Дитя мое, так как ты любишь слушать мои рассказы о том, что рассказывали крестьяне на посиделках во время моей молодости, когда у меня было еще время их слушать, то я постараюсь припомнить для тебя историю Этьенна Депардье и слепить вместе разбросанные в памяти моей отрывки. Он рассказывал мне ее сам в продолжение многих вечеров на посиделках — ты знаешь, так называются те уже поздние часы ночи, когда крестьяне собираются трепать коноплю, ведут беседу, рассказывают сказки. Прошло много лет с тех пор, как дедушка Этьенн заснул сном праведных, и был он уже порядочно стар в то время, когда рассказывал нам простые приключения своей молодости, а потому я поведу рассказ от его лица, стараясь сколь возможно подражать языку его. Ты не сочтешь это за пустую прихоть — ты, который по опыту знаешь, что мысли и чувства крестьянина не могут быть выражены нашим языком, не исказившись совершенно и не получив оттенка натянутости. Ты знаешь также, что крестьяне угадывают или понимают гораздо более, чем мы полагаем: ты часто удивлялся неожиданному проявление в них таких понятий, которые даже в деле искусства могут показаться оригинальными. Если б мне вздумалось рассказать тебе нашим языком то, что ты сам слышал от них, ты нашел бы это и невероятным и невозможным и подумал бы, что я, сама того не подозревая, прибавила тут много своего и навязала им размышления и чувства, для них недоступные. И действительно, стоит только ввести в выражение их идей одно слово, несвойственное простонародной речи, чтобы возбудить сомнение в возможности образования в их уме подобной идеи. Но когда слушаешь их, то видишь, что хотя и нет у них, как у нас, такого полного выбора слов, усвоенных для выражения всех малейших оттенков мысли, но нет также и недостатка в словах, необходимых для обозначения того, что они думают и описания того, что поражает их чувства. Я хочу, чтобы рассказ Этьенна Депардье сохранил свойственный ему колорит вовсе не для того, как меня упрекают, чтобы иметь удовольствие употребить в дело язык, неупотребительный в литературе; еще менее для того, чтобы воскресить обветшалые выражения и устарелые обороты, известные всем и каждому. Но потому, что не могу заставить его говорить нашим языком, не уклонившись совершенно от того пути, которому следовал его ум в то время, когда ему приходилось говорить о предметах, для него не вполне доступных, между тем как ему и самому хотелось хорошенько понять их и сделать понятными для других.

Если при всем моем внимании и старании ты найдешь, что в некоторых местах рассказчик мой слишком ясно или слишком смутно понимает то, о чем говорит, то припиши это моему бессилию и слабости подражания. Поставленная в необходимость выбирать между выражениями, употребительными у нас, только те, которые могут быть понятны для всех, я поневоле должна была отказаться от самых оригинальных и выразительных. Я постараюсь, по крайней мере, не вводить таких, которые не могли быть известны крестьянину, от лица которого поведу повесть. Он был несравненно выше наших теперешних крестьян и не старался употреблять в своем рассказе слов, непонятных как для его слушателей, так и для него самого.

Я посвящаю тебе этот роман не как доказательство материнской дружбы — оно тебе не нужно: и без него ты знаешь, как дорог ты мне — но для того, чтоб ты сохранил и тогда, когда меня не станет, в памяти своей воспоминание о той стране, которая почти усыновила тебя — о милой Берри! Вспомни, когда я писала этот роман, ты говорил: «Я приехал сюда десять лет тому назад, на один месяц. Пора, кажется, подумать об отъезде». И так как я не видела причины, ты представлял мне, что ты живописец, что работал десять лет у нас, передавая то, что чувствовал и видел в природе, и что тебе необходимо, наконец, ехать в Париж и проверить себя мыслью и опытом других. Я отпустила тебя с условием, что ты будешь приезжать сюда каждое лето. Смотри же, не забывай и этого. Пусть этот роман дойдет до тебя, как отдаленный звук наших волынок, и напомнит тебе, что распускаются листья, что прилетают соловьи и что великий праздник, весенний праздник природы начинается в полях.

Ноан, 17 апреля 1853 г.

Я не вчера родился, говорил в 1828 году дедушка Этьенн. Явился я на свет Божий, как мне кажется, в 54 или 55 году прошлого века. Первые года свои я плохо помню, и поведу рассказ о себе с той поры, как в первый раз причастился, а это было в семидесятом, в приходе Сент-Шартье, где в то время служил аббат Монперу, который теперь и дряхл, и слаб, и глух.

Наш-то собственный приход, Ноанский, не был уничтожен. Но так как у нас умер священник, вышло, что на некоторое время обе церкви соединились вместе под управлением аббата, к которому и ходили мы каждый день слушать катехизис — я, маленькая двоюродная сестра моя, еще один малый по имени Жозеф, живший в доме моего дяди, да еще около дюжины ребятишек из наших же.

Я говорю «дядя» для краткости, потому что старик приходился мне, собственно, дедушкой. Он был брат моей бабки и назывался Брюле, отчего и внучка его, которая одна только и осталась из всего его рода, получила прозвание Брюлеты. Настоящее же ее имя было Катерина, но о нем и помину никогда не было.

Если сказать вам правду, то я в то время уже чувствовал, что люблю Брюлету более, чем приходилось мне любить ее как двоюродному брату, и ревновал ее к Жозефу, который жил вместе с нею в маленьком домике, находившемся на расстоянии ружейного выстрела от последних домов деревни и на расстоянии полуверсты с небольшим от нашего дома, так что он мог ее видеть каждую минуту. А я до той поры, как мы стали ходить учиться катехизису, видел ее не всякий день.

Вот как случилось, что дед мой и мать Жозефа стали жить в одном доме. Дом принадлежал старику. Небольшую половину его он отдал внаймы вдове, у которой, кроме Жозефа, других детей не было. Она прозывалась Мари Пико и могла бы еще быть женой хоть куда, потому что ей было всего каких-нибудь тридцать лет с небольшим, и по ее лицу и по всему было видно, что она в свое время была красавицей. И в ту пору еще ее звали подчас красоткой, и это не было ей противно, потому что вдовушке хотелось обзавестись своим домком. Но так как у нее не было ничего, кроме бойких глаз и сладких речей, то она довольствовалась и тем, что квартира обходилась ей недорого, а домовладелец ее и сосед был старик честный и добрый, не тревоживший ее понапрасну и часто помогавший ей.

