Каин

Сарамаго Жозе

Роман «Каин» (2009 г.) — последняя книга Жозе Сарамаго, великого португальского писателя и лауреата Нобелевской премии по литературе, ушедшего из жизни в 2010 году.

В своем творчестве Сарамаго — с одной стороны, убежденный марксист и член коммунистической партии, а с другой — несравненный философ современности — занимался вопросами религии и, можно так сказать, переписывал Библию. Его «Евангелие от Иисуса» предложило непривычный взгляд на сюжет, знакомый человечеству уже третье тысячелетие, и разрушает догмат о Святой Троице. Революционный «Каин» начинается с того, как Бог заключает с героем «договор о разграничении ответственности за смерть Авеля»…

Впервые на русском языке. Такой Библии вы еще не читали!

1

Когда господь, также известный как бог, убедился, что адам и ева, существа на вид, то есть на первый взгляд, вполне полноценные, не могут не то что слова вымолвить, но и произнести ни единого самого что ни на есть примитивного звука, он сильно разозлился, причем, надо полагать, на себя, благо в райском саду все равно не на кого было свалить ответственность за грубейший просчет, состоявший в том, что все остальные твари земные, которых, как и двоих людей, сотворила его божественная воля, уже обладают собственным голосом, то бишь способны кто во что горазд мычать, рычать, щебетать, блеять, реветь, кудахтать или еще что, а эти двое — нет. И в приступе ярости, странном, согласитесь, для того, кто способен поправить дело еще одним быстрым

fiat,

[1]

он подбежал к чете человеков и без лишних слов, без долгих разговоров взял да и наделил обоих языком, вдвинул его в уста глубоко, чуть не до самой глотки. Из того, как представлены события тех отдаленных эпох в сказаниях, за протекшие века обретших непреложность канона, или же напротив — в плодах апокрифического и неизбежно еретического воображения, нельзя со всей определенностью установить, какой же именно язык имелся в виду — то ли подвижный влажный мускул, болтающийся в ротовой полости, а порою и за ее пределами, орган болтания или же оно само, иначе называемое речью, даром что ее-то даром, к величайшему сожалению, господь и позабыл наделить чад своих, об особенностях же ее и свойствах нам неизвестно ничего, поскольку она не оставила по себе ни малейшего следа, ну, совсем то есть ничего, даже сердечка, вырезанного на коре дерева в сопровождении за душу берущей надписи типа там адам плюс ева равняется любовь. Поскольку в принципе одному не пристало ходить без другого, весьма вероятно, что господь так яростно затолкал языки в глотки своих отпрысков еще и потому, что желал ввести их, языки эти, в контакт с самыми глубокими внутренностями, нутряными глубинами человеческого тела, чтобы в будущем, уже обретя известное разумение и смекая, что к чему, смогли бы они поведать о неполадках, творящихся в темном хаосе этого лабиринта, в окне коего, ну, во рту, значит, они теперь уже время от времени мелькают. Все может быть. Сомнению не подлежит, что господь, движимый добросовестной порядливостью истинного мастера, желал и намеревался не только загладить предыдущий свой с должным смирением признанный просчет, но и доказать, что ошибка исправлена, для чего и спросил мужчину: Тебя как зовут, и тот отвечал: Адам, я твой первенец, господи. Тогда создатель повернулся к женщине: А ты кто, тебя как зовут. Ева, господи, я здесь первая дама, и согласимся, что в этом добавлении не было нужды, поскольку другой дамы не имелось. И увидел бог, что это хорошо, и, простившись отеческим: Счастливо оставаться, занялся иными делами. И тогда адам в первый раз сказал еве: Ну, пошли спать.

