Автобан, ведущий из Орли к центру, гипнотизировал взгляд, мерно вспыхивая в темноте катафотами разделительной полосы. Мокрый асфальт кипел под колесами «Опеля» ночной рекой. На шкалах приборной доски прыгали столбики желтого и зеленого цвета, крестик на электронной карте стремительно перемещался от квартала к кварталу, по лобовому стеклу машины упрямо ползли червячки влаги.

Жак приоткрыл окно, и в щелку ворвался ветер, шорох шин и далекие звуки города.

Все вместе это напоминало фильмы про романтичных убийц типа «Дурной крови» или «Лиона». Казалось, впереди ждет прикольное рискованное приключение. И смерть — даже если она случится — будет только прекрасным завершением вечеринки, таким же мучительно сладким, как предрешенное расставание с нечянным любовником.

Вот так бы и было до конца — никакой бытовухи, никакой физиологии — только картинки.

Только вечное вращение калейдоскопа.

С коридором выяснилось довольно просто — в полумраке два зеркала одно напротив другого создавали кажущуюся бесконечность. Стоило включить полный свет, и все объяснялось. Коше даже понравился этот атракцион — расклонироваться в бесконечный ряд. Она стояла в коридоре минут пятнадцать и поворачивалась и так, и сяк, пытаясь увидеть всю перспективу бесконечной галереи.

Потом они с Жаком съездили в магазин, где Марго купила краски и двадцать упакованных в полиэтилен холстов. Дальше — прямиком к Аурелии. Когда они оказались в переулках Монмартра, галерейщик показал Марго легендарную «Ротонду».

— Здесь тусовались великие художники. Лотрек, Гоген, Ван-Гог. Теперь таких нет. Они пили абсент и пытались сделать мир прекрасным. А теперь все за мани!

— Такая маленькая? Обычная, — удивилась Марго.

Ничего особенного. Кабак как кабак. Тут Рембо и Ван-Гог наливались абсентом и двигали искусство вперед. Завсегдатаи «Ротонды» обожали испытывать на себе различные медленно действующие яды. Но живопись-то у них была хоть куда. И стихи… Может быть, саморазрушение — это плата? Жертва, принесенная Богу за право заглянуть в сокровенное?

Катька подняла телефонную трубку и спросонья недовольно промычала:

— Ну! Слушаю!

В трубке раздался нервный хохоток и трубный голос Кабана объявил:

— Это Нарышкин! Привет!

— Ну! — недовольно протянула Катька. — Что случилось!

Прошло несколько дней.

Ничего особенного не происходило, да и не могло произойти. Что может случиться, когда целыми днями стоишь, склонившись над холстом и — вдыхая испарения разбавителя, дым табака и запах ветра из окна — наваливаешь килограммы краски, пласты краски, в экстатическом танце расплескиваешь цвет, создавая суть и сияние. Хотя на холсте все — сияние. Все — иллюзия или ключ к иллюзии, или окно, через которое можно уйти в и н о й мир. Иногда иллюзия того, что ты можешь уйти в эту иллюзию так же мучительно сильна, как иллюзия того, что ты можешь взять некий предмет из сна — стоит только покрепче сжать руку.

Чтобы верно замесить пространтсво этого и н о г о мира, следует правильно расфокусировать глаза, чтобы все время находиться в неком состоянии, пограничном сну. Быть в сознании, не упуская ни на секунду сладостной умиротворенности этого сна, тянуть этот сон точно карамель, мелодию или нить Ариадны. И перестать быть существенным в этом привычном мире, где варят кофе, покупают билеты и делят имущество. И начать существовать в и н о м мире.

Марго вытерла тыльной стороны ладони лоб и, откинувшись, сощурилась.

Некое ощущение сообщило ей о том, что часть работы — увертюра, что ли — завершена и требует перерыва. Марго встала с колен — это был ее странный способ работать маслом (но что делать — на станке или этюднике, как это полагалось по технологии — ничего не получалось). Город за окном превратился в картинку Питера Брейгеля старшего. Он стал плоским и иллюзорным. Марго повернулась внутрь комнаты. Ее обрадовало и одновременно расстроило то, что никакой разницы между реальностью окна и реальностью начатых холстов она не нашла.

