Творчество Жорж Санд не нуждается в представлении, ее романами зачитывались еще наши бабушки и дедушки. В числе горячих поклонников ее таланта — Салтыков-Щедрин, Достоевский, Тургенев. Жорж Санд — редкий мастер занимательного сюжета, построенного обычно вокруг сложной психологической загадки.
Романы, включенные в этот сборник, относятся к прекрасным образцам ее лирико-романтической прозы и несомненно доставят нашему читателю радость открытия: ни один из включенных в книгу романов не публиковался на русском языке после 1911 года.
Рассчитана на массового читателя.
― ЗАМОК ПЕРСМОН ―
I
Мои отношения с семейством де Нив начались осенью 1873 года.
Я был в отпуске. Мое состояние в это время заключалось в тридцати тысячах франков дохода, нажитых адвокатурой и прилежным обрабатыванием принадлежавших жене земель. Мой единственный сын, Анри, только что закончил курс юридического факультета в Парижском университете, и я ждал его в тот самый вечер, когда вдруг получил с нарочным следующую записку:
«Господину Шантебелю, адвокату, в Мезон Бланш, приход Персмон, через Риом.
Милостивый государь! Я желаю с вами посоветоваться. Я знаю, что Вы в отпуске; но завтра же я буду у Вас, если Вы согласитесь меня принять.
Алиса, графиня де Нив».
II
— Я не мог бы желать ничего лучше, если бы… меня любили, — ответил Анри, — но, знаешь ли, отец, привязанность, на которую я считал возможным рассчитывать, с некоторых пор как-то странно охладела. Жак не ответил мне, когда я написал ему, что скоро возвращаюсь, а последние письма Эмили на редкость холодны.
— Не ты ли дал тому повод?
— Разве она жаловалась на меня?
— Мьет никогда ни на что не жалуется. Она только заметила в твоих письмах какую-то озабоченность, а когда я хотел обрадовать ее твоим скорым возвращением, она как будто растерялась. Послушай, дитя мое, скажи правду! Признайся своим старикам во всем! Я не стану осуждать тебя за развлечения, которые могут показаться предосудительными только Мьет. Мы все прошли через это, все бывшие студенты, и с какой это стати вам быть лучше нас? Но мы возвращались в родные пенаты с радостью. Может быть, в переписке с кузиной ты как-то выразил сожаление об утехах, которым не следует придавать слишком серьезного значения?
— Надеюсь, что нет, отец; я не помню выражений, но, наверное, я не так наивен, чтобы написать кузине что-нибудь, способное оправдать ледяной тон ее ответа.
III
— Во-первых, должен тебе сказать, в каком настроении я ехал на встречу с Эмили. Честно говоря, расставаясь с Парижем, я не без страха думал о предстоящей женитьбе. Идеал первой молодости год от года бледнел в лихорадочной атмосфере столицы. Ты помнишь, как я был влюблен в кузину в начале учебы, ты даже боялся, как бы сильное увлечение не повредило моим занятиям. Ты не видел ребячества в этой пылкой влюбленности и находил ее естественной… Ты не предвидел, что она может поостыть и что, если ты желал этого брака, тебе следовало бы каждое лето приглашать меня домой на каникулы… А ты все старался умерить страсть, которой не стало в первый же год разлуки. Ты сам приезжал ко мне на каникулы. Мы путешествовали, ездили к морю, в Швейцарию, во Флоренцию, в Рим, — словом, ты позаботился, чтобы я целых четыре года не видел Эмили. В результате меня мучили опасения увидеть ее и не найти той прелести, что была в ней в восемнадцать лет.
Я размышлял об этом по дороге и замедлял резвый шаг Прюнели. Горячей старушке поневоле пришлось успокоиться, поднимаясь по песку в гору, откуда видна крыша их дома. Тут и я успокоился и почувствовал вдруг какое-то умиление. Вечер был чудесный, небеса и земля горели золотом. Горы кутались в розовый туман. Дорога блестела под ногами, словно усыпанная рубиновой пылью. Прости! Я поддался поэтическому настрою! Мне вспомнились блаженные дни юности, эпизоды забытого романа. Мысленно я перенесся в то время, когда в курточке, слишком короткой для длинных и худых рук, замирая и дрожа, я подкрадывался к дому своей маленькой кузины, такой милой, ласковой и доверчивой. Мне припомнились грезы любви… Я пришпорил лошадь и мчался, задыхаясь, трепеща, замирая, совсем как в семнадцать лет!
