Когда в порядке лирического антракта я вспоминаю основные события в своей жизни, то не устаю удивляться случайностям, их вызвавшим. Если начать с самого начала, то даже имя свое я получил случайно. Папа настаивал, чтобы меня назвали Карлом. И быть бы мне Карлом, если бы мама, спохватившись, не спросила:

«А как мы будем звать его ласкательно?» Не задумываясь, папа спокойно ответил: «Карлик». – «Что?!» – грозно сказала мама.

С этого пошло. В тринадцать лет я хотел прокатиться на трамвае и лихо прыгнул на подножку через сугроб. В результате решетка трамвая прокатилась по мне, но так удачно, что я не только остался на этом свете, но через полгода играл в футбол.

В сорок пятом счастливая случайность – хорошее настроение райвоенкома, которому допризывник до смерти надоедал своими романтическими бреднями, – помогла мне попасть на фронт.

Через три года случайное стечение обстоятельств дало мне возможность продолжить учебу в университете, хотя меня должны были изгнать из храма науки за студенческий доклад, выводы которого подкреплялись весьма сомнительными для того времени аргументами.

Я вылетел из Москвы днем, а спустя четыре часа с изумлением обнаружил, что нахожусь за Полярным кругом, у берегов Карского моря. Отсюда наш самолет совершил еще два прыжка и приземлился на косе невдалеке от устья Колымы.

Шаркая огромными унтами и согнувшись под тяжестью шубы, я спустился на суровую землю Крайнего Севера, готовый к борьбе не на жизнь, а на смерть с лютым холодом. Старожилы не припомнят таких морозов в декабре – было около нуля. Пока я ворочал мозгами, осмысливая этот факт, меня прошиб пот, и, когда я добрался до квартиры Соколова, с меня текли ручьи, стекая в Колыму и грозя растопить лед. Так что первое впечатление от Севера сложилось такое: благодатный и теплый край, в котором лишь из-за головотяпства отдельных товарищей не произрастают субтропические культуры.

Однако первое впечатление, как уже догадался проницательный читатель, оказалось ошибочным. Между прочим, как и вообще все первые впечатления. Я с недоверием отношусь к рассказам о необыкновенно проницательных людях, которые с ходу все понимают, одним взглядом метко оценивают – словом, с умным видом скользят по льду. То ли дело геологи. Они никогда не доверяют поверхности, обманчивой, как слой косметики: кто знает, что под ней спрятано! «Не доверяй первому впечатлению!» – таково мое правило, которого я редко придерживаюсь, из-за чего сплошь да рядом попадаю в глупейшие положения. Но зато я силен пониманием этой слабости и горжусь своей самокритичностью. Кстати, самокритичность не такая уж невыгодная штука, какой она кажется на первый взгляд. Я знаю одного человека, который всю жизнь только и делает, что совершает ошибки. Любой другой на его месте лез бы вон из кожи, чтобы свалить их на плечи товарища по работе, но мой знакомый не таков. На каждый свой промах он набрасывается с таким негодованием, так беспощадно себя бичует, что все приходят в умиление. И никого не удивляет, что после очередного провала его справедливо повышают в должности, потому что на такого человека можно положиться. Он провалит – но он и признает. Последний раз я видел этого славного парня после особенно крупной ошибки, совершенной под его руководством. Он был в приподнятом настроении: на новом посту ему полагается персональная машина.

Поселок Черский, который стал моей базой, находится неподалеку от Восточно-Сибирского моря. Свое название он получил в честь крупнейшего ученого и революционера, имя которого с уважением произносят на Севере. В Черском расположен известный в Арктике коллектив полярной авиации, обслуживающий дрейфующие станции, острова, населенные пункты и предприятия Северной Якутии и Чукотки. Сюда приходят заявки на самолеты – часто весьма неожиданные. Например, бухгалтер одного глубинного совхоза, закончив годовой отчет, требует, чтобы за ним выслали самолет. Или охотник, который на собаках привез груз ценного меха, желает отправиться домой в полном комфорте. И ему удается то, чего в свое время не добился Остап Бендер: из своей выручки – весьма, кстати, солидной – охотник покупает рейс, приземляется в двух шагах от родного дома, и на землю величаво, как облеченные высоким доверием послы, сходят слегка ошеломленные неслыханной честью собаки. Дорого, зато красиво и современно.