Репеич позвонил Катьке и сказал адрес Юлика. Катька прикатила на Проспект Мира в какую-то непомерно-пятикомнатную квартиру, где уже бродили потерянные музыканты. Дверь Катьке открыл один из танцоров.

— Привет! — сказал он и добавил, дождавшись, когда Стрельцова разуется. — Там такие ужасные люди! На кухне. Они курят какое-то говно жуткое. Ты не можешь попросить их вывалиться на лестницу с этим говном. Мне так неудобно. Юлик просто в шоке. Как Репеич мог взять таких мудаков?

— Блин! — ругнулась Катька. — Нашли бы сами! Взяли бы девок! Они «Яву» не курят!

— Ой! Ладно! Не дури! — поморщился танцор. — Репеич набирал! Это еще Бамбук не разобрался. Он его на хрен выгонит. И Репеича тоже.

— А мне-то что? — удивилась Стрельцова. — Мне-то на Репеича с прибором…

Прошло несколько дней с тех пор как Марго впервые объявила войну роботам и с тех пор, как разразилась кошмарная ночь со скандалом и смертью мадам Гасьон. Мадам Гасьон похоронили. Причем единственными жильцами, кто проводил ее на кладбище (куда-то далеко за город), было семейство Пулетт. Остальные жители — парикмахер с верхнего этажа и балерина с третьего — не приняли в этом никакого участия. Так же, как не принимали участия и в жизни арфистки. Символично было то, что гроб с телом мадам Гасьон отвезли в своем фургончике те два парня, что возили при жизни на работу старушку и арфу.

Видимо эта смерть оказала шокирующее действие на всех жильцов розового дома. Все как-то притихли и старались не встречаться друг с другом. Аурелия очень рано уходила и очень поздно возвращалась, так что Марго была избавлена от подозрений и ненужных разговоров.

Лео, смурной и постоянно под шафэ тоже не баловал квартиру своим присутствием. Он приходил около семи, выгуливал собак, выпивал, сидя на лавке фляжку и куда-то исчезал до самой полуночи.

Иногда супругов Пулетт не было всю ночь. Марго узнавала это по бою часов в гостиной.

Только собаки продолжали вести домашнюю обычную жизнь. Им было скучно без хозяев и они пытались сблизиться с квартиранткой. Но Марго не пускала их дальше порога.

Марго покинула ставшее традиционным после загулов заведение и вошла во двор дома Аурелии.

И удивилась. Все было по-новому — будто отсутствовала она не одну ночь, а минимум неделю. На всем были видны следы переезда. Следы большой машины, куски картона составленные у дверей мусоропровода.

Незнакомые дети хозяйничали в куче песка около синей скамейки. Мальчик лет шести, и его младшая сестренка. Увидев Марго, дети переглянулись и с любопытством вытаращили глазенки. И Мар впервые подумала о том, что и для нее может наступить день, какой наступил недавней ночью для арфистки.

День Арфистки — так можно будет назвать этот день.

День, когда ей придется подытожить, что она передала следующему экипажу планеты. А этот экипаж будет деловито осматривать механизмы, рычаги управления и датчики, и плевать ему будет на саму Марго Танк, то бишь Лизавету Кошкину.

Весь день Стрельцова сидела за инструментом в мрачном состоянии, и мысленный голос Эдика твердил ей в уши: «Напиши песню! Напиши песню! Напиши песню!» У Катьки были уже песни, и они неплохо шли в клубах, но сегодня она поняла, что это — не то.

Ну ничем они не отличаются от всего того, за что проплачено толстопузыми бизнесменами из бывших директоров и партийцев. И если она, Катерина Стрельцова, расчитывает на запись альбома, на такую запись, ради которой кто-то должен потратить немалую сумму денег, то эти песни должны стоить чего-то больше, чем подрыгаться под них в дансинге.

