Рассказы из книги «Посягая на авторство»

Сантос Каре

На перевоплощение в чужой стиль, а именно этим занимается испанка Каре Сантос в книге «Посягая на авторство», — писательницу подвигла, по ее же признанию, страсть к творчеству учителей — испаноязычных классиков. Три из восьми таких литературных «приношений» — Хорхе Луису Борхесу, Хулио Кортасару и Хуану Рульфо — «ИЛ» печатает в переводе Татьяны Ильинской.

Каре Сантос

Рассказы из книги «Посягая на авторство»

Вступление автора

Мы все — кто занимается писательским ремеслом — знаем, что понимают нас очень редко. Особенно хорошо это знают авторы рассказов, поскольку сама природа этого жанра требует более искушенного, более подготовленного читателя, а таких, да еще рассказофилов, — к сожалению, единицы.

Что касается страниц, которые читатель держит сейчас в руках, я прекрасно сознаю, что, кроме сложности обычной, они заключают в себе еще и другую сложность, почти непреодолимую: восемью

[1]

представленными здесь текстами я хочу воздать почести тем, кто учил меня писать рассказы. Моим учителям (и не только моим — они учат всякого желающего). Я выбрала их, одержимая самым сильным из всех известных мне чувств — страстью. Если четко следовать фактам, то выбор свой я сделала давно, еще в отрочестве, именно тогда я их открыла и полюбила. Я безмерно восхищаюсь ими, уважаю их, но вместе с тем я готова спорить с ними и даже, если придется, положить их в этом споре на обе лопатки. Считаю полезным объяснить это читателю недоверчивому или просто любопытному, желающему знать движущие мотивы и сокровенные мысли автора.

Не всем может понравиться мой спор с такими великими рассказчиками. В свое оправдание сошлюсь на хорошо известные случаи подобного рода. История искусства кишит ими, перечислять все — значит утомить и себя, и читателя, поэтому приведу лишь несколько. В голову сразу приходит Ван Гог, работавший в стиле Милле (after

[2]

Милле, как очень точно говорят англичане), или в стиле Рембрандта, или в стиле Делакруа. И Дали, впечатленный картиной "Анжелюс", много и глубоко рассуждавший о ней. А сколько художников были очарованы "Менинами" Веласкеса! Вариации Пикассо на тему "Менин" — просто самые известные, но, скажем, Мане или Дега — тоже в рядах почитателей великого малагенца.

В музыке такое явление и вовсе не редкость: Рахманинов одержим творчеством Паганини, им же вдохновлялись Шуман и Лютославский; Брамс варьирует Гайдна; Стравинский в

Поцелуе феи

, балете по сказке Андерсена, отталкивается от музыки Чайковского. Многочисленные оперные парафразы Листа навеяны произведениями Вагнера, Верди, Беллини или Доницетти.

Так вот, мои восемь текстов

Бессловесная Хулиана

Однажды долгим послеобеденным застольем — кофе остыл и скатерть закапана — мы узнали, что существует две версии этой истории. Первая, апокрифическая, вызвала обиду и месть. Вторая, рассказанная мне кем-то, кто еще помнил — и очень гордился этим — Хулиану Бургос в преклонном возрасте, должна пролить свет на то, как все было на самом деле.

Услышал я ее несколько лет назад, но точно помню, что рассказчик не был знаком с Хуаном Иберрой, а знал его только со слов других. Ему эту вторую версию поведали какие-то дальние старые родственники, чье единственное назначение в мире, кажется, как раз и заключается в пересказывании чужих историй. Я же сейчас решаюсь рассказать ее потому, что участники этих давнишних событий уже мертвы и правда о них никому не навредит, а знание истины может принести только благо и иметь далеко идущие последствия.

Надеюсь, с божьей помощью я смогу передать все в точности, хотя без приукрашивания и вымысла не обойтись, ведь правда зачастую выглядит такой неприглядной. Никаких искажений не будет, просто вымысел издревле важнее реальной жизни, и этот рассказ — еще одно тому доказательство.

Никто не знает толком, сколько времени провела Хулиана в борделе. На этот счет были разные мнения, неопровержимые и даже вроде подтвержденные, но на самом деле ни одному из них полностью доверять нельзя. Только хозяйка заведения могла бы прояснить все сомнения, но она отошла от дел и несколько лет спустя покинула свой дом где-то около Коста Брава; а может, и умерла. Полная неизвестность, вот в чем дело. Но что все знали и всегда говорили — так это что Рыжие, стыдясь своего унижения от влюбленности в одну и ту же женщину, отдали Хулиану в публичный дом и что Хулиана безропотно покорялась обоим, словно была их вещью. Радости это им не доставляло: их унижало чувство любви, которое они испытывали к ней и которое полагали неподобающим для мужчины, и их унижала сама Хулиана, позволяя себя любить со снисходительностью кошки и никогда не выказывая своего предпочтения кому-либо из них.

Слово Рыжие, наверно надо это пояснить, было прозвищем, так все называли братьев Нильсен. Кристиан, старший, и Эдуардо, младший, делили в Турдере большой нескладный кирпичный дом, у них была пара быстрых коней, по ножу с коротким обоюдоострым клинком, по выходному костюму, кое-какой сельскохозяйственный инвентарь и молчание Хулианы Бургос, которая, будучи изначально любимой старшего, превратилась затем в рабыню, проститутку и просто вещь, которой оба пользовались и которая никому не служила отрадой. Это была их вина, а не женщины. Не она была чужой, а каждый из братьев был чужим другому, хотя никто из них не осмелился бы никогда признать это, настолько и тот, и другой боялся пролить кровь брата. Всей их храбрости не доставало, чтобы нарушить столько раз читанные библейские заповеди.

