– Отставить курение… – прозвучало из темноты спокойным, но твердым шепотом, без естественного бы в данный момент раздражения. Не внезапно прозвучало, потому что шаги были слышны и силуэт пару раз высвечивался. Но с этой стороны идти могли только свои, поэтому тишину громким уставным вопросом никто не нарушил.

– Я ж с головой под камень забрался, товарищ майор… – узнав голос Солоухина, сказал старший лейтенант Семарглов, наполовину шутливым и даже слегка просящим тоном. Характер у него легкий и позволяет так разговаривать со старшими по званию. Обычно это оппонента обезоруживает и переводит разговор с приказного на почти бытовой уровень. – Меня ж, как крота, не видно ни сверху, ни снизу, ни со стороны, ни изнутри…

– И я не видел… Видеть вовсе не обязательно… И никогда из тебя с такими разговорами настоящего спецназовца не получится… – оказавшись рядом, в большой яме под резко скошенной каменной скалой, майор заговорил уже спокойнее, но с некоторой обреченностью. – Отставить, я сказал…

Старший лейтенант вздохнул и послушно затушил сигарету о камень, ухмыляясь тому, как сидящий рядом с ним младший сержант Симаков жадно втягивал ноздрями остатки сигаретного дыма. Старший лейтенант обещал дать младшему сержанту пару раз затянуться, но не успел.

Майор Солоухин шмыганье чуткого и объемного сержантского носа тоже уловил.

Вопросы веры в Советской армии обсуждать было не принято, так как эти вопросы не входили в обязательный и утвержденный перечень тем для занятий политподготовкой. Поскольку церковь многие годы была уже отделена от государства, сильнейшая часть его, этого государства, была отделена тоже. Человек верить в Бога, естественно, мог себе позволить. Но держать в казарме или в военной канцелярии икону не разрешил бы никто. Там место отведено только для портрета Ленина, генерального секретаря партии и, в лучшем случае, для кого-то из старых полководцев. И не более… Ну, разве что к приезду кого-то из полководцев современных, если находили, вывешивали и его портрет. Такое положение одинаково касалось и стройбатов, и экипажей атомных подводных лодок, и подразделений спецназа ГРУ.

У майора Солоухина дед по материнской линии был сельским священником, хотя и основательно пьющим, но честным и бесконечно добрым, как казалось мальчику, человеком. Конечно, верующей женщиной была и его мать, дочь священника. И потому он сам, уже и в зрелые годы, к вере относился лояльно. Грубо говоря, не был верующим, но и неверующим тоже не был, как большинство советских людей, не увлеченных партийной карьерой. Как и отец тогда еще будущего майора спецназа ГРУ, офицер-пограничник. Отец сам церковь не посещал, но не запрещал этого делать жене и не был против того, чтобы она брала с собой сына. Но отец не получал от собственной матери того воспитания, которое маленькому Стасу пыталась дать его мать. Не навязывая, но мягко приучая к пониманию и приятию веры. Мать, к сожалению, умерла рано, воспитание сына не завершив. Появившаяся через год мачеха сняла с груди маленького Стаса оловянный крестик, подарок деда. Не злобно, не назойливо, но просто сняла и убрала куда-то. С тех пор, с шести с половиной лет, Стас крест не носил. И в доме у них больше не возникало разговоров о Боге. Но заложенное родной матерью в самом раннем детстве чувство в душе все же осталось. Как осталось и воспоминание о поездке с родителями в деревню к деду. Стас тогда был еще маленьким, все целой картиной вспомнить не мог, но отдельные эпизоды в память впечатались и остались в ней навсегда. Как дед читал молитву и крестил стол перед тем, как все сядут за него… Как сам он стоял во время службы в тесной одинаково вправо, влево и вперед, но просторной, если смотреть вверх, сельской церкви и держал перед собой зажженную свечку… И постоянно боялся при этом, что маленькая капелька парафина стечет по свечке и обожжет ему пальцы. И потому, когда свечка сгорела больше, чем наполовину, смотрел он больше не на службу, не на деда, службу ведущего, а только на играющее на сквозняке потрескивающее пламя и на каплю… Легко вспоминалось и то, как приветливо и с уважением здоровались пожилые сельчанки с дедом, когда тот шел со Стасом по деревенской улице…