Брюлета из хорошенькой девочки стала красавицей. О ней сильно поговаривали в нашем краю по той причине, что никогда и никто не видал девушки такой пригожей и стройной, таких золотистых тонких волос и таких розовых щечек. Руки были у нее белые и нежные, а ножка маленькая, как у барышни.

Все это показывает, что она работала не слишком много, не выходила из дому в дождь и слякоть, береглась знойных лучей солнца, не стирала щёлоком и не мучила своих белых ручек и ножек. Не думайте, однако, что она была ленива — совсем нет. Она делала все, что ей приходилось, и скоро и хорошо. Такая разумница, как она, не могла потерпеть в своем доме нечистоты и беспорядка и не ухаживать и не заботиться о своем дедушке, как надлежало. Она во всем любила пристойность и никогда не сидела сложа руки. Но о работе тяжелой, черной, она и не слыхала, да и надобности не было, так и винить ее в этом не приходится.

Есть семейства, где нужда сама извещает молодость, что человек приходит в мир Божий не для того, чтобы веселиться, а чтобы трудом зарабатывать себе хлеб насущный купно с ближними. Но в маленьком домике старика Брюле немудрено было сводить концы с концами. Старику еще не было и семидесяти лет, работник он был добрый, искусный в каменном деле (а это, вы сами знаете, в нашем краю большая редкость), от труда не отлынивал, без работы не сидел и жил себе припеваючи. Будучи вдов и не имея никого, кроме внучки, он даже мог отложить кое-что на случай могущей приключиться болезни или какого несчастия. Богу угодно было сохранить его здоровым. Дела шли у него ладно и, не зная богатства, он не видел ни в чем нужды.

Отец мой говорил, однако ж, что Брюлета слишком любит прохлаждаться, давая тем разуметь, что ей придется от многого отказаться, когда наступит час замужества. Он соглашался со мной, что она любезна, и говорит складно, и собой пригожа, но не советовал мне ухаживать за нею. Он находил, что она слишком бедна, а ведет себя такой барышней, и часто говаривал, что для женитьбы нужна девушка или очень богатая или очень работящая.

— С первого взгляда, — прибавил он, — лучше всего казалось бы и то и другое вместе, но как порассмотришь, так и выйдет, что труд и бережливость едва ли не лучше денег. У Брюлеты нет ни того, ни другого, а потому человеку разумному она не должна нравиться.

В следующее воскресенье Брюлета собралась идти к обедне в Сент-Шартье, куда она ходила охотнее, нежели в наш приход, потому что там в послеобеденное время танцевали обыкновенно до самого вечера. Я просил у нее позволения проводить ее.

— Нет, — отвечала она. — Я пойду туда с дедушкой, а он не любит, чтобы за мной по дорогам ходила куча любезников.

— Я не куча любезников, — сказал я с досадой. — Я твой двоюродный брат, и никогда дедушка не запрещал мне ходить с ним.

— Ну хорошо, — отвечала она. — Только, пожалуйста, не ходи с нами сегодня: мы хотим поговорить с Жозефом. Он теперь у нас и пойдет вместе с нами в церковь.

— А, понимаю! Он сватается за вас, и вы рады случаю поговорить с ним на просторе.

Новое обстоятельство заставило меня еще более задуматься: я узнал, что Жозеф по временам не ночует дома. Над ним посмеивались, полагая, что у него завелась любовишка. За ним подсматривали, следили, но никогда не видали, чтобы он подходил к жилому месту или прохаживался с живой душой. Он уходил обыкновенно полями и скрывался так быстро, что никто не мог узнать его тайны. Возвращался домой чуть свет, вместе с другими выходил на работу и не только не казался усталым, а, напротив, был бойчее и довольнее обыкновенного.

Так было с ним раза три за зиму, а в тот год зима была жестокая и стояла дольше обыкновенного. Но ни снег, ни стужа не могли удержать Жозефа, когда ему приходила в голову мысль отправиться на ночную прогулку, так что многие полагали, что он принадлежит к числу тех, кто ходит и работает во сне. Но вы увидите сейчас, что это было совсем не то.

Накануне Рождества Христова Вере, сапожник, пошел ужинать к родным в Уруэ. Проходя мимо большего вяза, что называется Граблей, он увидел не великана, который, говорят, часто прогуливается там с граблями на плечах, но большого черного человека недоброго вида, говорившего с другим человеком, не таким высоким и страшным. Вере не совсем струсил и прошел мимо них близёхонько, так что мог слышать, что они говорили. Заметив его, они расстались: черный человек пропал неизвестно куда, а товарищ его подошел к нему и сказал глухим голосом:

— Куда это ты идешь, Денис Вере?

Это озадачило сапожника. Зная, что никогда не следует отвечать на подобные вопросы, особенно близ старых деревьев, он отвернулся и пошел своей дорогой, но человек, которого он считал духом, пошел сзади и следовал за ним шаг за шагом. Когда они вышли на открытое место, он зашел к нему с левой стороны и сказал:

Когда мы выбрались на другой берег, Гюриель снова стегнул наших мулов, погнал их вскачь и тогда только дал нам вздохнуть, когда мы очутились на открытой поляне, в виду жилых мест.

— Теперь, — сказал он, идя между мною и Брюлетой, — я должен высказать вам то, что у меня на душе. Я не малый ребенок и, втянув людей в опасность, не брошу их на произвол судьбы!.. Скажите же мне, пожалуйста, зачем вы ушли, когда я просил вас подождать моего прихода?

— Вы же нас упрекаете! — отвечала Брюлета с живостью. — А я, признаюсь, думала совсем противное.

— Ну так начинайте, — сказал Гюриель, задумываясь, — а я буду говорить после. В чем же я провинился перед вами?

— В том, — отвечала она, — что не умели предупредить встречи с людьми, которые обидели нас. А главное, в том, что успокоили и меня и дедушку, заставили покинуть дом и сторону, где я любима и уважаема, и завели в дикие леса, где ваши же собственные друзья и товарищи оскорбляют меня. Я не поняла грубых слов, сказанных на мой счет, но очень хорошо видела, что вы были вынуждены поручиться за меня и уверить ваших приятелей, что я честная девушка. А почему они усомнились в этом?.. Потому что видели меня с вами!.. Зачем только я вышла из дому! — продолжала она, все более и более оживляясь. — В первый раз в жизни я терплю оскорбление, а я думала, что со мной этого никогда не будет!

