярко сверкалъ огнями, а его монументальныя ворота аркой съ громаднымъ гербомъ на порталѣ были раскрыты настежъ.

Большія ландо и одноконныя каретки фіакровъ со всѣхъ концовъ Парижа съѣзжатись въ узенькую улицу и, двигаясь шагомъ, въѣзжали во дворъ, а затѣмъ выѣзжали снова и устраивались вереницей вдоль тротуаровъ.

Дворъ былъ достаточно освѣщенъ, но казался темнымъ сравнительно съ сіяньемъ, которое разливалось за большимъ домомъ. Окна дома или, какъ принято называть, «отеля», выходившія съ этой стороны въ большой садъ со столѣтними деревьями, сіяли вдесятеро сильнѣе, такъ какъ здѣсь были всѣ гостиныя и большой танцовальный залъ, сверкавшіе отъ массы электрическихъ лампочекъ.

Около полуночи отель Кергаренъ былъ переполненъ гостями, балъ разгорался. Несмотря на большіе размѣры всѣхъ комнатъ, на обширность танцовальнаго зала, было все-таки тѣсно и жарко. Въ залѣ танцовали вальсъ на небольшомъ свободномъ пространствѣ, а для кадрили молодежи приходилось обращаться къ уличнымъ полицейскимъ мѣрамъ — тѣснить и осаживать публику.

Вся эта элегантная толпа составлялась здѣсь изъ двухъ элементовъ: французы и иностранцы. Первые дѣлились на аристократію и разночинцевъ; вторые — на заѣзжихъ и осѣдлыхъ или какъ ихъ прозвали: les éxotiques de Paris. Въ этой пестрой толпѣ, поэтому, рядомъ съ господствующимъ курьезнымъ французскимъ языкомъ слышались во всѣхъ углахъ всевозможные рѣчи, діалекты, оригинальные носовые и гортанные звуки.

Когда съѣздъ кончился, хозяйка, высокая и стройная брюнетка, съ большими черными глазами, но съ густыми бровями, какъ усы юноши, и черезъ-чуръ полными губами, которыя мѣшали ей быть истой красавицей, перешла въ угловую маленькую гостиную, гдѣ отдѣльно собралась кучка близкихъ знакомыхъ. Усѣвшись въ кружокъ, мужчины и женщины весело болтали. За исключеніемъ одного англичанина и одного француза, всѣ остальные были соотечественниками между собой — русскіе.

На диванѣ, въ оригинальномъ нѣжно-фіолетовомъ туалетѣ, отдѣланномъ фіалками, сидѣла баронесса Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ, русская нѣмка по отцу и мужу, москвичка по мѣсту рожденія, но католичка. Это была женщина, лѣта которой сразу было трудно опредѣлить, но, однако, далеко за тридцать, если не всѣ сорокъ. А между тѣмъ, она была настолько еще моложава и красива, благодаря чудному цвѣту лица, глубокимъ темно-сѣрымъ глазамъ и милой улыбкѣ, что ея никто не причислялъ къ пожилымъ женщинамъ.

Около нея на маленькомъ золоченомъ стульчикѣ примостился почти съ опасностью сорокалѣтній толстякъ, типическій брюнетъ съ жирнымъ, будто опухшимъ лицомъ, гладко-остриженный «на нѣтъ», что скрадывало его большую плѣшь на маковкѣ, и тщательно обритый. Его типичность произношенія, голосъ и манера говорить, частить, все ясно свидѣтельствовало о его семитическомъ происхожденіи. Это былъ журналистъ Жакъ Мойеръ, натурализованный французъ и акклиматизованный парижанинъ. Онъ вкрадчиво и подобострастно объяснялъ что-то баронессѣ полушопотомъ. Она смотрѣла въ его мигающіе глаза своими добрыми и тихими глазами въ упоръ и пристально и въ нихъ сквозило снисходительное пренебреженіе.

Журналистъ прошелъ въ комнату, гдѣ играли въ карты. Зеленыхъ столовъ оказалось не мало, и за которымъ былъ скульпторъ — узнать было мудрено… Мойеръ завидѣлъ двухъ знакомыхъ за вторымъ столомъ, подошелъ и поздоровался.

— Monsieur le baron, — произнесъ онъ, вѣжливо кланяясь передъ однимъ изъ трехъ партнеровъ.

Это былъ пожилой и плотный господинъ, смахивавшій на военнаго, бѣлокурый, съ большой плѣшью во все темя, съ предлинными усами и съ особенно добродушнымъ выраженіемъ лица.