Сиф, третий сын этой четы, явится в мир лишь сто тридцать лет спустя и вовсе не потому, что материнской утробе потребовалось именно столько времени, чтобы завершить формирование нового потомка, а просто больше века ушло на созревание половых органов отца и матери, то есть, соответственно, яичек и матки, прежде чем они обрели достаточную производительную способность. Чересчур же нетерпеливым скажем сразу, что пресловутый

Реплика по порядку ведения. Прежде чем продолжить эту поучительную и окончательно все разъясняющую историю про каина, куда, то есть не в каина, а в историю, мы с невиданной доселе дерзкой решимостью встряли, разумно было бы, ради того, чтобы читатель во второй раз не запутался в анахронических мерах и весах, хоть как-то упорядочить хронологию событий. И прежде всего — во избежание лукавого недоумения, непременно возникающего по вопросу о том, под силу ли было адам у в возрасте ста тридцати лет еще кого-то произвести на свет. На первый взгляд нет, не под силу, но это лишь если оперировать показателями, характерными для новейших времен, а в ту эпоху, о коей мы ведем речь и рассказ, в пору, когда мир не вышел еще из детского возраста, сто тридцать лет означали такое буйное цветение пылкого отрочества, о каком любой, даже самый рано созревший казанова мог бы только мечтать. Кроме того, вспомним, что адам дожил до девятисот тридцати лет, а иными словами, лишь чуточку не дотянув до всемирного потопа, не потопнув в нем, скончался уже при жизни ламеха, отца ноя, будущего строителя ковчега. Иными словами, было бы желание, а и время, и возможность родить помимо уже произведенных на свет еще и многих-многих других имелись. Как мы уже говорили, вторым его сыном, явившимся в мир непосредственно вслед за каином, был авель, белокурый и статный паренек, в высшей степени щедро взысканный господом, но кончивший, однако, по этой же причине как нельзя более скверно. Третьего, как тоже уже было сказано, звали сифом, но поскольку ему не найдется места в повествовании, которое ведем мы со всей щепетильностью подлинного историографа, то здесь мы его и оставим, ничем, кроме имени, не одарив. Иные, конечно, примутся доказывать, будто именно в его голове зародился замысел создать религию, однако этим тонким материям мы отдали дань в прошлом, причем, по мнению кое-кого из знатоков, сделали это с прискорбной и предосудительной легковесностью, хотя сами склоняемся к мысли, что если и нанесет нам трактовка наша какой-либо ущерб, воспоследует он, скорей всего, не раньше, чем на каком-нибудь заседании страшного суда, где приговор будет вынесен всем без исключения душам — одним за избыток, другим — за недостаток. Сейчас же нас интересует исключительно семья, глава которой зовется адамом, и главу эту иначе как дурной просто не назвать, ибо, когда жена принесла ему запретный плод с древа познания добра и зла, первый патриарх с поразительной непоследовательностью сначала заставил долго себя упрашивать, отведай, мол, кусочек, и мы полагаем, делал это самоутверждения ради, собственного удовольствия д ля, а никак не из-за твердокаменной незыблемости своих убеждений, а затем немедленно кусочком этим и подавился, навсегда отметив нас, своих потомков мужеского пола, яблочком, которое застряло в горле и — ни туда ни сюда. Найдутся, разумеется, и в немалом числе, такие, кто возьмется утверждать, будто адам не успел проглотить роковой фрукт по причине внезапного появления господа, пожелавшего немедля узнать, а что ж тут такое, собственно говоря, происходит. А потому, пока мы не забыли, а потом, спохватившись и вспомнив, не нарушили плавное течение дальнейшего рассказа несвоевременной отсылкой, поведаем о подробностях того, как однажды ночью, душной и летней, свершился таинственный и тайный приход господа в райский сад. Адам и ева по обыкновению спали голые, рядышком, но не прикасаясь друг к другу и являя, значит, собой образ совершенной невинности, образ столь же впечатляющий, сколь и обманчивый. Они не проснулись, и господь их не разбудил. Ибо его привело сюда намерение исправить еще одну фабричную недоделку, сильно портившую, как он наконец понял, товарный вид изделия и заключавшуюся, вообразите только, в отсутствии пупка. Бледные тела, не позлащенные прохладным солнышком рая, выглядели уж совсем какими-то голыми, очень навязчиво обнаженными и даже до известной степени непристойными, если, конечно, это слово уже бытовало в ту пору. И без задержки господь простер руку, легко прикоснулся кончиком указательного пальца к адамову животу, сделал быстрое кругообразное движение — и появился пупок. Аналогичная операция, произведенная миг спустя над евой, дала те же результаты при одном лишь важном отличии, а именно — евин пупок в отношении изысканности дизайна, четкости очертаний и прелести впадинки получился лучше и краше. Именно тогда господь, оглядев дело рук своих, в последний раз сказал, что это хорошо.

