Маленький мальчик, которого звали Улисс Маколей, стоял над только что вырытой норкой суслика во дворе своего дома на авеню Санта-Клара в городе Итаке, штат Калифорния. Суслик выбросил из норки немножко свежей влажной земли и взглянул на мальчика, который явно был незнакомцем, но мог и не быть ему недругом. Прежде чем мальчик успел до конца насладиться этим чудом, одна из птиц Итаки залетела на старый орех, который рос у них во дворе; примостившись на ветке, она залилась в экстазе и отвлекла зачарованный взгляд мальчика от земли к дереву. А потом, в довершение чудес, запыхтел и заревел товарный поезд. Мальчик прислушался и почувствовал, как у него под ногами дрожит земля. Тогда он бросился бежать и бежал (как ему казалось) быстрее всех, кто живет на свете.

Когда Улисс добежал до переезда, он как раз успел увидеть весь поезд — от паровоза до тормозного вагона. Мальчик помахал машинисту, но машинист и не подумал махать ему в ответ. Улисс помахал еще пятерым людям, которые ехали на этом поезде, но ни один из них не помахал ему в ответ. Может, они и могли бы это сделать, но им не захотелось. Наконец Улисс увидел негра, который перегнулся через борт платформы. Сквозь грохот поезда мальчик услышан, как негр поет:

Улисс помахал негру, и тогда случилось нечто неожиданное и необыкновенное. Человек, такой черный и такой ни на кого непохожий, вдруг помахал Улиссу и закричал: «Еду домой, мальчик, еду в родные места!»

Брат его Гомер, оседлав подержанный велосипед, отважно пробирался по грязной проселочной дороге. На Гомере Маколее был надет чересчур просторный китель телеграфного рассыльного и слишком тесная форменная фуражка. Солнце заходило в дремотном покое, который так дорог сердцу жителей Итаки. Везде и всюду на древней калифорнийской земле лениво нежились фруктовые сады и виноградники. Хотя Гомер и спешил, от него не ускользало обаяние родных мест. «Ты только взгляни! — восхищался он то землей и деревом, то солнцем, травой и облаками. — Ты на них погляди!» Он стал выписывать причудливые кренделя колесами своего велосипеда и, вторя этим искусным движениям, залился громкой, горластой песней — простой, трогательной и забавной. Тему этой арии в голове его подхватили струны оркестра, потом к ним присоединилась арфа его матери и пианино сестры Бесс. И наконец, чтобы соединить всю семью воедино, к ним примешались звуки аккордеона, игравшего с той улыбчивой и чуть угрюмой нежностью, которая напомнила Гомеру его брата Маркуса.

Музыку Гомера заглушил грохот трех удивительных предметов, стремительно пересекавших небосклон. Рассыльный поднял голову и тут же угодил в узкую высохшую канаву. «Самолеты», — сказал себе Гомер. Подбежала собака какого-то фермера; вид у нее был значительный, и, когда она лаяла, она была похожа на человека, передающего какую-то важную весть. Гомер не захотел слушать собаку и только разок повернулся, чтобы ее отпугнуть, сказав ей: «Гав, гав!» Сев на велосипед, он снова отправился в путь.

У въезда в город ему встретилась надпись:

Когда Гомер наконец подъехал к дверям телеграфной конторы, в Итаке наступил вечер. Часы в окне показывали две минуты восьмого. Гомер увидел, как управляющий телеграфной конторой мистер Спенглер подсчитывает слова телеграммы, которую ему передал усталый, озабоченный молодой человек лет двадцати. Переступив порог. Гомер услышал разговор мистера Спенглера с молодым человеком.

— Пятнадцать слов. — сказал Спенглер.

Помолчав, он взглянул на юношу.

— Что, туговато с деньгами?

Музыка доносилась из дома Маколеев на авеню Санта-Клара. Бесс и миссис Маколей играли «Весь мир будет мне завидовать». Они играли эту песню для солдата Маркуса, где бы он сейчас ни был, потому что Маркус любил эту песню больше всех других. В гостиную вошла их соседка Мэри Арена, встала возле Бесс у пианино и запела. Она пела для Маркуса, который был ей дороже жизни. Маленький Улисс смотрел на них. Где-то далеко происходило что-то непонятное, ему хотелось угадать, что именно, хотя веки его и слипались. Наконец он превозмог сон и спросил:

— А где Маркус?

Миссис Маколей поглядела на мальчика.

