Едва лишь Жоана Карда вязовой палкой провела по земле черту, как тотчас все псы Сербера залились лаем, повергнув в смятение и ужас жителей, ибо гласит давнее-давнее поверье: подадут голос неизменно до тех пор безмолвствовавшие собаки — жди конца света. Откуда взялось столь дремучее суеверие, как укоренилось оно и почему переросло в непреложную убежденность, сегодня никто уже не помнит, однако, продолжая играть в хорошо всем знакомую игру под названием «испорченный телефон», когда всякий раз по-разному рассказывается старая, сто раз слышанная сказка, французские бабушки тешили ею своих внучат, повествуя нараспев, что именно в том месте департамента Восточные Пиренеи, где ныне находится коммуна Сербер, в незапамятные древнегреческие времена жил да был трехглавый пес, громогласным лаем откликавшийся, когда звал его хозяин, лодочник по имени Харон, на кличку Цербер. Равным образом осталось неизвестно, каким таким органическим мутациям подвергся он, но факт, подтвержденный историческими свидетельствами, остается фактом: выродившееся его потомство появлялось на свет с одной головой и немым. Впрочем, одно объяснение все же есть: всякому известно, особенно если этот всякий — местный старожил, что сторожил вышеупомянутый, ужас наводящий Цербер вход в преисподнюю, пожалуй, не столько даже вход, сколько выход, следя, чтобы не смели покидать её грешные души — и вот боги, в ту пору уже вконец одряхлевшие, под занавес, так сказать, явили свое милосердие и поразили собак немотой отныне и впредь, надеясь, вероятно, что безмолвие это позволит на вечные времена позабыть про адскую область. Но поскольку, как ясно нам дали понять уже в новейшие времена, ничто под луной не вечно, стоило лишь в наши дни, в некоем португальском местечке — название его мы сообщим впоследствии, а пока скажем лишь, что много сотен километров отделяло его от коммуны Сербер женщине по имени Жоана Карда провести по земле вязовой веткой, как с лаем повыскакивали на улицы все окрестные псы, до тех пор, повторяем и подчеркиваем, не лаявшие никогда. А спроси кто Жоану, с чего ей вздумалось чертить по земле веткой, ибо занятие это больше пристало слабоумному подростку, чем женщине во цвете лет, и не подумала ли она о возможных последствиях, каковые, напоминаем, чреваты оказались большой бедой, она ответила бы: Сама не знаю, валялась палка, я подобрала её и по земле провела линию. Так, может быть, это была волшебная палочка? Ну нет большая слишком, да и потом я слышала, будто волшебные палочки сделаны из хрусталя с золотом, светятся сами собой, и звезда на конце сияет. Известно, что та палка была из вяза. Я в породах деревьев слабо разбираюсь, это уж потом мне сказали, что вяз иначе ещё называют ильмом, да как ни назови, чудесных свойств в нем нет, но знаю одно — возьми я самую обыкновенную спичку, результат был бы тот же. Почему вы так решили? Что должно сбыться, сбудется, и силе этого противиться не надо, я тысячу раз слышала это от тех, кто постарше меня. Вы, стало быть, верите в предопределенность? Я верю в то, что должно случиться.

В Париже сначала долго смеялись в ответ на телефонные мольбы мэра, которого было едва слышно из-за оглушительного лая, так что казалось, что звонит он из собачьего питомника в час кормежки, и лишь благодаря настоятельным просьбам депутата парламентского большинства, который родился и вырос в этой самой коммуне, а потому был хорошо знаком со всеми тамошними поверьями и легендами, согласились отправить на юг двух сведущих ветеринаров из Deuxieme Bureau,

Тогда же — ну, может, раньше, может, чуть позже — когда Жоана Карда провела вязовой палкой черту по земле, по берегу моря — дело было к вечеру, когда рокот волн становится еле слышен, словно мимолетный, беспричинный так, ни о чем — вздох, прогуливался некто, отрекомендовавшийся впоследствии Жоакином Сассой, шел себе вдоль по берегу, там как раз, где мокрый песок переходит в сухой, и, время от времени наклоняясь, подбирал то раковину, то клешню краба, то зеленое волоконце водоросли — кому из нас не случалось убивать время таким образом? Карманов у него не было, сумки он с собой не взял, складывать находки ему было некуда, а потому, когда трофеи уже в руках не умещались, он бросал их в воду: да вернется в море то, что морю принадлежит, а земле останется земное. Но нет правил без исключений, и Жоакин Сасса, заметив впереди, на сухом песке, камень поднял его увесистый и плоский как диск, но неправильной формы, а будь он подобен другим, гладеньким и аккуратным, которые будто сами собой ложатся между указательным и большим пальцами, швырнул бы его Жоакин Сасса в море, с детской радостью следя, как подскакивает, несколько раз вспарывая водную гладь, выныривает и наконец, потеряв первоначальное ускорение, камень этот, пущенный его умелой рукой, но будто обладающий собственной расчисленной судьбой, выжженный солнцем, мочимый лишь дождями, погружается, уходит в темную бездну, где будет миллион лет ждать, когда это море, испарившись, либо отступив, вернет его на сушу ещё на миллион лет, чтобы дать времени время выпустить на берег другого Жоакина Сассу, который, сам того не зная, повторит размах и бросок, и не стоит твердо заявлять: Не стану я этого делать, ибо твердости и надежности нет даже и в камне.