Не смейся, отец! Позволь рассказать тебе обо всем, что было и прошло безвозвратно…
И вот наконец я у двери, у маленькой зеленой двери, покривившейся и по-прежнему сколоченной большими гвоздями. Отрадно было узнавать старые, знакомые мне предметы, увидеть свежим и цветущим куст жимолости у порога. В былые дни проволока, протянутая через прихожую, позволяла отворять эти двери, даже не поднимаясь со своего места. Но этой гостеприимной доверчивости теперь не было: меня заставили ждать не меньше пяти минут. Я сказал себе: наверное, Эмили одна, и она на другом краю сада. Нужно время, чтобы пройти через сад и виноградник, но она узнала мой звонок и сейчас, как прежде, прибежит отворить мне дверь.
Но она не прибежала, мне открыла старая Николь и взяла мою лошадь под уздцы с торопливостью, полной смущения.
IV
Когда мой сын кончил говорить, мы внимательно взглянули друг на друга.
— Твой рассказ любопытен, — сказал я ему, — но, не в обиду тебе будь сказано, довольно сумбурен. Где доказательство того, что ты застал у Мьет мужчину?
— Как это где? Ведь я собственными ушами все слышал! Разве могла она сказать женщине: «Он здесь, не показывайтесь»? А потом, признание Жака…
— По-моему, ни то, ни другое ничего не доказывает. Ясно только одно — у тебя задето самолюбие. Тебе горько, что Мьет так скоро утешилась…
— Мне горько только, что девушка, в которой я видел святую, оказалась пошлой провинциальной кокеткой.
V
Графиня слушала внимательно, не сводя с меня тревожного взгляда. Что двигало ею? Жадность к деньгам и к роскошной жизни? Или материнская заботливость? Или женская ненависть, неподвластная доводам рассудка?
Она опустила глаза под моим пристальным взглядом, встала и прошлась по комнате.
— Как, однако, вас трудно уговорить, — сказала она. — Я думала найти в вас мудрого советчика и надежную поддержку, а нашла судебного следователя, желающего прежде всего убедиться в правоте моего дела.
— Что поделаешь, графиня; я не в начале карьеры, и мне не надо создавать себе имя, обращая свой талант на пользу любому, кто встретится на моем пути. Я не люблю проигрывать процессы и потому не берусь за сомнительные дела, пусть даже проявленной в них ловкости готов был рукоплескать весь мир.
— Да ведь именно потому, что у вас репутация неподкупной честности, а дело, которое вы ведете, — заведомо выигранное, мне непременно хотелось, чтобы вы взялись помочь мне.
― ЗЕЛЕНЫЕ ПРИЗРАКИ ―
I
Три хлеба
В конце мая 1788 года я получил от моего отца поручение весьма деликатного свойства и отправился в замок Ионис, расположенный верстах в десяти от Анжера, в глубине страны между Анжером и Сомюром. Мне было двадцать два года, и я занимался уже адвокатской практикой. Я не выказывал к ней склонности, хотя ни разбор дел, ни произнесение речей не представляли для меня особенной трудности. Принимая во внимание мой возраст, меня считали человеком, не лишенным способностей. Талант же моего отца, известного во всей округе адвоката, обеспечивал мне в будущем множество клиентов: мне осталось только стараться не быть слишком недостойным его заместителем. Но я лично предпочел бы заняться литературой, предпочел бы жизнь, предоставляющую больше простора мечтам, более независимое применение моих собственных способностей, занятия, менее зависящие от чужих страстей и чужой выгоды.
Семья моя была зажиточна, а я был единственным сыном, выросшим среди нежных попечений и забот; потому я мог бы сам выбрать себе дорогу. Но я боялся огорчить моего отца, гордившегося тем, что он может быть мне опытным руководителем на пути, который он впервые сам пробил для меня. Я слишком нежно любил моего отца и не мог допустить, чтобы мои вкусы получили перевес над его желаниями.
Когда я отправился верхом через леса, окружающие старый величественный замок Ионис, был чудесный вечер. Я старательно снарядился в путь, оделся с изысканной тщательностью; за мной ехал слуга, он был мне совершенно не нужен, но мать послала его на всякий случай, из невинного тщеславия, так как ей хотелось, чтобы ее сын мог достойным образом явиться в замок одной из самых знатных наших клиенток.