Давно превратившись из Стаса в Станислава Юрьевича, майор Солоухин не забыл, как мальчиком рассматривал в церкви крупное распятие и, при мыслях о страданиях Христа, слезы катились у него по щекам. И думал он тогда, как сам он смог бы переносить такие страдания… И уверен был, что не смог бы перенести их, потому что боли в детские годы, как все его сверстники, очень боялся…

И эта память осталась в нем навсегда…

И, получив задание на уничтожение святого имама, выйдя из штаба на крыльцо и глядя в темно-синее небо над исстрадавшимся гордым Афганистаном, майор Солоухин чувствовал себя не самым лучшим образом. И не было никакой разницы, что этот святой – человек совсем иной веры, к тому же враг в этой войне. Одно слово – «святой» – словно тормозило все его привычные офицерские навыки. Но сил противостоять приказу не нашлось.

Мерцали, как сигнальные фонари, звезды в чистом холодном небе. Когда долго смотришь на них, кажется, что уже много-много лет недвижным сидишь вот так на одном месте. И даже привыкаешь к такому своему положению, смиряешься. Но подолгу на звезды не смотрел никто. Не до того…

К середине ночи, стараясь остаться незаметными для возможного скрытного наблюдателя, все посты распределились по конкретным местам, освоенным и даже слегка благоустроенным уже несколько дней назад. Скрытный наблюдатель, понятно, в этой местности мог появиться только из кишлака – неоткуда больше ему взяться, и старший лейтенант Вадимиров со своими разведчиками загодя подошел к кишлаку на опасно близкое расстояние, чтобы контролировать возможное передвижение жителей во всех направлениях и не допустить обнаружения посторонним взглядом присутствия спецназа. Приказ Вадимиров получил конкретный и жесткий. Сам он хорошо знал, что такое «не допустить», и умел обеспечивать подобное положение, и потому риск работы в близком визуальном контакте с возможным противником старшего лейтенанта смущал мало.

И потянулось привычное утомляющее ожидание. Когда ожидание растягивается на несколько дней, оно не ощущается слишком остро. Но когда уже решился вопрос со временем встречи каравана, когда уже точно знаешь, что остались считаные часы, ожидание всегда становится наиболее напряженным и почти осязаемым. Порой даже чувствуешь, что воздух вокруг готов тонко зазвенеть от каждого неловкого или неосторожного движения, способного произвести звук, чуждый звукам этой тихой ночи.

Старший лейтенант Василий Иванович Семарглов, как и распорядился майор Солоухин, занял со своей группой из четырех бойцов позицию замыкающего. Эта позиция, как и передовая, где сидят разведчики старшего лейтенанта Вадимирова, считается наиболее опасной, потому что попытки прорыва возможны только в две стороны. На передовой позиции, где командовал старший лейтенант Вадимиров, положение, говоря по правде, еще опаснее, потому что там есть вероятность получить удар в спину из близлежащего кишлака. Потому майор Солоухин по возможности усилил передовую группу, но не в ущерб основным силам, которым предстояло вести огонь на уничтожение каравана, а в ущерб группе Семарглова, которому были выделено всего четыре человека. Но наличие основательного запаса мин – не зря майор Солоухин заставил бойцов тащить их от места высадки до места засады, в путь не ближний и не легкий! – позволило предельно обезопасить положение этой группы, к тому же имеющей прекрасную позицию на скале, возвышающейся над дорогой. Все подходы к скале снизу, как и дорога под ней, были заминированы.

А ожидание тянулось и тянулось, похожее на безостановочный бег горного ленточного ручья, многие века точащего высокий ледник на перевале. И это ожидание утомляло больше, чем может утомить скоротечный, но яростный бой…

Начиналось все точно так, как майор Солоухин и предполагал. Десятки раз уже за время его службы в Афгане все начиналось так, что само по себе уже способно было выработать если не рефлекс, то хотя бы устойчивую привычку. Практически в каждой засаде, когда удавалось дождаться каравана, дело обстояло так же…

Висело в воздухе напряжение, висело и чуть подрагивало, передавая дрожь в пальцы сжимающих оружие рук. Фары грузовиков приближались, медленно, с усилием продавливая пылевые облака, проталкиваясь через них, как человек может проталкиваться через снежную пургу. А их самих впереди и, кажется, уже и сзади ждали с напряжением. Пошевеливались в руках спецназовцев автоматы, которые и терпение, кажется, уже теряли, стремясь выбросить собственную огненную убийственную энергию в людей, за светом фар скрывающихся. И не было автоматам дела до человеческих страданий, до боли человеческой, потому что у автомата только одна программа, которая не ведает жалости, и казалось, что они сами, помимо человеческой воли, рвутся начать бой. По крайней мере, каждому из бойцов стоило труда удержать пальцы и не нажать на спусковой крючок раньше времени.