Спустя пятьдесят лет и один день после этого благотворного хирургического вмешательства, с которого началась в эстетике человеческого тела новая эра, в качестве девиза провозгласившая, что улучшению поддается все решительно, грянула катастрофа. А непосредственно перед ней — гром, коим возвестил о своем появлении господь. Одет он был не так, как обычно, и, в соответствии, надо полагать, с новой небесной модой, имел на голове тройной венец и в руке сжимал на манер дубины скипетр. Я господь, крикнул он, господь — я. В райском саду воцарилась мертвая тишина, не нарушаемая ни жужжанием осы, ни собачьим лаем, ни птичьей трелью, ни слоновьим трубленьем. Лишь с ветвей раскидистой оливы, росшей в эдеме с того дня, как был этот садик разбит, вспорхнули разом сотни, если не тысячи скворцов, так что, когда взвилась вся их стая в воздух, потемнели небеса. Кто дерзнул нарушить мой запрет, кто сорвал плод с моего дерева, вопросил господь, устремляя прямо на адама светозарный — определение не слишком широко употребительное, но точное — взор. Бедный человек в крайнем замешательстве безуспешно глотал да все не мог проглотить кусочек яблока, предательски выдававший его проступок, да вдобавок и голос у него сел и вставать не собирался. Отвечай, яростно прогремел господь, угрожающе потрясая скипетром. Собравшись с духом, отчетливо представляя, какие вины возложит на него потомство, адам промолвил: Жена, которую ты мне дал, чтобы я жил с ней, предложила мне плод с этого дерева, и я съел его. Господь повернулся к еве и вопросил: Что ж ты натворила, несчастная, а та ответила: Змей обманул меня, и я съела. Да что ж ты мне в глаза-то врешь, а, у меня в раю змей не водится. Господи, я ж и не говорю, что по раю змеи ползают, я говорю, что во сне увидела змея, и он сказал мне: С чего бы это запретил вам господь вкушать плоды от всех деревьев в саду, а я отвечала, что нет, мол, не от всех, а только от того, что стоит посреди сада, потому что если только прикоснемся к нему, то сейчас же и умрем. Змеи не разговаривают, а в лучшем случае шипят, молвил на это господь. Тот змей, что мне приснился, был говорящий. И что же еще он тебе сказал, хотелось бы знать, продолжил господь, стараясь придать словам своим как можно больше насмешливости, что плохо сочеталось с неподдельно божественным величием его облика. Сказал, что не умрем. Ах вот оно что, и господня ирония делалась с каждым мигом все заметней, он, стало быть, знает больше моего. Мне приснилось, господи, будто ты не хотел, чтобы мы отведали запретного плода и познали добро и зло так, как знаешь их ты, господи. А что сделала ты, легкомыслая распутница, что сделала ты, когда пробудилась от такого прекрасного сна. Пошла к дереву, сама отведала от плода и адаму отнесла, и он тоже попробовал его. И он вот тут у меня застрял, сказал адам и показал, где именно. Очень хорошо, сказал на это господь, что хотели, то и получите, с сей минуты кончилось ваше вольготное житье, ты, ева, отныне будешь претерпевать все тяготы беременности, включая тошноту, и рожать будешь в муках, но тем не менее муж твой останется желанен тебе, и он будет повелевать тобой. Бедная ева, скверно начинаешь, и печальна будет твоя участь, сказала ева. Раньше надо было думать, а что касается тебя, адам, проклята будет земля по твоей милости, и неимоверными трудами будешь ты всю жизнь добывать из нее пропитание, хлеб, так сказать, насущный, и рождать она будет лишь колючки да шипы, и станешь ты есть сорную траву с пустырей, и ведра пота придется пролить, прежде чем сумеешь снискать малую малость, чтобы прокормиться, и будет так до тех пор, пока однажды сам не ляжешь в эту землю, сам ею не станешь, ибо из нее тебя сделали, и в самом деле, жалкий мой адам, из праха ты был взят, во прах вернешься. С этими словами господь сотворил несколько шкур, чтобы прикрыли наготу адам и ева, которые при этом только перемигивались, ибо с самого первого дня отлично сознавали свою наготу и отлично ею пользовались. Сказал тогда господь: Познав добро и зло, сделался человек подобен богу, теперь, пожалуй, примешься за древо жизни, еще и его обтрясешь, вкусишь от плодов его да обретешь бессмертие, а мне только и не хватало двух богов во вселенной, а потому тебя и жену твою я изгоняю из райского сада, у ворот же выставлю херувима с пламенным мечом, чтоб стерег и никого назад не пускал, а теперь ступайте-ка оба юн, марш отсюда и не сметь мне больше попадаться на глаза. Закутанные в вонючие шкуры, покачиваясь на спотыкливых шатких ногах, сделались адам с евой подобны двум орангутангам, что впервые поднялись с четверенек. Земля за пределами райского сада была черства, бесплодна, нерадушна, и господь нимало не преувеличивал, суля адаму шипы да колючки, волчцы, так сказать, и тернии. В полном соответствии с предсказанием кончилось вольготное житье.