И правда! Катька поняла это — Эдик был прав.

Но чтобы написать такую песню, надо что-то… что-то особое. Что-то такое, чего Катька еще не знала. И это было за порогом ее понмания. Так, словно она была еще обезьяной, а ей предстояло заговорить по-человечески. Сказать первое осмысленное слово.

Она вспомнила, как Макся, когда ему исполнилось два года (Катька прибыла на краткую побывку), пытался мучительно расширить свой словарь каким-нибудь новым словом типа: «вава» — собака, «р-р-р-р» — машина. И Катька сечас чувствовала себя таким же младенцем. Ох, и корежило ее от этого! И жалко было себя, и злилась она, но — упрямая! — она ни за что не отступила бы. Хоть убей!

Утром Марго проснулась и поняла, что — все.

То есть совсем все! Окончательно — все!

Все работы готовы. Может быть чуть-чуть только не досохли. Но, если Жак будет везти их аккуратно, то ничего страшного. Для верности она спрыгнула с постели и потрогала последние работы пальцем. Чуть-чуть липнет. Но, если не царапать, то ничего. Вчера она еще оставляла какую-то мелочь на утро, но сегодня понятно, что это пустое. Время работы прошло.

Наступило время лени.

Лень.

Стрельцова открыла глаза и увидела потолок. Потом на фоне потолка появилось лицо Эдика. Лицо улыбнулось, и губы Эдика что-то сказали… Но что? Катька не поняла. Она медленно возвращалась из несуществования.

Эдик исчез, а через некоторое время в поле зрения появился стакан с чаем, и Катька принялась его хлестать. Она выпила один стакан. Потом еще, и смогла сесть и увидеть, что находится она в комнате Эда, а совсем не в своей.

— Мы трахались? — начала Катька с главного.

Эдик заржал.

— Нет. Опять тебе не повезло, — ухмыльнулся он. — Ты не могла сказать даже «мяу». Согласись, глупо было бы иметь секск с человеком, который потом не мог бы ничего вспомнить. Согласна?

Марго проснулась от звука чайной ложечки. Поль стоял прямо над ней и помешивал сахар в кофе.

— И все-таки мне обидно! — сказал он. — Как трахаться — так с Андрэ, а как спасаться — то ко мне!

— Блин! С утра пораньше ты ничего умнее не можешь придумать?

Мар поднялась со своей подстилки у глухой стены и поплелась умываться. На столе по дороге она увидела удивительно знакомую коробку и оторопело спросила у Поля:

— А это что?

Оборотень выпиливал узоры на гитаре, а Плесень молотил дерьмовых раздолбанных барабанах. Сама Катька блажила в восьмидесятидоларовый AKG. Дешевенькие корейские комбы все это усиливали и выплескивали на головы неформальной европейкой молодежи, скучковавшейся вокруг русских лабухов. Они спели всех «битлов», кое-что из Мьеркури, «Скорпов», Курта Кобейна. Покатил, кстати, и Цой, и даже «Марсельеза» была воспринята публикой с пониманием и благодарностью. Дошло до «Подмосковных вечеров».

В открытом кофре Оборотня выросла серебристая кучка. Кто-то кинул пачку сигарет, голландец с рыжим ежиком на голове аккуратно положил фирменный аптечный косяк, бутылку пива поставил немец.

Иностранные песни закончились, закончились и русские, а публика все не уходила. Пипл радостно хлопал русским и, подбадривая, требовал еще песен.

— Давай, Катька, выкручивайся! — показал кулак Оборотень и показал кулак.

— Пошел ты! — огрызнулась Катька через плечо. — Играй! Фа диез мажор, ми мажор…

— Вот дождище-то! Вот ветрище! — воскликнула Марго и повинуясь порыву вскочила в кабриолете и, вытянув навтречу ветру и ливню руки, счастливо засмеялась.

— Марго! — окликнула ее Рэй. Сядь, пожалуйста. Я опущу крышу. В наши планы не входило делать из автомобиля бассейн.

— А… Хорошо, — кивнула Марго и снова упала на сидение. Уже мокрое. Но не очень.