— Ты пойми… — начала она, но сразу же замолчала.

Рассыльный слез с велосипеда у крыльца миссис Розы Сэндовал. Он подошел к двери, тихонько постучал и сразу же почувствовал, что в доме кто-то есть. Было очень тихо, но Гомер знал, что в ответ на его стук кто-нибудь подойдет к двери, и ему страшно хотелось посмотреть на эту даму по имени Роза Сэндовал, которая сейчас услышит, что в мире свершается убийство, и почувствует его в своем собственном сердце. Дверь отворили сразу, но без всякой поспешности. Дверь отворялась так, словно той, кто ее отворял, нечего было бояться. А потом дверь распахнулась — и появилась она.

Мексиканка показалась Гомеру прекрасной. Она, видно, столько претерпела за свою жизнь, что теперь ее губы сами складывались в ласковую, чуть-чуть отрешенную улыбку. Но как и всем людям, которые никогда не получают телеграмм, появление рассыльного показалось ей ужасным предзнаменованием. Гомер понял, что, увидев его, миссис Роза Сэндовал испугалась. Она произнесла то, что произносит всякий, кто встречается с неожиданностью. Она вскрикнула: «Ах!», словно, открывая дверь, надеялась встретить не рассыльного, а давнишнего своего знакомого, с кем ей приятно было бы увидеться. Прежде чем заговорить, она заглянула Гомеру в глаза, и тот почувствовал, что она уже знает, какой нежеланной будет принесенная им весть.

— У вас телеграмма? — спросила она.

Чем же Гомер виноват? Ведь доставлять телеграммы — его обязанность. Но он все равно чувствовал себя одним из виновников всего этого непорядка. Он был растерян, ему казалось, что он отвечает за то, что стряслось. В то же время ему хотелось объяснить ей все начистоту: «Я всего-навсего рассыльный, миссис Сэндовал. Мне очень жаль, что я должен вручить вам такую телеграмму, но ведь это — моя работа».

— Ты со всеми в разладе, — сказал один враль, — с самим собой, с семьей, с приятелем, со страной, с миром, со временем и с культурой.

Я в согласии с богом, хотя не верю россказням о нем и признаю только бога непостижимого, недосягаемого, вездесущего и ко всему безразличного.

Я невероятно мудр и чудовищно невежествен. Вдобавок я глуп как бревно.

У меня омерзительные манеры, а если копнуть глубже — там тоже мерзость.

Согласно семейному преданию, я родился в бурьяне, среди битого стекла, в знойную августовскую ночь, под треньканье колокола на товарняке Южной Тихоокеанской, пролегавшей сразу за Эйч-стрит во Фресно, Калифорния.

Отец был на винограднике в Сэнгере, в двенадцати милях к западу, где пытался слепить в единое целое проповедника без паствы и поэта без читателей.

Мать не находила себе места в нашей темной развалюхе, потому что теперь в нашей семье стало одним больше, а всего четверо: две дочки, родившиеся в Битлисе в 1899-м и 1907-м, сын, родившийся в 1905-м в Эрзеруме, и теперь еще один сын. 1908 года рождения, то есть я.

Вы про такое уже читали не раз. Ну, родился. Ну и что? Что, я первый? Кого это волнует? Переходи к делу. Так это и есть дело, это по меньшей мере

начало

всех дел, и в то же время это всегда при тебе: раз ты родился, то родился раз и навсегда и родился таким, каким уродился.

В 1928 году мне пришлось ехать из Сан-Франциско в Нью-Йорк — это три тысячи миль пути, но, если где-нибудь в рассказе или в пьесе мне случалось потом говорить о расстоянии между этими городами, я всегда называл цифру «три тысячи триста тридцать три мили», потому что я люблю цифры колоритные и особенные — так же у меня с людьми. У «трех тысяч» нет того «чуть-чуть», что отличает великого пианиста вроде Рихтера от скверного пианиста вроде моего кузена Хусика, который вообще-то адвокат. «Три тысячи» и звучит, и выглядит скучно, а ведь проехать столько совсем не скучно. И кто с точностью скажет, сколько он отмахал от Сан-Франциско до Нью-Йорка? Может статься, все это одна болтовня, и если мы с вами тоже расположились поболтать, то я желаю делать это на свой манер.