2

Первым жилищем их стала узкая пещера, скорее даже не пещера, а нора с низким, нависавшим над самой головой сводом, и отыскали они ее в скалах к северу от райского сада, когда в отчаянии брели оттуда в поисках пристанища. Там смогли наконец укрыться от лютого солнцепека, столь разительно отличного от той ставшей уже привычной им температурной умеренности, что неизменной благодатью своей осеняет эдем ночью и днем и в любое время года. Сбросили толстые звериные шкуры, в которых задыхались от жары и вони, вернулись в первобытное состояние, однако, чтобы защитить от внешнего воздействия самые нежные части тела, более или менее скрытые между ног, смастерили из шкур иных — самых тонких, с самым редким ворсом — то, что впоследствии будет называться юбкой, пригодной для ношения как мужчинами, так и женщинами. В первые дни не было даже корки поглодать, и супруги голодали. Райский сад, прежнее место их обитания, изобиловал плодами, а никакой иной пищи промыслить не удавалось, поскольку даже те животные, которым по природе их пристало питаться кровавым мясом, ибо плотоядными пришли они в сей мир, были по господней воле посажены на ту же меланхолическую и неудовлетворительную диету. Неизвестно только, откуда по юле божественного фокусника, по щелчку его пальцев взялись шкуры. Откуда-откуда, от зверей, разумеется, причем крупных, но остается открыт вопрос, кто убил их и освежевал и где это происходило. Случайно оказалась туг поблизости и вода, но всего лишь в виде мутноватого ручейка, ничем опять же не похожего на бурную реку, что брала исток в эдеме, а потом разделялась на четыре рукава, из коих один омывал ту местность, где, по слухам, почва богата была золотом, а другой огибал землю под названием куш. Два оставшихся, сколь ни невероятно может это показаться нынешним читателям, сразу же были названы именами тигр и евфрат. И при виде того, с каким трудом и усилием торит себе путь жалкий ручеек меж шипов и колючек пустыни, невольно приходило в голову, что, вероятней всего, была та полноводная река оптическим обманом, созданным самим господом, чтобы сделать жизнь в земном раю еще привлекательней. Все может быть. Да, все может быть, в том числе и нелепое предложение евы: А давай попросим херувима с огненным мечом, пусть пропустит нас в райский сад, мы бы там собрали кое-каких плодов, глядишь, еще несколько дней сыты были бы. Со свойственным мужчинам скептицизмом отнесясь к хитроумной идее, зародившейся в женской головке, адам посоветовал еве идти одной да загодя приготовиться к горькому разочарованию: Вот он, херувим твой с огненным мечом, стоит на карауле у райских врат, не какой-нибудь задрипанный ангелок пятого сорта, десятой категории, не имеющий ни веса, ни власти, но самый доподлинный и настоящий херувим, и как, по-твоему, станет он нарушать приказ господа, но на такой вот вразумляющий вопрос ева ответила: Не знаю и не узнаю, пока не попробую. А если попытка твоя не удастся. А не удастся, так я немного потеряю, всего-то несколько шагов отсюда туда и два-три слова, что я ему скажу. Ладно, однако учти, что, если херувим выдаст нас господу, могут быть неприятности. Не понимаю, каких