Честь и хвала тому, кто семь раз меряет и один раз режет! В том случае, если, пока он меряет, из-под носа не уплывает то, что он собирается резать.

Я сидел в своей комнатушке и сосредоточенно размышлял о полете на Северный полюс. Отовсюду ко мне стекались сведения, которые я аккуратно записывал. Обстановка на дрейфующей станции складывалась прелюбопытная. Льдина треснула, оборудование срочно перебрасывается (страницы, посвященные трудовому героизму, портреты скромных героев); люди спят в палатках одетыми, рядом с постелями лежат ножи – чтобы в экстренном случае разрезать палатку и выскочить (страницы, посвященные романтике будней). Кроме того, я нашел эффектное беллетристическое начало очерка: «Всю жизнь меня учили, что Земля сплюснута у полюсов. Я не требовал доказательств и верил на слово – как откровениям апостолов. Но сегодня, приземлившись (подобрать другое слово? Может быть, приледнившись?) на полюсе, я понял, как глупо быть легковерным. Что-то я не заметил, чтобы земля здесь была сплюснута. Проверьте ваши очки, товарищи ученые! Наша планета – не консервная банка».

Но пока я занимался этим похвальным делом, начальство тоже не дремало, решило, что в последнем рейсе на дрейфующую станцию, в котором я был кровно заинтересован, никакой необходимости нет, так как все грузы на днях уже были доставлены. Тщетно я кричал, что у меня есть эффектное беллетристическое начало, что я семь раз отмерил и теперь желаю один раз отрезать. Куда там! Гнать самолет несколько тысяч километров ради того, чтобы удовлетворить любознательность корреспондента, охотников не нашлось. Между нами говоря, их даже и не искали.

Убитого горем корреспондента утешали как могли. Одни говорили, что физики еще на какое-то время решили оставить полюс на месте и я сумею в будущем его навестить; другие советовали не тратить времени даром и свистнуть бездомных собак: узнав, зачем их пригласили, псы, безусловно, пойдут навстречу и выделят из своей среды десяток добровольцев; третьи полагали, что я не должен связываться с этой склочной компанией, и советовали достичь полюса на велосипеде. Одним словом, в Черском в этот день не нашлось человека, который не отточил бы на мне свое остроумие.

Когда я начал выходить из шокового состояния, командир подразделения Игорь Прокопыч Лабусов перешел к делу. Завтра в грузовой рейс по Якутии на четыре дня отправляется ЛИ-2, и я могу досыта набраться таких ощущений, как взлеты, посадки и прочая экзотика (последнее слово Лабусов произнес не без иронии).

Люди легко впадают в панику, когда солнце исчезает даже на несколько минут. В свое время этим великолепно пользовались жрецы; этим спас себе жизнь хитроумный и симпатичный Янки при дворе короля Артура. Они умели извлекать выгоду из такой простительной человеческой слабости – любви к солнцу.

Жители Севера в полярную ночь, конечно, в панику не впадают, но по солнцу сильно скучают. Они научились жить и работать при электрическом свете, но разве можно примириться с тем, что цепенеет земля и замирает природа, что только луна, которой долгая ночь набивает цену, высокомерно проходит по замерзшему небосклону?