Тянулось, тянулось время, превращаясь из философской энергии в липкую физическую субстанцию. Мышцы сидящих в засаде готовы были сократиться до ощущения судороги, вызывающей натужный крик. А потом все это резко оборвалось огненной яркой вспышкой и грохотом, когда передняя машина вдавила взрыватель в мину, и в коротком свете этого взрыва, за ничтожную долю секунды разбросавшего пыль из эпицентра события, было видно, как подбросило тяжелый грузовик вместе с грузом и людьми. И почти одновременно раздался второй взрыв. Замыкающая колонну машина въехала в зону, где был установлен управляемый фугас, и старший лейтенант Семарглов вовремя среагировал и замкнул контакт…

Моджахеды к такому повороту дела, казалось, были готовы всегда. Они и в самом деле всегда были готовы к подобным неожиданностям, не считая их неожиданностью – «когда над головой дождь, невозможно остаться сухим и чистым»,

– Огонь! – скомандовал Солоухин громко, чуть не с восторгом, словно радуясь тому простому факту, что впервые за последние дни, с тех пор, как он покинул вертолет, ему можно было говорить громко, можно было кричать так, чтобы слышали не только свои, но и враги. И даже специально громко, чтобы враги услышали. И поторопились. Он и в самом деле радовался, что сбросил в этом крике напряжение последних дней, застоявшуюся в теле и в мозге, тяжко изматывающую душу энергию. Ружье, что висит на стене, не только в завершение пьесы должно выстрелить. Если человек взял в руки оружие, если он занял место в засаде, он обязательно должен куда-то свою агрессивность сбросить, иначе она съест его самого…

«Духи» внизу были видны хорошо. Впечатление складывалось такое, что они не залегли, приготовившись к бою, а просто остановились отдохнуть после долгой и утомительной дороги. Словно совершенно не боялись, что сверху, со скалы, по ним начнут стрелять. И даже дважды открыто выходили из-за машины.

– Похоже, точно – переговоры… – решил старший лейтенант Семарглов. – Ни наши не стреляют, ни в наших…

– Непонятная ситуация… – согласился прапорщик Кротов, в переговоры по-прежнему не верящий. – Мы бы знали, если бы что…

– А как нам могли сообщить?

Единственная связь между группами в этой операции – сигнализация ракетами. Но сигнализация ракетами не предусматривает такую кодировку, как «переговоры».

На разбор операции к полковнику Рауху собирались только после того, как майор Солоухин допишет рапорт. Впрочем, написал он его быстро, привычный к лаконичной армейской фразе, и позвал к себе в палатку офицеров, участников действий по уничтожению и частичному пленению большого, хотя и плохо вооруженного отряда. Капитан Топорков уже сидел в майорской палатке и, кажется, знал, о чем пойдет разговор. Старшие лейтенанты Вадимиров с Семаргловым отсыпались, не раздеваясь, зная, что скоро идти в штаб. И у командира появились по первому зову, пусть и с красными от бессонницы глазами, но даже умытые и побритые.

Майор сидел на табурете перед столом и вертел в руках две странички своего рапорта, впрочем, не заглядывая в написанное, из чего ясно было, что рапорт перед глазами – это попытка чем-то занять руки, которые деть некуда. Значит, майор чувствует себя неуютно, и, скорее всего, неуютно должны себя вскоре почувствовать и офицеры.

– Разговор не великий, но все же достаточно серьезный и тонкий, – угрюмо оглядев всех, сказал Солоухин. – И тема, мне кажется, назрела… Тема, на которую почему-то открыто говорить не принято… Сегодня во время операции, понимаешь, я отдаю радисту приказание, а младший сержант в небо смотрит и меня не слушает. Облако там, глаз чем-то напоминающее… Это случай, как вы все, надеюсь, понимаете, из ряда вон выходящий и, к сожалению, не единичный… Пресловутое «око Мураки» обрастает нехорошей славой и начинает нам мешать в нашей непосредственной деятельности. У меня есть соображения на этот счет, но я хотел бы сначала выслушать остальных. Кто что скажет? А потом все вместе мы поговорим с полковником Раухом или с кем-то повыше… Итак, я слушаю…

– Тема больная… Даже подполковник Яцко… И тот поддался… – сказал старший лейтенант Семарглов.