Когда я сказал, что мне пришлось ехать из Сан-Франциско в Нью-Йорк, вы могли вообразить, что меня послали с каким-нибудь важным поручением. Ничуть не бывало. У меня даже не было денег на автобус, а билет в те дни стоил тридцать восемь долларов, но младший брат моего отца Мигран дал их мне взаймы. Собственно говоря, он дал мне двести долларов, но на автобусной станции что-то напутали и отправили мой чемодан в Новый Орлеан вместо Нью-Йорка, а в чемодане был свитер, в который бабушка Люси зашила всю мою наличность.

В Канзасе автобус угодил в канаву и завалился набок, где-то еще переехал свинью, в третьем месте столкнулся с тачкой, нагруженной кирпичами, и всякий раз мы надолго застревали. Пассажиры выходили из автобуса, к автобусу спешили зеваки. Люди знакомились, обменивались адресами, словно происшествие сроднило их навек, и, сознавая величие момента, они только что не молились друг на друга. Я то и дело поторапливал водителя: «Давай, давай, Макс, когда же Нью-Йорк?» А он заверял, что скоро, что никуда он не денется, этот Нью-Йорк. Я же довольно скоро понял, какого свалял дурака, оставив домашний очаг и мамину стряпню.

Наконец мы добрались до Нью-Йорка. Автобус подвез нас к станции возле старого «Уолдорф-Астория-отель» на углу 34-й стрит и Пятой авеню — через несколько лет отель снесут, освободив место для «Эмпайр стейт-билдинг». Возносясь по этому небоскребу, вы чувствовали, как вокруг вас расступается пространство. Но вы чувствовали и другое: поднимись вы хоть на самую верхотуру, свободного места наверху остается еще вдоволь. И мне всегда было достаточно просто посмотреть вверх. Я никогда не завидовал птицам, не считал себя обделенным оттого, что мне не дано взмахнуть руками и взмыть в небеса. Я с большим удовольствием топал по земле, а точнее сказать, по тротуару, потому что в Нью-Йорке иначе не ходят.

Возможно, вы еще помните вздор, который я нес про свое рождение. Все это вранье. Я по-разному описывал это уже шесть или семь раз. Каждый раз немного по-разному. Откуда мне знать, как это было? В сущности, это был вовсе не я.

Я не родился, я переступил порог и все застал готовым, как в кино. Сказать, что я ступил в мир? Громко сказано. Просто вышел наружу — понятное дело, уже одетый, в костюмчике. Я был здесь, снаружи, мне не было трех лет, и я еще нетвердо знал и выговаривал свою фамилию.

— Вилли, — сказала мать.

Но почему у нее такой голос? И почему она больше ничего не говорит?

В семнадцать лет мне захотелось уехать из города, иначе бы я решительно со всеми передрался. Меня столько раз выгоняли из школы, что в пятнадцать я бросил ее сам и пошел работать с мексиканцами и японцами к Араму на виноградник, которым тот владел на пару с зятем, Тиграном Багдасарьяном, женатым на Арамовой сестре Веркинэ.

В какой бы школе я ни учился, а я учился в школе имени Эмерсона, в школе имени Лонгфелло, в высшей технической (там я выучился машинописи и стенографии, причем к последней никогда не прибегал, даже став писателем, хотя Диккенс, говорят, ею пользовался) и, наконец, в высшей во Фресно, — где бы я ни учился, я со всеми дрался: с учителями, с директорами и с одноклассниками, которые, как на подбор, были сами драчуны, снобы и прохвосты. В одиннадцать лет я расстался с воскресной школой, взяв мать измором: я стриг газоны, помогал

стряпать, вообще был паинькой и каждую свободную

минуту

читал, если поблизости не затевалась какая-нибудь игра.

Раз-другой

 помню, она предостерегла, что для головы вредно столько читать, особенно такие толстые, наверняка серьезные книги, а может и греховные к тому же. Понятно, и другие члены семейства неоднократно высказывали то же предостережение. Я не собираюсь утверждать, что чтение не может быть вредным, — конечно, может, как и все другое, и их наказы, в сущности, сводились к следующему: «Потерпи, тебе еще рановато читать любую книгу в публичной библиотеке» — или: «Туда не плыви, там глубоко, опасно, можешь

 утонуть.»

Честно говоря, меня самого тревожило кое-что из прочитанного. Вспоминаю, например, книжку «Преступность у детей» — она меня ошарашила, я не мог поверить, что практически в любом ребенке сидит преступник, а книга пестрела такими случаями.