Когда Гюриель ушел, мы пошли гулять и во время прогулки разговаривали с Жозефом. Полагая, что Жозеф уже довольно на меня насмотрелся и что он будет еще довольнее, оставшись наедине с Брюлетой, я оставил их и пошел посмотреть, как работает отец Гюриеля.

Как отрадно было на него смотреть, вы и вообразить себе не можете. В жизнь мою не видал я, чтобы работа так спорилась и весело кипела в руках человека. Он мог, я думаю, не надсаживаясь, сделать в день вчетверо более всякого другого, и все шутя и разговаривая, когда тут кто-нибудь случался, или распевая и посвистывая, когда был один. Кровь горячая так вот, кажется, и кипела у него в жилах, так что меня самого разбирала охота работать, и мне было совестно сидеть сложа руки. Я узнал от него, что вообще лесники и дровосеки располагаются подле тех лесов, где работают, и что те из них, кто живёт совсем подле, приходят в лес на день, а те, кто живёт дальше, приходят на неделю, отправляясь из дома в понедельник поутру и возвращаясь назад в ночь на воскресенье. А те, кто приходит из верхней страны, как он, например, нанимаются на три месяца. У них хижины просторнее и лучше выстроены и снабжены, нежели у поденных и понедельных работников.

Почти такой же порядок и у угольщиков, разумея под угольщиками не промышленников, скупающих уголь для продажи, а работников, добывающих его на месте за счет владельцев лесов. Между ними есть, впрочем, и такие, которые добывают уголь за свой собственный счет, точно так же, как есть погонщики мулов, которые торгуют углем. Вообще же, ремесло погонщика ограничивается только перевозкой.

Теперь промысл погонщиков падает и исчезает. Леса лучше расчищены и реже встречаются места, где гибнут лошади и экипажи и где только мул может пройти удобно. Число кузниц и заводов, употребляющих древесный уголь, незначительно, а потому и промышленников этих с каждым днем становится меньше и меньше. Они попадаются еще, впрочем, в Берри, в дремучих шеррских лесах, да и в Бурбонне есть также еще лесники и дровосеки. Но в то время, о котором я говорю, когда леса покрывали, по крайней мере, половину нашей страны, все эти ремесла были самые лестные и выгодные. Бывало, во время лесных работ, там появлялось целое население разного сорта работников из ближних и дальних мест. Больших раздоров не было, все жили и ладили между собой, насколько возможно.

Старик Бастьен говорил мне, да и сам я после видел, что люди, занимающиеся лесными работами, так привыкают к трудной и изменчивой жизни, что просто скучают и тоскуют, когда им приходится жить в местах плоских и открытых. Старик любил леса, как волк или лиса какая-нибудь, что не мешало ему, однако, быть добрым христианином и любезнейшим собеседником в мире. Он, впрочем, не смеялся, как Гюриель, над тем, что я предпочитаю свою страну всем другим.

Приготовив завтрак и видя, что солнце поднялось высоко, Теренция спросила Брюлету, будила ли она Жозефа.

— Давно пора, — сказала она. — Он сердится, когда я не разбужу его вовремя, потому что на следующую ночь ему очень трудно заснуть.

— Если вы всегда его будите, душенька, — отвечала Брюлета, — то и теперь разбудите: я не знаю его привычек.

— Нет, — сказала Теренция резким голосом, — теперь ваше дело за ним ухаживать: вы ведь для того и пришли сюда. Я могу отдохнуть теперь и предоставить этот труд вам.

— Бедный Жозе! — не могла утерпеть, чтобы не сказать, Брюлета. — Я вижу, что он вам в тягость, и что гораздо лучше будет, если он возвратится с нами на свою сторону.

Я не стану рассказывать вам, день за день, о нашем пребывании в лесу. Все они сначала как-то походили один на другой. Жозеф видимо поправлялся, а Теренция, желая, чтобы Брюлета не отнимала у него надежды, в то же время соглашалась с ее намерением не давать ему высказывать своих чувств. Этого нетрудно было достигнуть, потому что Жозеф дал себе клятву не говорить Брюлете ни слова до тех пор, пока не будет достоин ее внимания, и чтобы заставить его хоть намекнуть о своей любви, нужно было, чтобы Брюлета начала прямо с ним кокетничать. Для большей предосторожности она старалась не оставаться с ним наедине. Она постоянно была с Теренцией, так что Теренция поняла наконец, что ее не обманывают и стараются предоставить ей полную свободу ухаживать за больным и управлять его умом.

Они никогда не скучали втроем. Теренция занимала Жозефа разговорами, а Брюлета, поручив мне купить кусок белой кисеи, принялась вышивать по нему узоры, чтобы подарить потом Теренции. Она была необыкновенная мастерица на вышивание, и удивительно было видеть, как может только деревенская девушка делать такие тонкие и прекрасные работы. Она уверяла Жозефа, что ей противно теперь возиться с бельем, чтобы не работать для него и заставить его благодарить Теренцию, которая так охотно для него все делала. Но представьте себе, как неблагодарен становится человек, когда ум повихнется у него от любви! Жозеф, бывало, и не взглянет на пальчики Теренции, которые она, голубушка, все исколола, работая на него, а все смотрит на нежные ручки Брюлеты и, глядя, как следит он глазами за ее иголкой, можно было подумать, что он считает каждый стежек, как минуты счастья.

Я не мог надивиться, как могла только любовь до такой степени наполнить его ум и занять время, что он ни разу не подумал взять в руки хоть какую-нибудь работу. Что же касается меня, то как ни старался я собирать орехи, плести корзины и тесьмы из соломы для шляп, а после двух суток эта работа так мне надоела, что я просто занемог. День воскресный прекрасен, как отдых от шестидневных трудов, а семь воскресений на неделе — много, слишком много для человека, привыкшего к работе. Может быть, я бы и не почувствовал этого, если бы одна из красоток вздумала обратить на меня внимание. Беленькая Теренция своими большими глазами, немножко впалыми, и черной родинкой на щеке запросто могла бы вскружить мне голову, если б захотела, но она была не такого нрава и не хотела отстать от своей задушевной мысли. Она говорила мало, смялась еще меньше, и когда, бывало, начнешь говорить ей какие-нибудь пустячки, то она посмотрит на тебя с таким удивлением, что отобьет всякую охоту от дальнейших объяснений.

