Просторная гостиная заставлена претенциозной и безвкусной мебелью в стиле прошлого века Германии. Внутренняя лестница, ведущая наверх, кончается небольшой площадкой, куда выходит запертая дверь. Направо

—

двустворчатая стеклянная дверь в густо заросший парк; свет, пробивающийся сквозь листву, окрашивает комнату в зеленоватые тона. На стене

—

три огромные фотографии Франца, и на каждой из них, в правом углу внизу,

—

черная траурная лента.

Лени, Вернер, Иоганна.

Лени стоит, Вернер сидит в кресле, Иоганна сидит на кушетке. Все молчат. После короткой паузы массивные готические часы бьют три раза. Вернер поспешно встает.

Лени

(смеется).

Смирно!

(Пауза.)

И это в тридцать три года!

(Раздраженно.)

Да садись же ты!

Те же и отeц.

В то же мгновение из сада входит отец. Услышав, как открывается дверь с веранды, Вернер оборачивается, Иоганна колеблется, прежде чем встать, но в конце концов встает с недовольным видом. Отец торопливыми шагами пересекает комнату и, положив руки на плечи Иоганны, усаживает ее в кресло.

Отец. Прошу вас, дитя мое.

Иоганна садится.

Отeц, Лeни.

Лени. А вам не кажется, что вы слишком жестоки?

Отeц. С Вернером? Будь это нужно, я был бы ласков. Но так уж выходит — суровость дает лучшие результаты.

Лени. Не надо доводить его до крайности.

Лени одна, затем Иоганна, после отец.

Лени, не двигаясь, смотрит на дверь в глубине сцены налево, куда вышел отец.

Словно спохватившись, она направляется к стеклянным дверям направо, открывает их, закрывает наружные ставни и запирает застекленную дверь. Комната погружается в полумрак.

Лени медленно поднимается по лестнице на площадку и стучит в дверь Франца: четыре удара, пять, затем два раза по три. В то время как она выстукивает два последних удара, справа в дверях бесшумно появляется Иоганна. Прислушивается. Слышно, как кто-то поворачивает ключ и снимает железный засов, дверь наверху открывается, из комнаты Франца падает сноп электрического света. Но никого не видно. Лeни скрывается за дверью: слышно, как задвигается засов и запирается замок. Иоганна входит в комнату, приближается к серванту, выстукивает указательным пальцем дважды по три удара, она явно хочет запомнить, но, очевидно, не расслышала первоначальные удары. Она снова повторяет сигнал. Внезапно все лампочки огромной люстры ярко освещают комнату. Иоганна вздрагивает, еле сдерживаясь, чтобы не вскрикнуть. Это отец, вошедший слева, включил свет. Иоганна прикрывает глаза рукой.

Комната Франца. Налево в нише дверь (выходит на площадку). Железный засов. В глубине комнаты

—

огромная кровать, без тюфяка и простыней: на пружинном матраце

—

свернутое одеяло. По обе стороны кровати

—

две двери: одна ведет в ванную, другая

—

в туалет. Справа у стены

—

стол и один стул. Слева

—

свалена в кучу сломанная мебель, битые безделушки: остатки былой меблировки. Справа в глубине комнаты, над кроватью,

—

огромный портрет Гитлера. Там же полки с катушками магнитофонной пленки. По стенам развешаны плакаты, напечатанные на машинке и прописью: «Просьба не мешать». «Страх запрещен». Стол завален устрицами, бутылками из-под шампанского, бокалами, линейками и пр. Стены и потолок в пятнах от сырости.

Франц, Лeни.

Франц в солдатской форме. Мундир рваный, местами сквозь дыры просвечивает тело. Он сидит спиной к Лени и на три четверти спиной к зрителю. Под столом спрятан магнитофон. Лицом к зрителю, в белом фартуке, Лени подметает комнату. Она работает спокойно, неторопливо, без лишней суетливости, как подобает хорошей хозяйке. У нее ничего не выражающее, почти сонное лицо. В то время как Франц говорит, Лени изредка поглядывает на него, она явно следит за ним, выжидая, когда он кончит вещать.

Франц. Незримые обитатели потолка, внимание! Незримые обитатели потолка, внимание! Вас обманывают. Два миллиарда лжесвидетелей! Два миллиарда ложных показаний в секунду! Выслушайте жалобу человечества: «Нас предали наши действия. Нас предали наши слова и наш подлый образ жизни...» Ракообразные, подтверждаю мои показания: они не думали того, что говорили, и не совершали того, что хотели. Мы заявляем суду: невиновны. Главным образом, не вздумайте выносить приговор на основании признаний, пусть даже подписанных. В наше время говорили: «Обвиняемый сознался, следовательно, он невиновен». Дорогие слушатели, мой век был веком разбазаривания: в высших сферах решили истребить род людской. Начали с Германии, уничтожив ее до конца.

(Наполняет бокал.)

Лишь один говорил правду: рухнувший Титан, воин и мирянин, свидетель-очевидец, испокон веку и навсегда, in secula seculorum 

[1]

. Это — я. Человек мертв, и я свидетельствую за него. Века, я дам вам ощутить, каков был привкус моего века, и вы оправдаете обвиняемых. Факты, я на них плюю: предоставляю их лжесвидетелям; я предоставляю им причины случайные и основные. У нашего века был свой особый привкус. Мы постоянно ощущали его.

(Пьет.)

И пили, чтобы его заглушить.

(Задумавшись.)

И странный же это был вкус. А? Что?

(Внезапно поднимается, содрогаясь от ужаса.)

Но я еще вернусь к этому.