Онъ оглянулся и небрежно подалъ руку… На мгновенье, при видѣ Мойера, лицо его стало суровѣе.

— Сегодня я могу, баронъ, исполнить мое обѣщаніе… Дать вамъ объясненіе насчетъ замѣтки, которую напечатали у насъ въ газетѣ. То, о чемъ мы говорили послѣдній разъ, — правда.

При первыхъ звукахъ ритурнеля котильона, англичанинъ Френчъ поднялся, подалъ руку Эми Скритицыной и они двинулись въ залу чрезъ всю анфиладу комнатъ. Во всѣхъ гостиныхъ точно также поднимались и двигались пары. Они попали въ цѣлую вереницу, но шли молча, не говоря ни слова. Англичанинъ казался еще пасмурнѣе. Когда они достигли большой бѣлой залы, со стѣнами подъ мраморъ, съ великолѣпными пятью люстрами, Френчъ провелъ свою даму въ противоположный отъ дверей уголъ. Это былъ самый глухой и уютный уголокъ залы, гдѣ можно было смѣло надѣяться спокойно говорить, ибо выбирать будутъ меньше и рѣже.

Едва только Френчъ и Эми сѣли на стулья, какъ оживленно заговорили по-англійски.

— Когда же вы рѣшительно, категорически объяснитесь съ дядей? — спросилъ онъ.

— Не знаю. Но, право, мнѣ сердце и разумъ говорятъ, что не надо спѣшить. Мнѣ кажется, что надо пріучить его къ этой мысли, — задумчиво отозвалась она.

— Что же тогда вы ему сказали?

Послѣ ужина молодежь бросилась снова въ залъ, и начался сумасшедшій вальсъ Г enterrement du bal. Но вмѣстѣ съ тѣмъ уже начался общій разъѣздъ. Графъ Загурскій, давно покинувъ свою даму, продирался въ толпѣ и, обходя всѣ комнаты, искалъ глазами хозяина дома. Виконтъ оказался у дверей на лѣстницу, гдѣ вереницей двигались уѣзжающіе гости. Онъ раскланивался и благодарилъ.

— Pardon! — сказалъ, улыбаясь, Загурскій. — Я васъ оторву на секунду отъ важнаго дѣла, для пустяковъ… Но оно спѣшно. Могу я разсчитывать на васъ въ одномъ дѣлѣ?

— Конечно. Что прикажете, — отозвался любезно виконтъ.

— У меня неожиданный сюрпризъ. Поединокъ… Я хочу васъ просить быть моимъ секундантомъ.

Лицо Кергарена вдругъ измѣнилось и стало холодно и сумрачно. Онъ сдвинулъ брови.

На юру тротуара, передъ «Café de la Paix», сидѣлъ и пилъ пиво докторъ Рудокоповъ и думалъ:

«Да! Это — столпотвореніе вавилонское! И какіе здоровенные камни они тутъ кладутъ! Какую башню возводятъ! Титаны!.. Что ни камень — злой умыселъ, порочное вожделѣніе, гнусное преступленіе! И какъ еще весело творится это. Празднество, подумаешь, крестины, свадьба… А это — похороны. Похороны всего, что было свято десятками вѣковъ сотнямъ поколѣній… „Куда мы идемъ“? — воскликнулъ уже давно умный человѣкъ, а теперь и всякій дуракъ повторяетъ тоже. Во-первыхъ, мы не идемъ, а кубаремъ катимся! Во-вторыхъ, завершаемъ циклъ. Какой? Христіанскій. Въ третье тысячелѣтіе по Рождествѣ Христовомъ человѣчество отвернется отъ Богочеловѣка и его Евангелія и создастъ себѣ новые кумиры, будутъ у него „бози иніе развѣ“… Хуже ли будетъ тогда на свѣтѣ? Будетъ — иначе! Фараоны, греки и римляне не знали Христа, а такое наслѣдіе оставили потомкамъ, что по сю пору, чрезъ двѣ тысячи лѣтъ — мы ихъ добромъ поминаемъ. Оставимъ ли мы что-либо міру на память о себѣ? Что? и биржу! Желѣзныя дороги и электричество! да богатую коллекцію болѣзней, которыхъ міръ прежде не знавалъ. И новый циклъ начнутъ новые люди… Въ Китаѣ около двухъ сотъ милліоновъ не хватаетъ до милліарда. Скоро, на сихъ дняхъ цифра округлится… Милліардъ людей, не христіанъ, и у этого милліарда — тупое терпѣніе, тупое упорство, тупое постоянство, и чуть не съ начала міра онъ сидѣлъ за своей стѣной. Что если эта стѣна рухнетъ, благодаря нашимъ же усиліямъ? И вдругъ окажется, что эта стѣна была въ родѣ плотины, за которой дремалъ океанъ. И, освобожденный отъ загражденій, вдругъ двинется онъ и пойдетъ разливаться и заливать все, и наше настоящее, и наше прошедшее, покуда не распластаются его воды повсюду, затопивъ весь двадцативѣковый христіанскій міръ своими вѣками вѣковъ»…