Дня два проваландался я с этими тремя белоручками, бродил около землянок, пересаживался с места на место по лесу. Наконец, убедившись, что Брюлете тут так же хорошо, как и в нашем краю, стал искать работы и вызвался помочь нашему хозяину. Он принял меня охотно, и я стал было потешаться в его компании, но когда я объявил ему, что не хочу брать денег и работаю только от скуки, он перестал чиниться со мной и прощать мне по доброте сердечной ошибки. Я скоро убедился, что в работе не было на свете человека нетерпеливее его. Взявшись за чужое ремесло, я не умел владеть снарядом, а он так бесился за каждую ошибку, и таких усилий стоило ему не называть меня прямо в лицо олухом и болваном, что глаза у него наливались кровью и крупный пот выступал на лбу.

Не желая ссориться с таким добрым и любезным человеком во всех других отношениях, я принялся помогать пильщикам, которым угодить было легче. Но тут только я заметил, что работа тяжела и печальна, когда служит единственно телесным упражнением и не соединяется с мыслью о пользе для себя или для своих.

Мало-помалу в глазах у меня прояснилось, а ноги, от ужаса как будто приросшие к земле, двинулись с места и последовали за лесником, который повел меня домой. Тут только я заметил, к великому моему удивлению, что кроме нас четверых да еще трех или четырех стариков, присутствовавших при драке, не было решительно никого. Все разбежались, как только увидели палки, чтобы не попасть в свидетели, если дело кончится дурно. Лесник сказал что-то старикам по-своему, после чего они пошли на место драки, а я, решительно не понимая, что бы они могли там делать, последовал за Жозефом и женщинами.

Войдя в шалаш, мы чуть-чуть не перепугались друг друга — так бледны были наши лица. Вскоре к нам присоединился и лесник. Он сел и задумался, опустив глаза в землю. Брюлета, которая с великим трудом удерживалась от расспросов, принялась плакать в уголке. Жозеф, в изнеможении от усталости и тревоги, растянулся на постели. Одна только Теренция расхаживала взад и вперед по комнате, приготовляя все ко сну, но зубы у нее были судорожно стиснуты, и когда ей приходилось говорить, она как будто бы заикалась.

После нескольких минут, полных тревоги и раздумья, лесник встал и, посмотрев на нас, сказал:

— Что ж вы так призадумались?.. Справедливое наказание постигло злого человека, известного всем и каждому своими дурными поступками, покинувшего бедную жену, которая умерла от нищеты и горя. Мальзак давно бесчестил свое ремесло и звание погонщика, и если б он и умер даже, то никто не стал бы по нему плакать. А мы тревожимся и горюем о том, что Гюриель поколотил его в честном бою! Ну, о чем вы плачете, Брюлета? Неужто у вас такое нежное сердце, что вы сожалеете о побежденном? Разве вы не довольны тем, что сын мой отомстил за свою и вашу честь? Гюриель рассказал мне все. Я знал, что только из опасения за вас он не хотел тотчас же наказать Мальзака за его проступок. Ему даже хотелось, чтобы Тьенне вовсе не говорил об этом и не ввязывался в дело. Но я, не желая нарушить справедливость, предоставил ему высказать то, что у него лежало на душе. Душевно рад, что он избежал борьбы, весьма опасной для того, кто не привык к ней. Рад также и тому, что победителем остался мой сын, потому что между человеком добрым и злым я всегда бы принял в душе сторону доброго, хоть бы он и не был моим сыном.

Лесник стал на колени и сотворил вечернюю молитву, которая подкрепила нас и успокоила. Потом мы распростились дружелюбно и пошли ко сну.

Видя, что Брюлета не на шутку сердится на Жозефа, я счел долгом принять его сторону.

— Я вовсе не хвалю Жозефа за то, что он так неблагодарно поступил с тобою, — сказал я Теренции. — Но так как ты не ослеплена теперь и можешь судить о вещах по справедливости, то сама согласишься, хорошенько разобрав его поступок, что он поступил так из уважения к тебе, опасаясь обмануть тебя. Не все похожи на тебя, моя лесная красавица. На свете мало людей с чистым сердцем и душой смелой, открытой — людей, которые прямо идут к цели и всегда говорят правду. И притом, у тебя такой запас силы и добродетели, какого не найдется, может быть, у Жозефа, да и у многих других, будь они на его месте.

— Я не понимаю тебя, Тьенне, — сказала Теренция.

— А я так понимаю, — сказала Брюлета. — Жозеф, без сомнения, боялся, чтобы красота твоя не околдовала его. Боялся полюбить тебя, чувствуя, что не может полюбить такой любовью, которой ты достойна.

— Вот на это-то именно я и жалуюсь, — сказала Теренция, краснея от стыда и гордости. — Жозеф боялся вовлечь меня в проступок — не так ли? Скажите всю правду — он не надеялся на мой разум и на свою честь… А между тем, уважение его утешило бы меня, так как его сомнение на мой счет для меня унизительно. Я прощаю ему, впрочем, все, Брюлета, потому что не страдаю уж больше и чувствую себя выше его. Я очень хорошо вижу, что Жозеф поступил со мной неблагодарно, не умел хорошенько понять своего долга, и в этом не разуверит меня никто на свете. Я не стала бы и говорить о нем, если бы мне не нужно было еще кое-что рассказать вам. Это необходимо, иначе вы не знали бы что и подумать о поведении моего брата.

— Да ты, батюшка, кажется, и вправду сумасшедший! — сказала тетка, толкнув Гюриеля, который подошел к Брюлете, перепуганный и растроганный ее слезами.

И, взяв за руку племянницу, она начала утешать ее, прося потихоньку объяснить ей, что все это значит.

— Если бы дедушка твой был здесь, — сказала она, — он сам объяснил бы мне, что у вас такое с этим парнем, и распорядился бы, как ему угодно. А так как его нет с нами, и я заменяю тебе теперь отца и мать, то ты мне должна сказать всю правду. Если хочешь, я избавлю тебя от преследований и не только не приглашу к себе этого чудака или грубияна — право уж не знаю, как и назвать его — а попрошу еще оставить нас в покое.

— Именно так! — вскричал Гюриель. — Пусть скажет, чего она хочет. Я на все соглашусь без малейшей досады и сохраню к ней и уважение и дружбу. Если она считает меня чудаком или грубияном, никто ей не мешает отказать мне. Говорите же, Брюлета, ведь вы знаете, что во всяком случае я останусь вашим другом и слугой покорным.