тебе еще неприятностей, любые неприятности — просто тьфу по сравнению с теми, что одолевают нас сейчас, жить нечем, есть нечего, ни надежной крыши над головой, ни одежды, заслуживающей такого названия, и сам господь уже не сможет измыслить кары злее, чем учинил, выставив нас из райского сада. Насчет того, что господь может, а чего не может, не нам с тобой судить. Но если так, надо заставить его объясниться и в первую очередь понять, по какой причине он нас сотворил, какую при этом цель преследовал. Ты с ума сошла. Да уж лучше с ума сойти, чем трусить. Не смей упрекать меня в трусости, рассвирепев, крикнул адам, я ничего не боюсь, и я не трус. И я тоже, а потому и спорить тут не о чем. Только не забывай, что распоряжаюсь здесь я. Нуда, так и господь повелел, согласилась ева и тотчас сделала такое лицо, будто ничего не говорила. Когда солнце потеряло толику своей ярой силы, ева в ловко сидящей юбке и в самой легкой из шкур на плечах пустилась в путь. Облик ее был, как теперь бы сказали, вполне благопристоен, хотя ничем не стесненные и неприкрытые груди колыхались в такт шагам. А она и не могла удержать их качание, да и не помышляла даже об этом, ибо некого было этим прельщать, в ту пору груди предназначались младенцев кормить, и ни для чего больше. Ева шла и сама на себя дивилась, поражалась, с какой свободой отвечала мужу, слов не подыскивала, не сробела, а просто сказала все, что, по ее мнению, и следовало сказать в данном случае. И казалось, будто внутри ее поселилась другая женщина, вовсе не зависящая ни от господа, ни от мужа, господом определенного в мужья, такая вот бабенка, что решилась наконец-то в полной мере, безо всякого изъятья, использовать тот язык — в обоих смыслах слова, — который вышеупомянутый господь, так сказать, вложил ей в уста. Покуда переходила через ручей, прохладная свежесть воды омывала ее тело не только снаружи, но, и словно бы по венам струясь, проникала внутрь, в самую душу, и та полнилась чем-то вроде счастья или, по крайней мере, чем-то таким, что было очень похоже на это слово. Но вот засосало под ложечкой в знак того, что не ко времени было предаваться отрадным чувствам. Ева ступила на другой берег, собрала немного кислых ягод, которые насытить, конечно, не могли, но хоть на какое-то время обмануть голод годились. Райский сад был уже рядом, отчетливо виднелись впереди кроны самых высоких деревьев. Ева замедлила шаги, но не потому что утомилась. Окажись рядом адам, он, без сомнения, стал бы насмехаться над нею: Уж такая храбрая-отважная, а вот и ты боишься. Да, боюсь, неудачи боюсь, отвечала ева, боюсь, что не найду нужных слов убедить стража, и до такой степени пала духом, что даже прибавила совсем тихо: Будь я мужчиной, было бы легче. Ну вот и херувим, и в правой руке у него зловещим блеском горит пламенный меч. Ева прикрыла как могла грудь и приблизилась. Чего надо, спросил страж. Есть хочу, ответила женщина. Нет здесь для тебя никакой еды. Есть хочу, настаивала она. Тебя с мужем изгнали из эдема по приказу господа, приговор обжалованию не подлежит, уходи прочь. Ты что же, убьешь меня, если я попытаюсь пройти. На то господь и