На южном побережье, в этот час кто-то напоследок окунается в ещё теплое море, кто-то плывет, играет с мячом, подныривает под волну, или лежит на надувном матрасе или, почувствовав, как побежали по коже первые мурашки приближающегося вечера, подставляет тело прощальной ласке солнца, которое задержится на горизонте на одну секунду — самую долгую из всех, потому что мы глядим на него, а оно позволяет на себя глядеть. Но здесь, на северном пляже, где Жоакин Сасса сжимает в пальцах камень, такой тяжелый, что уже руки устали его держать, задувает холодный ветер, и солнце уже наполовину погрузилось в море, и даже чаек уже не видно над волнами. Жоакин Сасса швырнул камень, рассчитывая, что он пролетит лишь несколько шагов, ну, разве что не у самых ног упадет, каждый из нас обязан трезво оценивать свои силы, хоть здесь и нет зрителей, которых позабавит незадачливый дискобол, он и сам готов над собой посмеяться, но вышло не так, как задумано: темный тяжелый камень взвился в воздух и плашмя упал в воду, отскочил, ударившись о поверхность её, взлетел или подпрыгнул, как угодно, снова упал, снова подпрыгнул и улетел черт знает куда. Как же это так, подумал тогда в растерянности Жоакин Сасса, как это я, слабосильный, ухитрился зашвырнуть такой тяжелый камень так далеко в уже потемневшее море, и как жаль, что никто этого не видел и некому сказать мне: Ай да молодец, Жоакин Сасса, это прямо для книги Гиннеса, я свидетель, такое не каждый день бывает. Расскажи я об этом, мне не поверят. Поднялся из моря высокий фонтан вспененной взбаламученной воды: это камень наконец упал в море, и от точки его падения пошли концентрические круги: всем нам с детства известно такое природное явление. Жоакин Сасса отскочил подальше, и волна, доплеснув до берега, бессильно замерла на песке, распалась, разложив на нем все принесенное с собой — раковины, клешни крабов, зеленые, красные, бурые волокна водорослей, и лезвия ламинарий, морских звезд и медуз. А сколько же ещё лет не увидит дневного света маленький камешек — обкатанный, так удобно ложащийся между большим и указательным пальцами?

Нелегкое это занятие — писать, нелегкое и в высшей степени ответственное: неимоверных трудов стоит расставить в должном порядке и очередности все события — это сначала, то — потом, или, если дело того требует, рассказать сперва о происшествии сегодняшнем, а уж следом изложить событие вчерашнее, и совершать иные, не менее головоломные акробатические штуки — представить прошлое так, словно оно разворачивается у нас на глазах, а настоящее — как некую протяженность без конца и без начала — но как бы ни изощрялись авторы, никому ещё не удавалось разом записать два одновременно происходящих события. Кое-кто предложит, пожалуй, решить проблему просто — разделить страницу пополам, на две колонки — но ведь это же, ей-богу, наивная уловка: все равно ведь придется писать одно сначала, а другое — потом, и не следует упускать из виду, что читатель и прочтет одно сначала, а другое — потом, или наоборот, и поневоле позавидуешь оперным певцам, у каждого из которых — своя партия, и все эти тенора и сопрано, басы и баритоны, сколько бы их ни было — трое, четверо, а хоть бы и шестеро — одновременно ведут свою тему: злодей, например, издевается, а инженю умоляет, а первый любовник, пусть и с промедлением вступая, но заступается, и у каждого — свои слова, хотя до слов слушателю особенного дела нет, ему важна лишь музыка, тогда как читателю все растолкуй, все расположи в должной последовательности, чтоб одно не налезало на другое. Вот поэтому пришлось нам упомянуть сначала Жоакина Сассу, и лишь теперь пришел черед Педро Орсе, хотя Жоакин швырнул камень в море в тот же самый миг, когда Педро поднялся со стула, пусть за время, протекшее между двумя этими событиями, часовая стрелка и описала полный круг: все дело в том, что один был в Португалии, а другой — в Испании.