— Будьте чем вам угодно, — сказала наконец Брюлета, вставая и протягивая ему руку. — Вы выручили меня из такой беды и столько претерпели за меня, что я не могу, да и не хочу отказать вам в такой безделице и буду танцевать с вами сколько вам угодно.

Не одна только дивная красота Теренции наводняла мою душу — нет, не одна только красота, а еще что-то такое, что заставляло меня предпочитать ее всем на свете. Я удивлялся, как мог я только любить Брюлету, которая так мало на нее походила. Мне казалось, что Теренция слишком уж откровенна, а Брюлета слишком хитра и тонка. Брюлета, по-моему, была в сто раз милее. У нее всегда было в запасе ласковое слово для друзей. Она умела удержать их при себе, раздавая им приказания, которыми молодежь так гордится, полагая, что без нее нельзя обойтись. Теренция, напротив, прямо говорила, что вы ей не нужны и как будто удивлялась и скучала, когда на нее обращали внимание. Обе они, впрочем, знали себе цену, но Брюлета всячески старалась дать вам это почувствовать, тогда как Теренция требовала от вас только должного уважения и сама платила вам тем же. Не знаю почему, только это зерно гордости, глубоко зарытое в душу, казалось мне приманкой, привлекавшей меня и в то же время пугавшей.

Когда я пришел, праздник был в полном разгаре. Брюлета порхала как бабочка в руках Гюриеля. Лица их горели таким огнем, она была в таком душевном упоении, а он сиял таким счастием, что они не видели и не слышали, что вокруг них делалось. Музыка уносила их, но они, я думаю, не чувствовали земли под ногами и были в упоении. У танцующих всегда на уме или любовь, или какие-нибудь замыслы, а потому не удивительно, что на них никто не обращал особенного внимания. Там было столько вина, шуму, пыли, песен и смеха, что вечер наступил прежде, чем собранию пришло в голову узнать, отчего тот или другой так веселится.

Брюлета остановилась только на минутку, узнать, что делает Шарло и отчего Теренция не пришла. Она была совершенно успокоена моим ответом, тем более что Гюриель не дал мне распространиться насчет поведения ее питомца.

Мне не хотелось танцевать, потому что я не мог найти ни одной девушки себе по вкусу, хотя там было много хорошеньких. Ни одна из них не походила на Теренцию, а Теренция не выходила у меня из головы. Я уселся в уголок и принялся смотреть на Гюриеля, чтобы потом рассказать Теренции, если она станет меня спрашивать. Гюриель совершенно забыл свое горе и был счастлив как ребенок. Он был под пару Брюлете, потому что при случае любил поплясать и повеселиться не меньше нее и далеко превосходил всех наших парней в том отношении, что танцевал без отдыху и устали. Всем и каждому известно, что в танцах женщины уходят какого угодно мужчину. Им это нипочем, тогда как мы изнемогаем от жара и жажды. Гюриель не дотрагивался до угощений, ничего не ел, не пил и как будто дал себе клятву вдоволь повеселить Брюлету, зная, что она более всего любит танцы. Но я видел очень хорошо, что он сам не меньше нее наслаждается и опрыгал бы весь свет на одной ножке, если бы Брюлета согласилась только последовать за ним.

Наконец, видя, что Брюлета всем отказывает, гости заметили, что она слишком уж благосклонна к Гюриелю. Там и сям за столами начали об этом поговаривать. Нужно вам сказать, что Брюлета вовсе не предполагала так веселиться и давным-давно смотрела с презрением на всех окрестных парней, слишком много дававших волю языку, а потому не надела самого хорошего платья. И так как там было много девушек, пышно разраженных, то она не произвела такого впечатления, как прежде. Но когда она растанцевалась и оживилась, то все поневоле должны были согласиться, что никто не мог с ней сравниться красотой. Люди, не знавшие ее, стали спрашивать о ней у ее знакомых, из которых одни отзывались о ней дурно, а другие хорошо.

— Знай же, — продолжал лесник, забыв и меня, и то, о чем начал говорить (он любил поговорить, когда его слушали со вниманием), — и я мог бы быть чем-нибудь, если бы весь, нераздельно, предался музыке. Да, я был бы не то, что теперь, если бы сделался музыкантом, как мне хотелось этого в молодости. Таланту ни на грош не прибудет у того, кто гудит трое суток, не переставая, как тот несчастный, который коверкает вон там, на свадьбе, наши горные песни. Руки устают и грудь чахнет, когда играешь только из-за денег, тогда как истинный артист, занимаясь этим ремеслом, может прокормить свое тело, не убивая души. Самый бедный праздник приносит музыканту два или три пистоля; следовательно, он может располагать собой, содержать себя прилично и, сверх того, странствовать и учиться. Вот этого-то и хочется Жозефу, тем более что и я ему то же советую. Но вот что случалось со мной: я влюбился. Покойница жена ни за что на свете не хотела быть женой бездомного музыканта, который вечно бродит, днем спит, а ночи проводит на праздниках и кончает тем, что спивается с кругу. И действительно, редко случается, чтобы человек, занимающийся таким ремеслом, вел жизнь воздержную. Она убедила меня добывать себе хлеб топором — так все и погибло. Пока она была жива, я не жалел о своем погибшем таланте. Для меня, как я уже сказал тебе, любовь была лучше всякой музыки. Жена моя скоро умерла, оставив мне двух детей, которым я предался весь. Тут-то талант мой окончательно притупился, а пальцы огрубели от постоянной работы топором и пилой. А потому, скажу тебе откровенно, Тьенне, — если мне удастся счастливо пристроить своих деток, то я покину тяжкое ремесло, уйду отсюда, помолодею и заживу по-своему. Я буду странствовать до тех пор, пока старость не пригонит меня, дряхлого и насыщенного, к домашнему очагу. И притом, мне тяжело становится, наконец, все рубить да рубить деревья. Знаешь ли ты, Тьенне, что я ведь люблю их, этих старых спутников моей жизни. Они так много, много высказали мне шепотом своих листьев и скрипом ветвей. И чем же я отплатил им за это? Тем, что топором врубился им в сердце. Пора мне погулять под их густой сенью без опасения, что они отвергнут меня, как неблагодарного, и послушать их тайные речи, которых прежде я был недостоин…

Тут лесник, говоривший с великим жаром, задумался на минутку, и я также, удивляясь тому, что он мне не кажется сумасшедшим, тогда как, скажи мне это кто другой, я счел бы его просто за безумного. Это было, верно, оттого, что он умел передать мне свои мысли или, может быть, потому, что у меня самого в ту минуту голова была настроена особенным образом.