Такъ думалъ Рудокоповъ на юру, въ бульварномъ кафе, на троттуарѣ, по которому текли два встрѣчныхъ потока людскихъ. Очнувшись, онъ проворчалъ:

«Нашелъ ты, Адріанъ, мѣсто философствовать и мысленно ерундить — и даже богопротивныя заключенія выводить»…

Однакоже мысли пошли своимъ чередомъ, и вѣроятно, вскорѣ онъ снова задумался бы такъ же глубоко, Богъ вѣсть о чемъ, о будущемъ царствѣ Будды или Конфуція. Но въ эту минуту кто-то положилъ ему руку на плечо.

Дѣйствительно, загадочною личностью, не своей наружностью или характеромъ, а лишь по своей фамиліи и своему образу жизни, былъ Егоръ Егоровичъ Машоновъ, онъ же и Гастингсъ, да еще вдобавокъ, какъ выразился Герцлихъ — omnipotentia.

Жилъ онъ, и уже давно, именно въ этомъ мѣстѣ Парижа, гдѣ жизнь самая шумная, бурная, день-деньской гудитъ и клокочетъ, затихая только отъ трехъ до шести часовъ ночи. Долго послѣ полуночи здѣсь еще снуютъ прохожіе и еще рыскаютъ экипажи и фіакры уже болѣе быстрымъ аллюромъ, такъ какъ становится много просторнѣе. Въ шесть и семь часовъ утра здѣсь снова уже появляются всякія фуры, ломовики, торговцы и торговки, ѣдущіе на рынки съ провизіей, и наконецъ тянутся въ Елисейскія-Поля шарабаны съ великолѣпными конями, которыхъ въ эту пору проѣзжаютъ и даже объѣзжаютъ. Эта мѣстность очень небольшая, и ее можно опредѣлять, назвавъ Оперу, улицы Мира, Королевскую и три бульвара: Маделены, Капуциновъ и Итальянскій.

Квартира Егора Егоровича была какъ разъ въ домѣ, которымъ начинается бульваръ des Capuèines. Ходъ былъ, конечно, со двора. Квартира была надъ бельэтажемъ, очень маленькая и окнами во дворъ, но все-таки стоила страшно дорого. Если размѣры четырехъ или пяти горницъ были обыкновенные, зато бросалась въ глаза обстановка.

Не только какой-нибудь старинный шкафъ или комодъ, но даже послѣдній стулъ были своего рода рѣдкостью. Письменный столъ и кресло, на которомъ подолгу въ день сиживалъ хозяинъ за своей обширной корреспонденціей, были тоже двумя маленькими шедёврами XVII столѣтія.

Подобнаго рода обстановку начали заводить только въ послѣднія 25 лѣтъ. Но это не любовь, не страсть, а тщеславіе, соперничество и мода. Тотъ же велосипедъ! Правда, эта мода не всякому по плечу. Если нѣтъ огромныхъ средствъ на подобнаго рода спортъ, то и тогда онъ возможенъ въ Парижѣ, при условіи однако посвятить на это весь свой досугъ. У Машонова квартира была маленькимъ музеемъ, и «гвоздемъ» его былъ рѣзной дубовый буфетъ, купленный въ Веронѣ и якобы принадлежавшій знаменитому казненному дожу Марино-Фальеро. Не такъ давно, у одного русскаго князя, жившаго всегда въ Парижѣ, богача и собирателя рѣдкостей, была кровать, принадлежавшая самому венеціанскому мавру, и на ней именно была задушена Дездемона. Впрочемъ, въ отвѣтъ на это, Александръ Дюма-отецъ подарилъ этому князю пулю, которою онъ былъ раненъ на вылетъ… во снѣ.