— Хочешь виски? — спросила ее Дизи, отрываясь от бутылки.

— Давай, — пожала плечами Марго и, взяв бутылку, немного отхлебнула. — А скажите мне. Один раз я видела, как снимали кино, и в красном кабриолете…

Небо еще было синим, но стремительные свинцовые облака стелились уже над землей стаей серых вислоухих псов. Воздух был напряжен до такой степени, что электрические разряды трещали на кончиках листьев, на деревьях. Деревья с ропотом сопротивлялись ветру, но уже начинали уступать ему лепестки цветов и листочки. Прутики, песчинки, перешептываясь, поднимались над тропинками и дорожками змеистыми смерчами и, по недолгу передыхая, пробирались все дальше к Парижу.

Марго торопливо, насколько могла, спешила по дороге, то срываясь на бег, подгоняемая в спину ветром, то спотыкалась, закрывая глаза от пыли. На то, чтобы выйти на шосее, ушло около часа. Ноги болели страшно. Колени ныли и подгибались.

На шоссе Марго остановилась и опять, в последний раз бросила взгляд на замок, притулившийся в излучине реки.

В тот день Марго вообще никуда не пошла. Если бы Поль не доставал ее целый день, она так и лежала бы на подстилке круглые сутки, раздумывая — решиться позвонить по номеру или нет, пойти в «Голем» собирать картинки или нет, верить тому, что нарассказали Рэй и Дизи, или нет. И две пятихатки лежащие в кармане жгли совесть Марго непереносимым огнем. Она не могла решить, чем их считать деньгами, оторванными от сердца или тридцатью серебрениками.

— Привет, Поль! — сказала Марго, угрюмо вваливаясь в знакомое студио. Ключи так и остались при ней, с тех пор как она исчезла.

— Привет! — как-то примороженно сказал Поль и продолжал стоять на пороге. — Ты… настоящая?

Он неуверенно прикоснулся к голове и поправил очки.

— Настоящая! Хочешь убедиться? — Марго решительно направилась в комнату, подвинув хозяина осторожным, но настойчивым движением.

— Тогда проходи! — сипло сказал Поль. — Куда пропала-то на целую недею? Я уже не знал что и думать. Хорошо мне Андрэ сказал, что ты уехала в Египет. Но что-то ты не очень загорела…

— И что, мы поедем в такую бурю? — спросила Катька, заходя к Репеичу. — Там же никого не будет!

— Во-первых Катериня, приясядь, а во-вторых, у нас контракт, и платят нам за то, что мы есть, а не за что-то другое.

— Логично.

— А теперь марш одеваться!

— Да я уж одета.

Сама невридимая и до потери сознания везучая, Марго волокла за собой шлейф катастроф. Пока они ехали, по пятам за БМВ валились деревья, рушились киоски, разбивались витрины и сыпалась черепица.

— Черт! Может и правильно вас мочат! — усмехнулся Андрэ созерцая все это представление. — Надеюсь, когда мы выйдем из машины, ее не придавит?

— Не знаю, я попрошу, — вздохнула Марго. — А ты еще пилюль закинь.

— Не могу. — признался Бретон. — Тошнит уже.

БМВ остановился. Андрэ осторожно вышел и дождался, когда Марго выкарабкается со своего сидения.

В конце песни, в районе дабла опять произошло что-то нехорошее. Но Катьке уже надо было уходить, и она не успела ничего рассмотреть. Шагнула в телепортаху и поспешила в гримерку. Инстинкт подсказал ей, что надо скорее переодеться.

Едва она успела натянуть штаны, в гримерку ввалился бледный Эд. Он бросил гитару в кофр и стал стремительно срывать с себя дурацкий концертный прикид.

— У Бамбаука в пакете «глазки», — сказала Катька, одевая свитер.

— Лучше бы у него там был пистолет! — ответил Эд и, завязав последний шнурок, поднял на Катьку озабоченный взгляд. — Попроси Обора взять бас.

— А ты? — оторопела Катька.