— Ты, может быть, думаешь, — продолжал он, — что мы совсем уклонились от начала речи — от Жозефа. Ошибаешься, мы как раз пришли к нему. Теперь ты поймешь, почему я решился, пораздумав хорошенько, обойтись покруче с бедным парнем. Видя, какой оборот приняла его печаль, я убедился, что Жозеф не может составить счастия женщины и в то же время никогда сам не будет счастлив ни с одной женщиной, если только она не станет гордиться им и потакать его гордости, потому что, сказать правду, ему не столько дружба нужна, сколько поощрения и похвалы. Почему он так любил Брюлету? Потому, что она с ранних пор слушала его и поощряла к музыке. Дочь же мою он не мог полюбить (он просил ее руки только с досады), потому что она требовала от него более привязанности, чем знаний, и обращалась с ним как с сыном, а не как с великим каким-нибудь талантом. Теперь, когда я проник в сердце Жозефа, я могу смело сказать, что вся цель его состояла в том, чтобы ослепить Брюлету. Брюлета — первая девушка в деревне, царица красоты, была славная пожива для его самолюбия. Но Брюлета увядшая, Брюлета преступая и униженная (с виду, по крайней мере), Брюлета — жертва насмешек и злых толков потеряла в глазах его всю цену. Тогда как я знаю, что Гюриель, сердце которого мне также известно, никогда не стал бы осуждать Брюлету наобум, без всяких доказательств, и, зная, что она не сделала ничего предосудительного, стал бы любить ее и поддерживать тем более, чем более на нее стали бы нападать. Вот что заставило меня наконец решиться искоренить эту любовь в сердце Жозефа и вот почему стал я советовать ему бросить всякую мысль о женитьбе. Я старался даже дать ему заметить то, в чем я почти совершенно уверен, а именно то, что Брюлета предпочитает ему Гюриеля. Жозеф как будто бы со мной согласился, но я думаю, он сделал это только для того, чтобы отвязаться от меня, потому что вчера чуть свет стал готовиться в дорогу, надеясь провести меня и уйти потихоньку. Я пристал к нему с расспросам. Он стал было увертываться, но наконец потерял терпение и проговорился. Тут я увидел, что он был в великой досаде и решался последовать за Гюриелем и отбить у него Брюлету, если она только будет этого стоить. И так как он в этом не совсем был уверен, то я счел за нужное побранить его и посмеяться над его любовью, которая в сущности не что иное, как ревность без уважения и, так сказать, своего рода прожорство. Жозеф сознался, что я угадал правду, но тем не менее ушел, и в этом, я думаю, ты узнаешь его обычное упорство. В ту минуту, когда он мог получить звание волынщика-мастера и когда ему было назначено явиться на испытание в Озанс, он все бросил, не принимая в расчет того, что может испортить этим все дело и говоря, что так или иначе, а заставит принять себе в цех здешних волынщиков. Видя, что намерение его неизменно и что он, пожалуй, еще напустится на меня, если я буду настаивать, я решился последовать за ним, опасаясь, чтобы в первую минуту не случилось с ним какой-нибудь беды, а с Гюриелем нового несчастия. Мы разошлись только в четырех с половиной милях отсюда, близ местечка Сарзэ. Он пошел по дороге в Ноан, а я сюда, надеясь застать еще здесь Гюриеля и переговорить с ним, и думая про себя: если я его не застану, то к вечеру мои старые ноги донесут меня как-нибудь до вашей деревни.

— Ты можешь спокойно проспать сегодняшнюю ночь, — сказал я леснику, — а завтра мы подумаем об этом… Только с какой же стати тебя так тревожит встреча Гюриеля с Жозефом? Жозеф, сколько мне известно, никогда не любил ссориться и всегда, бывало, замолчит, когда ему покажут кулак.

— Как бы не так! — отвечал старик Бастьен. — Ты знал Жозефа в то время, когда он был еще тщедушным ребенком и не верил в свои силы. В тихом озере черти водятся!

Когда я возвратился назад, старик Бастьен, Жозеф и Гюриель сидели за столом. Они подозвали меня и пригласили сесть с ними. Я принялся есть, пить, болтать и петь, чтобы избежать разговора о Брюлете и таким образом лишить Жозефа возможности выразить свою досаду. Видя, что мы сговорились и хотим принудить его вести себя прилично, Жозеф овладел было собой сначала и даже был весел. Но ненадолго: скоро он начал кусать нас, ласкаясь, и отпускать шуточки, под которыми скрывалось ядовитое жало. А это уж что за веселость!

Старик Бастьен хотел было подпоить его маленько, чтобы угомонить в нем желчь. Да, я думаю, он и сам от души желал этого, чтобы забыться и рассеяться. К несчастию, вино обыкновенно не производило на Жозефа никакого действия, и на этот раз его благодетельная сила пропала для него даром. Он выпил вчетверо более нас, хотя нам не было никакой надобности топить рассудок в вине, и не опьянел ни крошки. Напротив, мысли стали у него яснее, а язык развязнее.

Наконец, после одной шутки, которую Жозеф отпустил насчет хитрости женщин и коварства друзей, шутки чересчур уж злой, Гюриель ударил кулаком по столу и, взяв руку отца, который давно толкал его локтем, напоминая ему о терпения, сказал:

— Извините, батюшка, я не могу выносить этого более: лучше уж прямо объясниться! Я знаю, пройдет день, неделя, наконец, целый год, а у Жозефа будет тот же яд на языке, и как бы я ни старался затыкать себе уши, рано или поздно упреки и оскорбления возьмут свое. Жозеф, я давно вижу, к чему клонится твоя речь. Напрасно, любезный, ты так много тратишь ума по пустякам. Говори по-христиански: я слушаю. Выскажи нам свое сердце, объясни причины и поводы. Я со своей стороны отвечу тебе тем же.

— Пусть будет по-вашему, объяснитесь, — сказал лесник, опрокидывая стакан вверх дном (он умел при случае покориться необходимости). — Полно пить! Доброго вина не следует мешать с нечистым ядом. Мы выпьем тогда, когда между нами водворится дружба и согласие.