Солоухин уже знал, что подполковник погиб, но не в подробностях.

Майор Солоухин договорился с полковником Раухом о свободном выезде машин спецназа за пределы военного городка. Объяснил это необходимостью прислушиваться к разговорам в городе и разведать обстановку относительно настроений в простом народе. Волшебное слово «Мураки» стало больше чем паролем и сделало полковника очень даже сговорчивым. Более того, поскольку в самом спецназе были только боевые машины, не слишком удобные из-за своей заметности для передвижений по городу, и не было ни одного «уазика», Солоухин выпросил у полковника еще и «уазик», за руль которого пожелал посадить одного из своих офицеров. Этому воспротивился командир автороты, но волшебное слово и здесь сыграло свою роль, и полковник отдал жесткий приказ вместо просьбы.

Дела в спецназе пошли странные и не очень понятные для тех, кто не был посвящен в курс дела. А посвящены полностью были только четыре человека и частично Доктор Смерть. Полковника, чтобы не мешал в ожидании генеральских погон себе на усталые плечи, тоже держали в неведении. Впрочем, полковник, по тем же соображениям, сам желал быть в неведении, понимая, что Солоухин затевает нечто, а вовсе не собирает данные на улицах с помощью интервью, поскольку переводчика старшего лейтенанта Николаева спецназовцы к делу не привлекали. Видимо, пока не было надобности. И Раух отворачивался, когда спецназовцы не хотели, чтобы он смотрел в их сторону. В случае непредвиденной неприятности всегда можно отговориться незнанием ситуации и свалить все на спецназ. В случае же удачи лавры придется делить поровну. Заслужил, значит, потому что вовремя отвернуться тоже следует уметь.

Странность же ситуации заключалась в том, что четверо офицеров перестали летать на частые для всех остальных операции. В результате лететь приходилось тем, кто только что вернулся из боя, чтобы устроить через непродолжительное время полета новую засаду и вступить в очередной бой, счет которым был уже, кажется, полностью потерян. Караваны с оружием через пакистанскую границу так и шли один за другим, и их следовало останавливать. Их необходимо было останавливать! Более того, полковник Раух полностью перестал запрашивать для своего соединения патроны, потому что ящики с патронами вывозили с места гибели караванов вертолетами. За это можно было благодарить душманов и тех, кто заботился о финансировании поставок.

Но и оставшиеся в городке тоже не сидели без дела. Причем, если другим приходилось работать большей частью по ночам, в прохладе, им выпали дневные жаркие и пыльные часы. Но это не останавливало.

Чаще всего за пределы части выезжали старшие лейтенанты Вадимиров и Семарглов. За три дня накатали километров больше, пожалуй, чем машина накатывает за месяц обычной эксплуатации. Это сказал полковнику Рауху командир автороты, каждый вечер проверяющий спидометр. Старлеи сменяли один другого за рулем, но ехали непременно вдвоем. Несколько раз выезжал капитан Топорков, один, но этот пользовался «уазиком» только единожды, а потом ему больше приглянулась боевая машина пехоты. И тоже сидел за управлением он сам, отказавшись от механика-водителя. Из пристрастия к транспортному средству можно было сделать вывод, что капитан отправляется куда-то за город. На БМП ехать туда, где прикрыть тебя некому, всегда надежнее. Никто не подумает, что в машине только один человек, и не полезет на обострение, опасаясь угрожающего поворота пушки. Легкая пушка машины была не только боевым оружием, но и профилактической мерой или просто мерой устрашения.

Полковнику Рауху в штаб соединения позвонил начальник ХАДа провинции полковник Омар. Говорил на ломаном русском языке с акцентом, похожим на плохой кавказский:

– У нас ЧП. Сегодня утром похищен полковник Тафиз. В городе найдена его машина. Даже ключи в замке зажигания. Из дома полковник выезжает рано, когда город еще спит. Потому свидетелей не оказалось. Но по дороге из города на рассвете патруль военной комендатуры видел две ваши машины. Может быть, они кого-то встретили? Можете узнать?

– Это спецназ ГРУ выехал на разведку, – ответил полковник. – Как только вернутся, я расспрошу. Кто такой полковник Тафиз?