Летчикам очень плохо без солнца. Наш самолет летит в сплошной тьме, днем – в ночном полете. Мы видим лишь самих себя да силуэты крыльев – страшно мало для людей, под которыми три с половиной километра пустоты. Когда в мире светло, можно глянуть вниз и убедиться в том, что компас и высотомер не врут. Странно и дико думать о том, что стоит этой стрелке закапризничать, и стальная птица, впитавшая в себя квинтэссенцию человеческого ума, станет слепой и бессильной, как подстреленный воробей. Потому что видеть во тьме, как летучая мышь, человек не научился…

Но все-таки мне повезло. Утром, когда скрытое от глаз солнце на короткое время дарит Северу чахлый суррогат дня, Лабусов обратил мое внимание на несколько спичечных коробков, темнеющих внизу среди заснеженных гор. Это был Верхоянск, совсем еще недавно носивший гордый титул полюса холода. Затем этот титул отобрал Оймякон, чтобы добровольно отдать его за тридевять земель, далекой антарктической станции, но все равно я смотрю на Верхоянск с огромным интересом, как смотрели, наверное, когда-то современники на развенчанную, но исполненную королевского достоинства Марию Стюарт. И я расту в своих глазах от сознания того, что сижу в теплой кабине, даже без шубы, а подо мной сейчас около пятидесяти градусов мороза.

И еще одно грандиозное зрелище подкарауливало меня по пути в Якутск. Я видел, как устремлялись один к другому два могучих потока льда: здесь, в этом месте, полноводный Алдан целиком, без остатка отдает себя Лене, одной из самых величавых рек на земле. Даже сейчас, скованная льдом, Лена производит настолько внушительное впечатление, что хочется встать и поклониться ей в благоговейном молчании. В ее мощном русле застыли в ледяном плену поросшие таежным лесом острова – не игрушечные островки европейских рек, а настоящие острова, которым и на море не было бы стыдно за свои размеры.

На мысе Шмидта мне чудовищно повезло: я встретил настоящего полярного волка. Я познакомился с ним в автобусе, который курсирует по полярному поселку, и благословил свою удачу. Моего нового знакомого зовут Сашей, и он работает техником. Саша, человек с мужественным лицом и отчаянно-веселыми глазами, покорил меня бесстрашием, бесшабашной удалью и рассказами об охотничьих приключениях. Он убил уже двух медведей, четырех моржей, две дюжины песцов и несчетное количество куропаток. Я даже заикался от уважения, говоря с ним. Я просто не понимал, как это такой человек, как Саша, снисходит до беседы со мной, Саша, в одном мизинце которого мужественности больше, чем у целой сотни корреспондентов! Узнав, что я собираюсь вскоре на остров Врангеля, Саша тут же вызвался меня сопровождать, чтобы научить ставить капканы на песца. Но окончательно покорил он меня тем, что предложил сегодня же ночью выследить медведя. Оказывается, это очень просто: нужно выйти к морю, открыть банку тушенки, подогреть ее, и голодный медведь прибежит на запах. И тогда можно решать: оставить зверя в живых или спустить с него шкуру. «Посмотрим, как будет себя вести», – сурово закончил Саша.

Когда мы подходили к его дому, я споткнулся о прикрытые снегом серые камни и в сердцах пнул их ногой. Саша улыбнулся.

– Бедный мамонт, – сказал он с гамлетовской грустинкой, – мог ли он предполагать, что его, владыку первобытного мира, будут так третировать…

Я остолбенел. Богохульник! Я кощунственно ударил ногой позвонок мамонта! Но Саша успокоил меня. Оказывается, мыс Шмидта усеян костями мамонтов, и некоторые, наиболее транспортабельные кости Саша обещал подготовить к моему возвращению.

Ну и везучий же я, черт возьми! До чего у меня отличный нюх на интересных людей, высокий корреспондентский профессионализм! Я с нежностью гладил страницы блокнота, заполненные Сашиными приключениями, и гордился тем, что не зря проедаю суточные и квартирные. Гордился до тех пор, пока не обнаружилось, что молочный теленок, доверчиво сосущий протянутый ему палец, – доктор философских наук по сравнению со мной, битком набитым удостоверениями и дипломами корреспондентом. Долго, наверное, будут хохотать на мысе Шмидта, слушая Сашин рассказ об осле, который, закручиваясь в спираль от восторга, строчил в блокнот несусветную чушь.