— Отличная песня и чудеснейшим образом сыграна! — вскричал старик, хлопая руками, когда Жозеф кончил. — Вот что хорошо, так хорошо! И поверь мне, Жозеф, человек, достигший такого мастерства, может во всем утешиться. Ступай сюда и прими наши поздравления.

— Есть обиды, после которых нельзя утешиться, и если Брюлета бросит мои цветы в канаву, то канава эта превратится между нами в непроходимую бездну, полную ядовитых терниев.

— Боже сохрани! — отвечала Брюлета. — Разве можно отвечать обидой на такую прекрасную музыку? Поди сюда, Жозе, и будь уверен, что между нами никогда не будет терниев, если ты только сам их не посадишь.

Жозеф как дикий вепрь раздвинул густой терновник, который, как сеть, удерживал его на краю рва и, перелетев через тину, зеленевшую на дне, вспрыгнул на крыльцо. Потом, взяв букет из рук Брюлеты, он сорвал несколько цветков и хотел поместить их подле шиповника, украшавшего голову Брюлеты. Все это делал он с гордым видом, как человек, которому обязаны все повиноваться. Брюлета остановила его, говоря:

— Погоди, Жозе, мне пришла в голову мысль, которой ты должен покориться. Ты скоро будешь принят мастером в цех волынщиков. Бог наделил меня великой охотой к музыке, потому что, никогда не учившись, я все таки в ней кое-что смыслю, а потому хочу подвергнуть вас испытанию и вознаградить того, кто останется победителем. Передай волынку Гюриелю: пусть он также покажет нам свое искусство.

Мы все обернулись к крыльцу и увидели конец палки, упертой в землю и пузатую туго набитую сумку, которая возвышалась над забором и показывала, что там стоит нищий, выжидая, чтобы мы обратили на него внимание и подслушивая то, что его вовсе не касалось.

Я подошел к нему и узнал старого кармелита. Он тотчас же приблизился ко мне и признался, без всякого смущения, что слушал наш разговор целую четверть часа и притом еще с большим удовольствием.

— Мне послышался голос Гюриеля, — сказал он, — но, признаюсь, я так мало ожидал найти его здесь, что не поверял бы своим собственным глазам, если бы не подслушал того, что вы говорили. Брюлета, впрочем, знает, что меня вам нечего опасаться.

— Да и мы знаем, — отвечал Гюриель.

— Вы? — спросил странник. — Оно, впрочем, так и должно быть!

В воскресенье, в тот же день, когда Брюлету последний раз оглашали, старик Бастьен и Гюриель, посоветовавшись о чем-то потихоньку, отправились куда-то, сказав, что идут в Ноан по делу насчет свадьбы. Брюлета, зная, что все приготовления кончены, удивилась тому, что они так хлопочут по пустякам и не хотят посоветоваться с нею. Она даже надулась на Гюриеля, когда он объявил ей, что уходит на целые сутки. Гюриель, однако ж, не уступил на этот раз и кое-как успокоил ее, сказав, что уходит для нее же и хочет приготовить ей приятную неожиданность.

Между тем Теренция, с которой я глаз не спускал, видимо старалась скрыть свое беспокойство, и когда отец ее и брат ушли, повела меня в садик, где сказала мне:

— Тьенне, я в большой тревоге и не знаю, как пособить этому. Я расскажу тебе сейчас, что случилось, а ты придумай, что бы нам такое сделать, чтобы отвратить беду. Сегодня ночью мне не спалось; я лежу и слышу, что батюшка уговаривается с братом пойти на помощь Жозефу. Вот что могла я понять из их разговора: волынщики здешнего околотка, которых Жозеф просил подвергнуть его испытанию, приняли его как нельзя хуже. Несмотря на это, он хочет непременно поступить в здешний цех. Отказать ему в этом они могут не иначе, как подвергнув его надлежащему испытанию. Как на грех случись, что Карна-сын должен был вступить на место отца, который оставляет ремесло, если бы Жозеф не вмешался в дело, которое было решено заранее. Работники наши, расхаживая по здешним трактирам, узнали, что волынщики сговариваются не принимать Жозефа под тем предлогом, что он ничего не смыслит в музыке. Если бы дело здесь шло об одном отказе и несправедливости по отношению к Жозефу, то я не стала бы так беспокоиться. Но ведь отец мой и брат также волынщики-мастера, и, куда бы они не пришли, имеют голос везде, где только дело коснется музыки, а потому сочли долгом явиться на испытание единственно на тот конец, чтобы помочь Жозефу. Притом же, тут есть еще одна вещь, которой я не знаю: у волынщиков есть тайны, о которых батюшка и брат разговаривают тихонько и на каком-то особенном языке, так что я никогда ни слова не могла понять, потому ли, что они хотят постоять за свое мнение на испытании, или потому, что у них есть правила, сообразоваться с которыми, говорят, больно трудно. Только во всяком случае им грозит опасность, потому что они взяли с собой сучковатые и коротенькие палки — оружие простое, но страшное, как ты сам это видел. Между прочим, они говорили (это было рано поутру): «все этот парень: он ни себе, ни другим не дает покоя. А между тем помочь ему надо, потому что он лезет в волчью пасть, не заботясь ни о своей коже, ни о коже своих друзей». Потом Гюриель стал жаловаться, говоря, что накануне свадьбы ему вовсе нет охоты проломить кому-нибудь голову и самому вернуться с разбитой головой. А батюшка отвечал ему на это, что не следует предаваться пустым опасениям, а должно действовать прямо и смело там, где человеколюбие призывает нас на помощь ближнему. Так как они назвали Леонарда в числе тех, кто узнал о злых замыслах волынщиков, я допрашивала его и узнала, что вот уже дней восемь как Жозеф и, следовательно, все те, кто поддерживает его, служат предметом ненависти и угроз, и что волынщики ваши не только условились не принимать его в братство, но даже уговаривались проучить, чтобы отнять у него охоту и возможность другой раз просить о том же. Я знаю, в то время, когда Гюриель получал звание мастера, я была еще ребенком и слыхала, что тут нужна храбрость, потому что поступающие подвергаются каким-то испытаниям, где должны показать свою силу и мужество. Но так как у нас волынщики ведут жизнь бродячую, и музыка для них не составляет ремесла, то они нисколько не мешают друг другу и не преследуют вновь вступающих. Судя по словам Леонарда и по тем предосторожностям, которые принял батюшка, у вас это делается, должно быть, совсем иначе. У вас бывают при этом драки, и те, которые являются тут, не всегда возвращаются назад. Тьенне, голубчик, помоги мне. Я просто умираю от страха и печали. Я не смею ни слова сказать нашим работникам: если бы батюшка подумал, что я подслушала их тайну и изменила им, то навек лишил бы меня своей доверенности и уважения. Он привык видеть меня мужественной, как только может быть мужественна женщина в опасностях, но после несчастного приключения с Мальзаком, признаюсь тебе, я стала трусихой и теперь вот готова пойти и броситься в самую средину свалки — так боюсь я за людей, драгоценных моему сердцу.