поставил меня здесь стражем. Ты не ответил на мой вопрос. Мне так велено. Что, убить меня. Да. И ты, стало быть, выполнишь приказ. Херувим промолчал. И чуть шевельнул рукой, державшей огненный меч, отчего тот свистнул по-змеиному. Таков был ответ. Ева сделала еще шаг вперед. Остановись, предупредил херувим. Убей меня, тогда остановишь, отвечала ева и сделала еще шаг, а то стоишь тут, гнилье в саду стережешь, и добавила, в господнем саду. Что тебе надо, повторил херувим, того вроде бы не понимая, что это повторение будет истолковано как признак слабости. Я тебе уже сказала, есть хочу. Я думал, вы уже далеко отсюда. А куда ж нам идти, кругом пустыня, которую мы не знаем, дороги не видно, и за все эти дни не попалось нам ни одной живой души, спим в какой-то норе, едим траву, как и предрек господь, и нас с нее несет. Куда несет, удивился страж. Да не куда, а откуда, в лексиконе, которым снабдил нас господь, есть еще такие слова, как понос и расстройство желудка, может, тебе они больше придутся по вкусу, а значат они все, что человек не в силах удержать внутри себя всё дерьмо, что есть в нем. Я не знаю, что это такое. Одно из преимуществ ангельского чина, ответила она и улыбнулась. Херувиму приятно было видеть эту улыбку. На небесах тоже улыбаются, и много, но всегда — кротко, благостно и с легчайшим оттенком виноватости, словно просят извинения за свое блаженство, если к тамошнему времяпрепровождению можно применить это слово. Диалектический бой ева выиграла, теперь оставалось одержать победу и в схватке за еду. Сказал херувим: Я принесу тебе кое-каких плодов, но ты никому не говори. Да я-то рта не раскрою, но муж ведь так и так узнает. Завтра приводи его, надо поговорить. Ева сдернула с плеч шкуру и, оставшись нагою до пояса: Вот, в нее наберешь фруктов, сказала. Меч свистнул громче, будто внезапно получил некий импульс — тот же самый, что заставил херувима шагнуть вперед, тот же самый, что побудил его протянуть руку и коснуться евиной груди. Больше ничего не произошло да и не могло произойти, любая и всякая плотская забава ангелам, покуда они пребывают в этом статусе, воспрещена, лишь низринутым с небес мятежникам дозволено соединяться с теми, кто им по вкусу, кому по нраву они. Ева улыбнулась, положила свою руку на руку херувима и мягко прижала ее к груди. Вся в грязи, ногти — черны, будто она ими землю копала, волосы — как переплетенные угри в садке, но женщина все же, и притом женщина единственная. Ангел вошел в эдем и, пробыв там столько, чтобы успеть нарвать плодов самых питательных, а также и тех, что богаты соком, вернулся, обремененный этой благодатной ношей. Как тебя зовут, осведомилась ева, а он ответил: азаэль. Спасибо за фрукты, азаэль. Нельзя же было допустить, чтоб умерли с голоду сотворенные господом. Господь, конечно, поблагодарил бы тебя за доброе дело, но все же ты ему лучше ничего не говори. Херувим то ли притворился, что не слышит, а то ли в самом деле не слышал — помогал еве забросить отягощенную плодами шкуру за спину и приговаривал при этом: Завтра приходи и приводи своего адама, потолкуем о том, что вам нелишне будет знать. Придем, отвечала она.