Ночь тихо светилась кротким огнем самых крупных своих звезд. Легкий туман скрывал сверкание мириадов второстепенных светил, мерцающих подобно огненным глазам в ясные и холодные ночи. В эту ночь расстилавшийся небосклон был настоящим летним небом, достаточно чистым, чтобы считаться ясным и прозрачным, и достаточно затуманенным, чтобы не пугать неисчислимым богатством звезд. Это был, если можно так выразиться, тот мягкий небосклон, который еще оставляет место для земных помыслов, позволяет восхищаться туманными очертаниями тесного горизонта, без презрения вдыхать аромат цветов и трав — словом, сознавать, что и сам представляешь собою нечто, и забывать, что вся наша земля только ничтожная песчинка в громадном мировом пространстве.
По мере того, как я приближался к замковому парку, к аромату лесных трав стал примешиваться запах сирени и акаций, свешивавших свои цветочные Кисти через окружавшую парк стену. Вскоре сквозь деревья я увидел освещенные окна замка, с их шелковыми фиолетовыми занавесями, пересеченными темными перекладинами оконных рам. Замок был выстроен в стиле Возрождения и отличался вкусом и фантазией. Это было одно из тех зданий, в которых до того проникаешься чем-то гениальным, изящным и смелым, что оно, исходя из воображения зодчего, как будто овладевает вашим собственным воображением, возвышая его над привычками и заботами обыденного мира.
II
Видение
Пробило двенадцать ударов, но никакого видения не появлялось. Я встал, решив, что уже застрахован от духов. Я кончил ужин, а проделав двенадцать верст верхом, я стал чувствовать потребность во сне, когда замковые часы, отличавшиеся прекрасным медленным и звонким боем, снова начали бить четыре четверти и двенадцать часов с внушительной медлительностью.
Признаюсь, я почувствовал некоторое смущение при этом своеобразном возвращении волшебного часа, который я считал уже истекшим. В самом деле, до сих пор я вел себя с чисто философской твердостью! Но для того, чтобы быть безусловно преданным учеником разума, я был еще слишком молод и наделен слишком пылким воображением, так как в детстве воспитывался матерью, твердо верившей во все легенды, которыми она меня убаюкивала и над которыми я не всегда смеялся.
Я почувствовал какое-то невыразимое беспокойство, и так как я стыдился его, то, чтобы отделаться от него, я стал поспешно раздеваться. Часы перестали бить; я был уже в постели и хотел задуть свечу, как вдруг стали бить еще новые часы в деревне; они тоже били четыре четверти и двенадцать часов, но таким глухим тоном, с такой убийственной медленностью, что я стал выказывать серьезные признаки нетерпения. Так как часы, подобно замковым, обладали двойным боем, то, казалось, они никогда не кончат его.
Мне чудилось даже какое-то время, что бой часов продолжается, и я насчитал уже тридцать семь часов. Но это была чистая игра воображения, в чем я убедился, открыв окно. Глубочайшая тишина царила в замке и в его окрестностях. Небо заволоклось облаками; не было видно ни единой звезды; воздух был тяжел, и я видел, как ночные бабочки сновали в луче света, который бросала моя свеча за пределы замка. Их беспокойство было признаком надвигающейся грозы. Так как я всегда любил грозу, мне захотелось подышать в ожидании ее. Короткие вздохи ветерка приносили мне аромат цветов из сада. Соловей пропел еще раз и смолк, отыскивая себе убежище. Я позабыл мое глупое волнение, наслаждаясь созерцанием реального мира.
Моя комната выходила на обширный парадный двор, окруженный прекрасными строениями, легкие очертания которых выделялись бледно-голубым цветом на черном небе при вспышках первых молний.
III
Процесс
— Итак, — сказала мне графиня Ионис, выслушав меня со вниманием, — нет средства проиграть процесс?
— По мнению отца и моему, этот процесс можно проиграть только нарочно.
— Но ваш батюшка понял, что я непременно хочу этого?
— Нет, графиня, — отвечал я твердо, так как тут дело шло об исполнении моей обязанности, и я входил в единственную роль, которую мог достойным образом сыграть в присутствии этой благородной женщины, — нет, мой отец не думает этого. Его совесть запрещает ему проваливать процессы, доверенные ему графом Ионисом. Он думает, что вы уговорите вашего супруга совершить дарственную, а мой отец напишет ее в форме, приемлемой для противной стороны, которой вы покровительствуете. Но отец мой никогда не согласится уверить графа Иониса, что его дело неблагоприятно с юридической точки зрения.