Лени

(думая, что он закончил запись).

Франц, мне надо поговорить с тобой.

Франц, один.

Переждав мгновение, он подходит к двери; все его движения выдают человека, чувствующего опасность. Выражение напряженности исчезает с его лица, лишь после того как он задвигает железный засов и запирает дверь. Он становится спокойным, почти добродушным, но именно с этого момента он кажется еще более безумным. На протяжении всей сцены слова его обращены к воображаемым Крабам. Это не монолог, а диалог с невидимым собеседником.

Франц. Не доверяю этому свидетелю. Допрашивать лишь в моем присутствии и согласно моим указаниям.

(Пауза. С видом человека спокойного, усталого. Тон нарочито ласковый.)

Она утомительна? Да... да... Действительно утомительна. Но какой темперамент!

(Зевая.)

Основная ее обязанность — не давать мне заснуть.

(Зевает.)

Вот уже двадцать лет, как длится полночь этого века. Не так-то легко всю долгую полночь держать глаза открытыми. Нет, нет: всего лишь минутная сонливость. Со мной это бывает, когда я один.

(Дремота одолевает его.)

Не надо было отсылать ее.

(Покачнулся, выпрямился резким движением, военным шагом подходит к столу. Берет ракушки и бросает в портрет Гитлера, кричит.)

Осада! Хайль! Осада! Хайль! Осада!

(Вытягивается по струнке «смирно». Щелкает каблуками.)

Я солдат, фюрер. Плохо будет, если я засну, это серьезно, это очень серьезно — покинуть пост. Клянусь тебе, что не засну. Включайте фары, вы там! Полный свет, прямо в морду, в глаза, тогда сразу проснешься.

(Чего-то ждет.)

Посижу минутку...

(Садится, голова покачивается, глаза полусонные.)

Розы... О! Как это прекрасно...

(Резко встает, опрокидывая стул.)

Розы? Если я приму букет, меня отметят на карнавале.

(Крабам.)

Постыдный карнавал! Ко мне, друзья, я слишком много знаю, меня хотят загнать в яму, это великое искушение!

(Подходит к ночному столику, достает таблетки и грызет их.)

Тьфу! Дорогие слушатели, прошу отметить мои новые позывные: «Д. П. К.» De profundis clamavi!

[2]

Слушайте все! Скрипите! Скрипите! Если вас не будет слышно, я засну.

(Наливает бокал шампанского, пьет, проливая на мундир. Рука его безжизненно опускается и повисает вдоль туловища, не выпуская бокал.)

Франц, фельдфебель Герман.

Франц

(не открывая глаз, глухим голосом).

Партизаны?

Фельдфебель. Человек двадцать.

Франц. Убитые есть?

Франц, один.

Франц

(внезапно просыпается и растерянно смотрит на публику).

Нет! Генрих! Генрих! Я сказал — нет!

(С трудом поднимаясь, берет со стола линейку, ударяет по пальцам левой руки, словно повторяя заученный урок.)

Разумеется — да.

(Ударяет линейкой.)

Я один несу ответственность за все. Что она сказала?

(Применяя к себе слова Лени.)

Я делал то, что желал, и желал того, что делал.

(С видом затравленного зверя.)

Заседание от двадцатого мая три тысячи пятьдесят девятого года, лейтенант Франц фон Герлах. Не выбрасывайте на свалку мой век, не выслушав меня до конца. Зло, господа судьи, Зло было нашим единственным сырьем. Его перерабатывали на наших очистительных заводах. А законченной продукцией было Добро. В результате Добро обращалось во Зло. Не воображайте, пожалуйста, что Зло превращалось в Добро.

(Добродушно улыбается. Опустив голову.)

Что?

(Кричит.)

Сонливость? Опомнись! Это уже маразм. Они решили уничтожить меня. Будьте начеку, судьи: если я потеряю рассудок, век мой погибнет. Во все времена для стада нужна заблудшая овца. Что скажет сороковой век, о Ракообразные, если двадцатый век будет затерян?

(Пауза.)

Нет помощи? Никогда нет помощи? Да свершится воля твоя.

(Доходит до авансцены и возвращается обратно, чтобы сесть.)

Не следовало мне прогонять ее.

Стук в дверь.

(Прислушивается к сигналам и выпрямляется.)

Снова условный стук.

Кабинет Вернера. Современная мебель. Зеркало. Две двери.

Отeц, Лeни.

Сцена пуста. Раздается стук в дверь. Через некоторое время стук повторяется. Входит отец. В левой руке у него портфель, в правой

—

свернутый плащ. Захлопнув дверь, он кидает портфель и плащ на кресло, решительным шагом подходит ко второй двери, приоткрывает ее.

Отец

(зовет).

Я вижу тебя! Лени!

Тишина.

Отец, затем Иоганна.

Отец

(громко).

Иоганна!

Голос его срывается

—

он снова кашляет. Теперь, оставшись один, он более не сдерживается, и видно, что страдает. Подойдя к бюро, он наливает воду из графина и пьет. Когда из глубины входит Иоганна, он стоит спиной к ней.

Иоганна. Кто здесь?

Те же и Вернер.

Вернер

(торопливо входит и видит отца).

Какая встреча.

Отец. Добрый день, Вернер.

Вернер. Добрый день, отец. Довольны своей поездкой?

Иоганна, Вернер.

Вернер. Что за предложение?

Иоганна. Сейчас узнаешь.

Вернер. Не нравится мне, что он приходит сюда выслеживать...

(Достает из шкафа бутылку шампанского и два бокала, ставит их на бюро, начинает раскупоривать бутылку.)

Шампанского?