— И ты, голубушка, называешь это трусостью? — сказал я Теренции. — Полно, пожалуйста, успокойся и предоставь это дело мне. Уж как они там ни хитрят, а я открою их шашни и выведаю их тайну, так что им и в голову не придет подозревать тебя. Пусть батюшка твой рассердится на меня, прогонит от себя и лишит того счастия, на которое я надеюсь — все это не остановит меня, Теренция. Только бы мне привести его и Гюриеля целыми и невредимыми к тебе, а там… Я сочту себя вполне вознагражденным, хоть бы мне не пришлось никогда больше тебя увидеть. Прощай. Успокойся и ни слова об этом Брюлете: она умрет со страха. Я скоро узнаю, что нам нужно делать. Держи себя только так, как будто ты ничего не знаешь. Я принимаю все на свою шею.

Теренция бросилась ко мне на шею и поцеловала меня в обе щеки с простодушием доброй и невинной девушки. Полный мужества и уверенности, я принялся за дело.

Я рассердился, начал кричать, спорить, но все было напрасно: меня не слушали и на мои уверения и доказательства отвечали смехом. Вдруг, среди шума и брани, раздался громкий голос, изменившийся несколько от болезни, но все еще способный заглушить крикливые голоса расшумевшихся посетителей. Бенуа, давно привыкший укрощать бури и волнения, вздымаемые вином и пирами, обратился к своим гостям со следующею речью:

— Удержите ваши языки, — сказал он, — и выслушайте меня, а не то я выгоню вас вон отсюда, хоть бы мне пришлось потом навсегда закрыть свое заведение. Перестаньте злословить честную девушку, которую вы черните потому только, что она вела себя слишком благоразумно. Вы хотите знать родителей ребенка, послужившего поводом к таким толкам? Они перед вами… Можете высказать им прямо в глаза то, что накопилось у вас на душе. Да, — продолжал он, привлекая к себе Маритон, которая плакала, держа на руках ребенка, — вот мать моего наследника, а вот мой наследник, сын достойной женщины, с которой я сочетался браком. Если вы спросите меня, когда именно, то я отвечу, что вам до этого дела нет. Но тому, кто станет спрашивать меня с доброй целью, я могу показать документы, из которых он увидит, что я всегда признавал Шарло своим сыном и что, прежде чем он родился, мать его уже была моей законной женой. Но мы должны были скрывать это.

Когда он кончил, в комнате воцарилась великая тишина от удивления. Жозеф, вскочивший при первых словах, стоял неподвижно, как истукан. Видя на его лице сомнение, стыд и гнев, кармелит счел за нужное прибавить к этому еще несколько объяснений. Он объявил нам, что Бенуа должен был скрыть свою женитьбу потому, что этому противился родственник, которому он наследует и который дал ему денег взаймы для оборотов. Он мог потребовать их назад и разорить его вконец. А так как, с другой стороны, Маритон боялась навлечь на себя злословие и оскорбить Жозефа, то она скрыла рождение Шарло и отдала его к кормилице в Сент-Север. А год спустя после этого, заметив, что ребенка прескверно воспитывают, убедила Брюлету взять его к себе, будучи уверена, что никто не станет заботиться о нем так, как она. Она не думала, что это может повредить честной девушке, и когда увидела беду, хотела было взять у нее ребенка, но болезнь мужа помешала ей, да и сама Брюлета так привязалась к малютке, что не хотела с ним расстаться.

— О да! — сказала Маритон с живостью. — Она, моя голубушка, доказала мне свою дружбу. «Тебе и без того будет много хлопот, — говорила она, — если ты потеряешь мужа и если его родственники не признают тебя. Он так болен, что не переживет забот и беспокойств, которые тотчас же явятся, как только вы объявите о вашей женитьбе. Потерпи же лучше маленько и не убивай его деловыми заботами. Все устроится по вашему желанию, когда он, при помощи Божией, выздоровеет».

— И я обязан своим выздоровлением, — прибавил Бенуа, — единственно попечениям этой достойной женщины — жены моей, и душевной доброте девушки, о которой теперь идет речь. Она терпеливо сносила клевету и оскорбления, чтобы не изменить нашей тайне и не разорить меня. Но вот еще верный и примерный друг, — продолжал он, указывая на странника, — человек умный, расторопный и прямодушный. Мы были с ним товарищами в то время, когда я учился в Монлюсоне. Он отправился к упрямому старикашке, моему дяде, и наконец, не далее как сегодня утром, убедил его позволить мне жениться на моей доброй хозяюшке. И когда дядя обещал не требовать у меня назад денег и не лишать наследства, ему объявили, что дело уже сделано и представили Шарло. Старик нашел, что он славный мальчик и как две капли похож на своего отца.

Я ждал долго, тем более что время всегда проходит медленно в печальной компании усопших. Наконец, на башне пробило полночь. Тогда над низенькой стеной кладбища близ самых дверей показалась голова человека. Протянулось еще четверть часа, а я не слыхал и не видал ничего, кроме этого человека. Соскучившись ждать, он принялся насвистывать бурбонезскую песню. Я узнал Жозефа, который обманул ожидание своих врагов: соседство мертвецов ни мало не пугало его.

Наконец, другой человек, стоявший по другую сторону ворот за толстым деревом, скрывавшим его от моих глаз, вдруг высунулся из-за стены, как будто для того, чтобы захватить врасплох Жозефа, который даже не шевельнулся и отвечал, смеясь:

— Ну, дядя Карна, поздно же ты приходишь. Еще бы немножко, так я, кажется, заснул бы, ожидая тебя. Что ж ты, отворишь мне ворота, или я должен войти в крапивный сад напролом?

— Постой, — сказал старик Карна, — не лазь. Я сейчас перелезу к тебе.

Он перелез через стену и сказал Жозефу, что он должен позволить надеть себе на голову и на руки претолстый мешок и идти без сопротивления.