К смерти готовились так, как зародыш готовится к жизни. Еще не ведая, уже не зная, какая сила их толкает в горячей тесноте единственного входа — не то на волю, избавляя от удушья, в открытый космос внешнего, земного мира, не то назад, но тоже к избавлению, к свободе не быть, прекратиться, исчезнуть в мягкой вечности утробы. Но, ничего уже не понимая, они инстинктивно знали, что делать, и были мудрее, упорнее, необоримее, чем когда бы то ни было. Смирившись и сдавшись, лезли и выкарабкивались. И вот теперь, когда продрались, протолкнулись, перешагнули через распростертых современников и вышли из огня и чада невредимыми, все вместе, во все глотки заорали, и не то это был негодующий рев, заявление о нестерпимости новой среды, о несносности климата вне материнского брюха, не то яростный вопль величайшей на свете признательности: кто же знает, что звучит на самом деле в первом крике младенца — протест против жизни или все-таки благодарность?

— Роди меня обратно, мама!.. — хохочет один, размазывая слезы по закопченному лицу.

Другой бесперебойно фонтанирует сакральными словами, в восторг все больший приходя от повторения, — ребенок, ошалев от безнаказанности, выводит маму из терпения ругачкой, принесенной с улицы. А третий упивается той новой степенью неуязвимости, свободы, на которую пока что не умеет отозваться, и потому ни звука не выходит из его распахнутого рта. Четвертый — с перекошенным не то от страха, не то от ликования лицом — назад вдруг почему-то начинает рваться, навстречу мощному потоку спасшихся, как будто остановку проворонил в битком набитом транспорте, как будто в туалет без очереди — так скрутило, — но держат его, не пускают, вдвоем повиснув на плечах:

— Да стой ты, придур, стой — куда? Все! Нет там ничего, а ты живой, живой!.. Да слышишь — нет?..

— Там выход, там, а ты куда?.. Да стой, сказал! Туда дышать, туда на воздух — слышь, очнись!

Враги Сергея Сухожилова расправились с ним за тысячу лет до его рождения. Могущественные пакостники, они стояли у истоков мировых религий и насаждали неправедный рабовладельческий строй в наиболее плодородных районах Земли. Великие первопроходцы и заурядные менялы, они вели свои скорлупки к берегам баснословно богатой Индии и тихой сапой прибирали к пальцам звонкую монету в ростовщических домах Венеции и Амстердама. Сосали кровь из чахнущих аристократов и разводили на равнинах Альбиона монструозных, чрезвычайно склонных к людоедению овец. Изобретали гильотину, равенство и братство. Сочиняли хартию вольностей и все последующие кодексы прав человека и обязанностей гражданина. Немилосердно выжимали из деревни в город сухожиловских уже не столь далеких предков, сгоняли их в колхозы и за каторжную пахоту расплачивались с ними издевательски-условными палочками трудодней.

Он еще пребывал в блаженном оцепенении, словно куколка бабочки, в которой еле брезжит жизнь; он занимался тем же, чем и миллионы человеческих детенышей, полуслепых, прожорливых, эгоистично-жадных, а враги уже вовсю терзали податливую глину сухожиловской судьбы, формируя кирпич его будущей функции или, если угодно, предназначения. Младенчество — отнюдь не безмятежная пора, но время дикого бесстыдного глумления над миллиардом безответных новорожденных, которых общество бесцеремонно делит по ролям: ты принц, ты нищий, ты хозяин, ты рабочий, ты «средний класс», ты вор. Неторопливая гигантская работа велась в этом мире над тем, чтобы он и пришел и ушел из него подъяремным скотом и никем иным больше, как бы обратного, предположим, ему ни хотелось.

Сейчас он сидит в штаб-квартире финансовой группы «Инвеко», в просторном конференц-аквариуме из закаленного стекла и авиационной стали (за окнами сплошными панорамный вид Москвы дрожит, двоится в знойном мареве, как будто плавится и от непомерных аппетитов «группы»), и его черный Nokia 8800 Arte разрывается от прерывистых выдохов трубных и орет осиплым, пропитым голосом Тома Вейтса.

Он, Сухожилов, любит такую вот расхристанную, разболтанную словно во всех суставах музыку, которая несется, прошивает время и пространство поездом вне расписания. Да, грязную, шершавую, похожую на мышечную ткань без кожи и всю торчащую углами, словно кости при открытом переломе. Безупречно стройных, беспощадно строгих построений — гармонических бурь с ясными целями и самонаводящимися средствами — в его прекрасно сбалансированной жизни довольно и так. В импровизациях он, впрочем, тоже раскованно силен и зачастую склонен к бесполезным эскападам, к рискованному соло, которое бы мог сыграть за Сухожилова любой, хоть сколь-нибудь умелый пехотинец, но просто скучно иногда Сергею только дирижировать; игра в виртуальном, неземном измерении иногда приедается и хочется пощупать жертву, плоть объекта собственными холодными и точными руками, вот он и маскарадничает, напяливая то ментовский китель с капитанскими погонами, то санитарного врача халат, то прорезиненный комбинезон озлобленного «говночиста».

— Что? Что? — орет усевшийся напротив Сухожилова раскормленный, как хряк на выставке народных достижений, Разбегаев. — Да, я Кирилл! Нет, я не ору! Я спокойно говорю. Это ты орешь, а я! говорю! спокойно! Кто не отвечает? Я не отвечаю? Ты — не отвечаешь! Где не звонил? Повнимательней сначала на входящие посмотри! Два входящих, два! Это я тебе с рабочего звонил. Что ты мне? Нет, тебе напомнить, что ты мне сказала? Хорошо, я напомню, но пеняй на себя. Ты сказала, если я сегодня не могу, ты все равно поедешь со своим начальником и будешь там бухать и наслаждаться жизнью… нет, ты именно это сказала! Нет, скажи мне сама, что я должен был думать? Что ты будешь ему х…сосить? Да, я именно это подумал! Да ты сама себя поставила в такое положение! — уже почти визжит Кирилл в хромированную трубку Duos'a. Его жирное, плотное тело с упругими ляжками циркового атлета красиво облегает темно-серый, в едва заметную полоску из тонкой шерсти костюм от Armani, акулий воротник рубашки Ike Behar расстегнут, плотный узел розового шелкового Valentino'вского галстука распущен; на лапах сорок пятого размера — остроносые, цвета красного дерева туфли от Ferragamo. — Я же вижу — пока не слепой. Что? Ты мне поражаешься? Да нет, вообще-то это я должен тебе поражаться. Поражаться и задуматься как следует над нашими перспективами. Не поедешь? А куда поедешь? Домой? Нет? А куда? С какой подругой Света? Я не знаю. Я не знаю, где ты будешь! У нее? Она мне это скажет? Нет, я не знаю, где ты и с кем. Ты сказала, поедешь к подруге, а я говорю — я против. Я — против! Все, делай выводы. Да, езжай домой. В противном случае я не ручаюсь. Я еще раз тебе повторяю: я не знаю, где ты и с кем. Ну, и что, что подруга? Да, я тебе не верю. Делай выводы.