Послѣ доклада лакея, гость былъ встрѣченъ хозяиномъ въ передней. Егоръ Егоровичъ не вышелъ, а выкатился кубаремъ на встрѣчу. Дубовскій даже удивился. Причина была простая. Егоръ Егоровичъ былъ со всѣми всегда заискивающе любезенъ и предупредителенъ. По принципу и по разсчету. Что же касается до этого петербургскаго генерала и придворнаго чина, бывшаго губернатора, то Егора Егоровича давно нѣсколько озадачивало, отчего Дубовскій съ нимъ холоденъ и будто сторонится. Онъ не любилъ этого вообще, будто боялся, желалъ жить въ мирѣ и любви со всѣми. И вдругъ этотъ петербургскій тузъ, самъ является къ нему.

Чрезъ нѣсколько мгновеній бесѣды о пустякахъ, Егоръ Егоровичъ показался Дубовскому такимъ милымъ человѣкомъ — дѣйствительно, а не притворно добрымъ, — что онъ тотчасъ же, не стѣсняясь, приступилъ къ своему дѣлу.

— Чѣмъ же я могу служить вамъ? — сказалъ наконецъ Егоръ Егоровичъ. — Вы мнѣ разсказали все откровенно, какъ близкому человѣку, за что я вамъ благодаренъ. Но скажите прямо, что вы желаете.

Дубовскій попробовалъ еще нѣсколько секундъ «повилять» и повторять разныя фразы, но наконецъ выговорилъ прямо:

— Если вы можете избавить меня отъ подобнаго претендента на руку племянницы, то я буду считать себя человѣкомъ, обязаннымъ вамъ по гробъ. Что касается поединка, то жаль племянницу, а въ концѣ концовъ мнѣ все равно, будетъ ли живъ или убитъ этотъ г. Френчъ. Главное — избавиться отъ него.

На другой день Дубовскій прождалъ съ полудня и до обѣда своего новаго хорошаго знакомаго, но тотъ не явился. И только около шести часовъ пришла записка отъ Гастингса на красивой бумажкѣ съ большущимъ гербомъ, увѣнчаннымъ баронской короной. Егоръ Егоровичъ удивительно красивымъ и оригинальнымъ почеркомъ извѣщалъ Дубовскаго, что проситъ тысячу извиненій, что былъ задержанъ двумя неожиданными неудачами въ дѣлѣ, ихъ обоихъ интересующемъ, и можетъ быть у него только вечеромъ.

Дубовскій отвѣчалъ, конечно, согласіемъ, но едва только всталъ онъ изъ-за стола вмѣстѣ съ Эми, которая была темнѣе ночи, какъ явилась снова записка и по почерку онъ узналъ, что она отъ того же Машонова. На этотъ разъ онъ просилъ снова, извинить его. Серьезнѣйшее дѣло заставляетъ его быть на балу у одного изъ финансистовъ Парижа, но онъ можетъ быть проѣздомъ передъ баломъ на нѣсколько минутъ въ «Café de la Paix», куда и проситъ Дубовскаго заѣхать.

Около одиннадцати часовъ, когда Дубовскій вошелъ въ большое кафе, считающееся самымъ моднымъ въ Парижѣ, онъ тотчасъ же увидалъ за однимъ изъ столиковъ фигуру Гастингса-Машонова во фракѣ и бѣломъ галстухѣ и съ радужнымъ, большого калибра кружочкомъ въ петлицѣ. Онъ тянулъ изъ длиннаго бокала чрезъ соломинку пресловутое модное питье, американскій грогъ. Онъ всталъ на встрѣчу Дубовскому, протянулъ обѣ руки и началъ извиняться.

— Я не виноватъ, вы мнѣ дали мудреную задачу. Зато полный успѣхъ!..

Когда оба усѣлись на диванчикъ, то Егоръ Егоровичъ выговорилъ тише:

Мойеръ отлично понялъ, что графъ Загурскій пригласилъ его въ секунданты или зря, случайно, или вслѣдствіе невозможности найти кого-нибудь въ своей средѣ. Во всякомъ случаѣ, журнальной богемѣ это приглашеніе было лестно.

Секунданты назначили себѣ свиданіе въ кафе.

Переговоривъ обстоятельно о дѣлѣ, объ условіяхъ поединка, мѣстѣ его, родѣ оружія, формы или порядка стрѣльбы, оба замолкли на минуту, какъ бы собираясь разстаться. Д'Ульгатъ уже взялся за шляпу-цилиндръ, палку съ огромнымъ золотымъ яблокомъ и за коричневыя перчатки съ черными полосами.

— Voilà! — вздохнулъ онъ, какъ бы говоря: «Навязалось глупое дѣло, хлопотня безъ выгоды и барышей».

Мойеръ его понялъ и дернулъ плечами.