На следующий день адам сопроводил жену до райского сада. По ее наущению оба уж как смогли вымылись в ручье, но смогли плохо, чтобы не сказать — никак не смогли, ибо вода без содействия мыла создает лишь видимость чистоты. Потом присели на берегу, и тут сразу же обнаружилось, что херувим азаэль — из тех, кто вокруг да около не ходит: Вы — не единственные люди на земле, начал он. То есть как это — не единственные, воскликнул пораженный адам. Не заставляй меня повторять однажды уже сказанное. Да кто же их сотворил и где они есть. Повсюду. И это господь сотворил их, как когда-то — нас, спросила ева. Я не могу сейчас ответить, а будете настаивать, разговор наш на этом и кончится, и каждый займется своим делом, я вернусь сторожить свой сад, а вы — голодать в своей пещере. Но в таком случае мы в самом скором времени помрем, сказал адам, я не могу ни копать, ни пахать землю, потому что у меня нет ни заступа, ни плуга, а и были бы — нужен кто-то, чтобы научить меня, как ими пользоваться, а в пустыне этой никого нет, и лучше уж нам быть, как и прежде, прахом, лишенным желаний и собственной воли. Говоришь как пишешь, заметил херувим, и адам возгордился похвалой, ибо никогда ничему не учился. Тут подала голос ева: Зачем же господь сотворил нас, если уже имеются на свете другие люди. Ты ведь уже вроде должна была понять, что пути господни неисповедимы, но если я верно уловил смысл его недомолвок, это нечто вроде эксперимента. Как — вроде эксперимента, опять вскричал адам, над чем эксперимента, над нами, что ли. О том, чего не вытвердил от доски до доски, досконально то есть, судить не берусь, а у господа могли быть свои резоны не распространяться на сей предмет. Какой же мы предмет, мы люди, которые не знают, смогут ли выжить, сказала ева. Я еще не кончил, заметил херувим. Ну, говори скорей, и пусть из уст твоих мы услышим благую весть, хоть одну-единственную. Ну, слушайте, не слишком далеко отсюда есть путь, которым время от времени проходят караваны на рынки, а потом обратно, и замысел мой в том, что вам надобно развести костер, и дыму, дыму как можно больше, чтоб издали было видать. Нам нечем огонь разжечь, перебила его ева. Тебе нечем, а мне есть чем. И чем же. Да вот этим пламенным мечом, который должен же будет когда-нибудь и на что-нибудь сгодиться, и стоит лишь дотронуться его раскаленным острием до сухого валежника и соломы — так заполыхает, что с луны будет видно, не говоря уж про караван, как бы далеко он ни проходил, только смотри, осторожней, не дай огню распространиться, одно дело — костер, а другое — пустыня в пламени, что может перекинуться и на эдемский сад, за который я отвечаю. А если не появятся люди, спросила ева. Да появятся, появятся, будь покойна, ответил ей азаэль, люди по природе своей любопытны и непременно захотят узнать, кто это палит костры и зачем. А потом, вопросил адам. Потом уж дело будет за вами, там уж я помочь не могу, исхитритесь как-нибудь присоединиться к каравану, попросите, чтоб наняли вас хоть за харчи, и я считаю, тарелка чечевичной похлебки за две пары рук — отличная сделка и для вас, и для нанимателей, только не забудьте затоптать костер, я уж пойму, что вы ушли, а тебе, адам, отличный представится случай выучиться тому, чего пока не умеешь. План был превосходный, этого херувима им не иначе как сам бог послал, сам же он, в этом, по крайней мере, эксперименте нимало не тревожился за судьбу тварей своих, ангельский же страж, которому и поручено было близко не подпускать изгнанников к райским вратам, принял их, чуть было не сказал — по-христиански, накормил, а главное — подготовил для жизни, подав несколько поистине бесценных практических советов и указав таким образом правый путь к спасению тела, а значит, и души. Чета рассыпалась в изъявлениях благодарности, ева, обняв херувима, не удержалась даже от слез, и подобные сантименты не понравились мужу, у которого немного спустя все же сорвался с языка вопрос: Ты ему что-нибудь дала взамен. Что и кому я могла дать, недоуменно спросила ева, прекрасно зная, куда клонит адам. Кому-кому, ему, азаэлю, кому ж еще, отвечал супруг, благоразумно опуская первую часть своего высказывания. Он же херувим, ангел, ответила ева и не сочла нужным что-либо к сказанному добавить. Тáк надо понимать, что в этот самый день и началась великая война полов. Караван появился лишь три недели спустя. И, разумеется, не весь он подъехал к пристанищу адама и евы, а лишь передовой его дозор в составе троих всадников, которые хоть не имели полномочий нанимать людей на работу, проявили, однако, сострадание к этим бедолагам и посадили их позади себя на мулов, рассудив, что пусть начальник решает, что с ними делать. Переборов последние сомнения, адам, будто захлопывая за собой дверь, затоптал костер. Когда же в воздухе растаял последний дымок, херувим промолвил: Ушли, стало быть, что ж, счастливого пути.