Возвращение Ирене

Никто бы не узнал Ирене в этой женщине, которая, пройдя через прихожую, украшенную майоликой, решительно толкает дверь в холл. Я-то ее узнаю. Это точно она, Ирене, это ее манера ступать бесшумно, это ее ноги — немного косолапят и всегда стаптывают туфли на одну сторону. Она вдруг останавливается, наклоняется и поднимает с полу брошенное при бегстве вязанье и серые клубки ниток, давно забывших спицы. Это нити, ведущие к выходу из лабиринта ее памяти — так мерещится ей сейчас, и она бережно кладет шерсть в свою сумку. Я узнаю ее ласковый, усталый взгляд, ее грустные глаза. Грустные они у нее всегда, и не ностальгия, не возвращение тому причиной, а скорее скука, безучастность. Наверно, не так уж легко быть по природе своей тихоней. Брат когда-то сказал о ней:

Ирене отроду не причинила беспокойства ни одному человеку.

Все здесь, как было, — должно быть, думает она. Здесь, то есть внутри дома. Снаружи-то много чего интересного произошло и даже постепенно уже перестало быть интересным, и вообще все сильно переменилось. Только земля все такая же сухая, и ветер носит ее по городу, и пыль оседает на мраморе консолей, на узорчатой ткани скатертей и на пианино. И мебель стоит убеленная пылью, въевшейся в нее и застарелой.

Коридор, длинный и безмолвный, словно отражается в глазах Ирене, то ли влажных, то ли блестящих: глаза ягненка перед закланием.

Она очень изменилась. Может быть, от одиночества. Прежде она никогда не бывала одна, да, наверно, и не смогла бы. Но сейчас она чувствует в себе какую-то уверенность, заставляющую забыть всю ее природную нерешительность, это необычное ощущение, ничего подобного никогда не происходило с ней в те долгие годы единения с братом, когда они жили в ежедневных домашних заботах, тихие, молчаливые, с нехитрыми увлечениями — она бесконечно вязала, он перебирал отцовскую коллекцию марок, — молодые еще, но уже старые, не расположенные бороться за свое жизненное пространство, убежденные в том, что можно жить ни о чем не задумываясь.

Луа

Кажется, очень трудно привыкнуть к такому месту. Но погляди на нас: мы научились выживать на этой бесплодной земле, и мы так и останемся на ней, мы отказались от всего другого, ведь только подумать хорошенько — половина селения встретила здесь свой смертный час.

Говорят, я родилась тут, просто совсем еще юной отправилась в город, пополнив собой ряды мечтателей, соблазненных иллюзией счастливого будущего, которое сулят нам плакаты на дорогах: Трудись во имя прогресса твоей страны! Если не умеешь ни читать ни писать — учись! И я трудилась: у меня еще грудь не проклюнулась, а я уже ложилась под мужчин за несколько нищенских песо. По ночам я раскаивалась в своих грехах, представляла, какой позор падет на наш дом и какой стыд испытает папа, когда узнает о моем бесчестии. Но днем голод жег сильнее, чем солнце, и все виделось совсем по-другому.

О тех годах я предпочитаю не думать. Они были худшими в моей жизни. Никакого “прогресса” я так и не обнаружила, и, когда Льека, сестра-близняшка, сообщила мне дурную весть о смерти папы, я вернулась домой. Однажды, когда умершие уже, наверное, горели в вечном огне, я подумала — не отдаться ли на волю ветра, обгладывающего здесь все, до чего он только может добраться, и не покинуть ли дом? — но щупальцы воспоминаний оплели меня, как корни — эту голую землю, и я не нашла в себе сил уехать. Ты тогда еще не вернулась и тоже скиталась по цивилизованному миру в поисках того, кто бы объяснил тебе всю его лживость. Так вот, я считаю, что это они, мертвые, это они меня удержали. А может, это я удержала их, сама того не понимая, ведь известно, что здесь не бывает такого — мы не допускаем, — чтобы умершие ушли от нас навсегда.

На самом-то деле, можно сказать, здесь и не было никого никогда, кроме мертвых. Люди, бледные, обессиленные, словно и не живут, день и ночь пытаясь укрыться от мучительного ветра, день и ночь вглядываясь в высокие скалы на юге или в глубокие расщелины в надежде увидеть что-то живое, давно смирившись с поселившейся здесь тоской. Иногда лунными ночами умершие, желая позабавиться, выходят в своих темных саванах и притворяются живыми. Но так как в Лувине уже не осталось по-настоящему живых, способных испугаться, то и мертвые бродят уныло, одурев от скуки. Даже мертвым все опротивело — что может быть печальнее? Последние упрямцы бросили все и ушли. Они никогда не вернутся. И даже ненавидеть нас некому.

Я знаю, тебе хорошо известна эта история, но я расскажу ее еще раз. Последний. А что тебе остается, сестра, — только слушать и ничего больше. Это о поселенцах, помнишь, они приехали возделывать землю.