– Офицер аналитическо-планировочного управления

[25]

центрального аппарата. У нас он считался временно прикомандированным, поскольку хорошо знаком с местными условиями и отправлен сюда на усиление личного состава. Работал в следственном управлении. Мы подозреваем, что это похищение может быть связано с гибелью имама Мураки… – Омар подолгу подбирал русские слова, и оттого длинная его фраза затянулась.

– Опять Мураки… Когда это кончится!

О том, что полковник Раух стал генералом, спецназовцы узнали уже на КПП. Об этом сообщил дежурный прапорщик из десантуры, хотя сам полковник в штабе скромно ни с кем не обмолвился словом по поводу присвоения такого высокого звания.

– Он приказал вам сразу по возвращении отправиться к нему, товарищ майор… Поздравьте его и от нас…

Простые десантники всегда относились к спецназовцам как к особому и не совсем понятному подразделению своих же войск. Одинаковая форма вводила их в заблуждение. И не все, даже из тех, кто имел доступ к данным отчетности, понимали, почему результаты всех операций спецназа ГРУ записываются на счет десанта.

[26]

Полковник Раух встретил майора лицом, сияющим не меньше, чем лысина. И сразу полез в стол за своей фляжкой со спиртом. Обычно это движение соответствовало какому-то существенному событию, потому что назвать полковника пьющим было бы трудно.

– Есть майор, повод… Доложишь потом…

Генерал Раух получать погоны улетел вертолетом, как ему и посоветовал майор Солоухин. И забрал магнитофонную бобину с записью разговора с полковником Тафизом. Сам отлет Солоухин контролировал лично, и сам же обеспечивал меры по соблюдению режима секретности.

Машина генерала, согласно приказу, о котором знали практически все, начиная с солдат автороты, кончая канцелярией и складскими работниками, готовилась в гараже к дальней дороге, а на аэродром его отвозили на боевой машине пехоты спецназовцы. Капитан Топорков сидел за управлением. И в вертолет, стоящий с крутящимися винтами, генерал, для маскировки вынужденный по настоянию майора Солоухина надеть вязаный солдатский подшлемник, запрыгнул быстро, как кузнечик. Его главная опознавательная часть на этот раз не сверкнула на солнце. Вертолет взлетел, едва БМП отъехала.

– Половина дела сделана… А сейчас будем «казать цирк», – сообщил Солоухин капитану. – Вот относительно аплодисментов я сильно сомневаюсь. Но хищников нам еще предстоит увидеть… Гони, Леха, на базу…

Дорога от аэропорта до базы соединения, как спецназовцы звали свой городок, заняла не много времени. И сразу за шлагбаумом Топорков свернул в сторону гаража. Там уже собрались те, кто должен был участвовать в операции. «Уазик» Рауха, готовый к выезду, на этот раз сильно трансформировали. Пришлось основательно потрудиться, впрочем, не столько над самой машиной, сколько над уговариванием начальника склада, который никак не хотел без вещевого аттестата выдавать дополнительные бронежилеты. А их понадобилось много, и оформить все документы времени просто не было. Кроме того, любое оформление документации, даже самой простейшей, означало прохождение через канцелярию, следовательно, вело к дополнительным объяснениям и к нарушению режима секретности операции. В результате прапорщик-кладовщик, зажиревший на своей непыльной должности, бронежилеты все же выдал под честное слово майора Солоухина. И их установили, как и было задумано, закрыв в «уазике» все, что можно было закрыть, кроме небольших щелей для водителя – оставили щель для обзора спереди и две щели по бокам для зеркал заднего вида. В дополнение изнутри укрепили брезентовые стены листами брони ремонтируемого БТРа. Эту броню даже крупнокалиберный пулемет не берет. При обороне бронежилеты вполне можно раздвинуть, чтобы стрелять и даже видеть, куда стреляешь. «Уазик» превратился в бронеавтомобиль с уровнем защиты, которой мог бы позавидовать любой правительственный лимузин, и пробить его можно было разве что гранатометом.

За руль «уазика» сел старший лейтенант Семарглов. Справа от него пристроился вооруженный ручным пулеметом Калашникова майор Гагарин, которому на заднем сиденье ноги было бы деть некуда, сзади сел старший лейтенант Вадимиров, захвативший с собой снайпера ефрейтора Щеткина и радиста младшего сержанта Савельева со своей неразлучной «стопяткой».