— Да, с юридической точки зрения, — возразила г-жа Ионис с печальной и тихой улыбкой, — но с точки зрения справедливости, нравственности… Ваш батюшка отлично знает, что наше право заставляет нас совершить жестокий грабеж.
IV
Бессмертная
Едва я подал ей эту надежду на успех, как сам испугался этого. Но уже нельзя было отступать. Моя прекрасная доверительница осыпала меня вопросами.
— Так вот, графиня, — сказал я ей, — надо найти средство заставить говорить оракула, но так, чтобы при этом не пришлось играть роль обманщика. Для этого необходимо, чтобы вы сообщили мне недостающие подробности об условиях появления привидений, посещающих, быть может, этот замок.
— Не хотите ли вы получить старые документы, по которым я сделала свои выписки? — вскричала госпожа Ионис с радостью. — Они как раз здесь.
Она открыла находившимся при ней ключом шкаф и показала мне довольно длинную рукопись с комментариями, написанными на ней различными летописцами, состоявшими при церкви замка и при капитуле соседнего монастыря, упраздненного в прошлое царствование.
Поскольку ничто не заставляло меня немедленно принять на себя обязательство, которое сократило бы срок исполнения порученного мне дела, я отложил чтение этих фантастических документов до вечера и наслаждался заботливыми ухаживаниями со стороны моей очаровательницы. Мне казалось, что она вкладывала в свое обращение со мной известное кокетство, потому ли, что она находила возможным даже немного скомпрометировать себя, лишь бы восторжествовали ее замыслы, потому ли, что мое сопротивление возбуждало естественное в ней самолюбие неотразимой женщины, или же, наконец, — и я всего охотнее останавливался на этом последнем предположении, — потому что она чувствовала ко мне особенное расположение.
V
Дуэль
По мере того, как мы, отец и я, изучали это грустное дело, мы убеждались, что его нельзя проиграть. Налицо имелись два завещания. Одно из них, приведенное пять лет тому назад в исполнение, было в пользу д’Элланя. В то время, когда он получил это наследство, Эллань находился в стесненных денежных обстоятельствах, и, чтобы выпутаться из них, он продал имение, считая его своим. Другое завещание, открытое три года спустя, в силу странной игры случая, делающей иногда саму жизнь похожею на роман, сразу разоряло Элланей, обогащая графиню Ионис. Сила этого последнего акта не подлежала сомнению: число, более позднее, чем на первом завещании, было обозначено ясно и точно. Эллань настаивал на том, что завещатель впал в детство в момент составления второго завещания и в последние дни своей жизни находился под давлением графа Иониса. Приведенное соображение было весьма правдоподобно; но состояние слабоумия завещателя не могло быть никоим образом доказано.
Со своей стороны, граф Ионис утверждал, и не без основания, что стесненный своими кредиторами Эллань уступил им недвижимость ниже ее стоимости и требовал за нее весьма значительную сумму, хотя эта сумма была последним остатком состояния его противников.
Эллань не надеялся на выигрыш дела. Он чувствовал слабость своих аргументов; но он старался смыть предъявленное ему обвинение в том, что он знал или хотя бы даже только подозревал о существовании второго завещания и что он побуждал лицо, хранившее это завещание, скрывать его три года и в это время поторопился продать наследство, чтобы избежать отчасти в будущем последствий открытия нового завещания. Кроме вопроса по существу велся также дополнительный спор о действительной стоимости проданной недвижимости, оцененной во время переговоров, продолжавшихся до вмешательства в это дело моего отца, слишком высоко одной стороной и слишком низко другой.
Я и мой отец обсуждали вместе этот последний пункт и не могли еще прийти к полному соглашению, когда Батист доложил нам о визите Элланя-сына, капитана ***ского полка.
Бернар Эллань был красивым молодым человеком, приблизительно одних лет со мною, гордый, живой и искренний. Он объяснялся очень вежливо, взывая к нашей чести, как человек, которому известна была ее непреклонность. Но в конце своего визита, увлеченный природной горячностью, он очень недвусмысленно, угрожал мне, если я при разборе дела позволю себе выказать какое-либо сомнение в безупречном отношении к делу его отца.