Михаил Зощенко написал «Шестую повесть Белкина», братья Стругацкие «Второе нашествие марсиан» (совсем не по Уэллсу, кстати), – лихабеда начало. И вот перед вами, уважаемый читатель, «Путешествие Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей, в страну тикитаков» – пятое по общему счету.

Тот, кто внимательно прочел четыре предыдущие путешествия: в Лилипутию, в Бробдингнег, страну великанов, на Лапуту (с заездами в Бальнибарби, Лаггнег, Глаббдобдриб и Японию) и в страну гуигнмов,– не мог не заметить, что герой, отправляясь почти во все странствия корабельным хирургом, нигде себя в таком качестве не проявил. Правда, следует учитывать, что в те времена, когда святая церковь воспрещала врачам действия с «пролитием крови», хирургия (по-древнегречески «рукоприкладство») вовсе не считалась вершиной в медицине, как теперь; его даже отдавали на откуп цирюльникам и банщикам

– 

вспомним вывески «Стрижем, бреем, кровь отворяем». То есть титул «корабельный хирург» равнялся, в лучшем случае, фельдшерскому. Но и в этом случае – все равно никак: Гулливер нигде даже вывиха не вправил.

Почтение к Свифту не позволяет нам считать, что он допустил элементарную литературную ошибку, повесил «нестреляющее ружье». Легче

– 

да и интереснее

– 

принять, что было еще одно путешествие, по каким-то причинам не преданное гласности, в котором герой как раз и проявляет себя в надлежащем качестве.

Вот это оно и есть.

Помимо того, до сих пор остается тайной, как Джонатан Свифт и его герой в начале XVIII века смогли узнать то, что астрономическая наука установила только полтора столетия спустя: наличие именно двух спутников у Марса и параметры их орбит.

...Волна вынесла крестообразный обломок верхушки фок-мачты, к которому был привязан я, на галечный пляж. Моя левая рука, свесившаяся с перекладины, пребольно ударилась о камни; в ней что-то хрустнуло. Но я был не в состоянии ощутить боль.

Не могу и сейчас определить, сколько дней носили меня морские стихии на этом обломке после того, как наш корабль «Северный олень» наскочил на рифы. Привязался я сам, когда понял, что начинаю впадать в забытье. Впоследствии я так и не встретил никого из команды корабля, ничего не слыхал об их судьбе; вероятно, все погибли. Да и со мной дело шло к тому же: снежная буря в южных приполярных широтах и последующее долгое купание наградили меня воспалением легких – я был в жару и вместо стонов хрипел; ссадины, полученные во время кораблекрушения, воспалились и от действия морской воды превращались в язвы. Все эти дни у меня не было ни крошки во рту, ни глотка воды. Последним ударом, который, похоже, сломал мне руку, стихии добивали меня.

Боль в руке все-таки принудила меня очнуться. Я лежал распятый на своем обломке, не имея сил ни отвязаться, ни, что хуже, бороться за жизнь, бороться со своей злосчастной судьбой, коя постоянно ввергает меня в беды. Судя по тому, что солнце висело в зените и палило вовсю, меня вынесло на сушу где-то в тропиках. Свесив голову влево, я увидел, как пляж переходит в обрывистый берег, но верху которого растут деревья с пышными кронами. Вскоре вода перестала омывать мои ноги, шум волн о гальку утих – начался отлив. Значит, до прилива я успею умереть на берегу и акулы не сожрут меня живым, как они уже пытались. Мысль эта принесла мне удовлетворение.

Когда появились «призраки», я и их воспринял совершенно спокойно – как видения предсмертного бреда, а может быть, уже и загробного мира. Странным показалось лишь то, что они говорят на каком-то звонком, чирикающем языке; но, собственно, почему я решил, что на том свете все должны изъясняться по-английски?

Эти существа освободили меня от пут, а затем и от одежды (в чем я тоже усмотрел определенную логику), приподняли, поддерживая, влили в рот воды. Свежая влага на минуту вернула меня к жизни, я поднял голову, смотрел воспаленными глазами: существа как бы были и как бы но были – вместо тени они отбрасывали радужные ореолы, вместо плотных тел имели что-то переливчатое, сквозь что искаженно просматривался обрыв и деревья на нем... но в то же время по очертаниям и вполне человеческое. Нет, это не могло быть реальностью! Я сник, уронил голову.

Вероятно, я довольно долго пролежал в беспамятстве: когда очнулся, солнце уже не грело мою спину, ушло за крышу. По и придя в себя, я счел за лучшее лежать; чтобы обдумать ситуацию, это было удобней, чем маячить перед глазами у всех. Тем более, что я знал,

каким

теперь предстану перед туземцами.

Этот ужас, отчаяние... что, собственно, случилось? Все мое при мне, если не считать одежды. Я жив, на пути к выздоровлению (хотя вчера уже примирился с гибелью), в сравнительной безопасности. Почему же чувствую себя так, будто меня непоправимо изуродовали?

Потому что я, хоть и медик, но человек своей среды и своего времени. Скелет для нас символ смерти, тлена и праха, а уж потом каркас тела, опора его и учебное пособие. Вид внутренностей – тоже признак либо смерти (вскрытие), либо страшной зияющей раны, от которой недалеко до смерти. (Прибавим сюда и постоянные впечатления от потрохов рыб, кур, уток, поросят – всей разделываемой на кухне живности). Да еще многовековые старания святой церкви, коя протестует против «пролития крови-» в хирургических операциях, против анатомических исследований – против всего, покушающегося на идею божественного происхождения человека, идею, которой мы охотно следуем и без усилий святош: конечно же, мы не такие, как прочие твари. Да, внутренности у нас есть – но их существование неприлично.

Несколько приличней нагая натура. Церковь и за нее по головке не гладила, низвергала и разбивала античные скульптуры. Но художники приноравливались, запечатлевали на полотнах натурщиков и натурщиц в виде библейских святых: распятые Христы, Марии Магдалины, святые Инессы, прикрытые только волосами, побиваемые камнями святые же Себастьяны, искушающие Иосифов Вирсавии, искушаемый святой Иероним... и прочая, и прочая. Если отвлечься от казенно-постных сюжетов, то сутью всех картин было одно: утверждение облика человека. Именно с обнаженной натурой связаны художественные каноны красоты тела, классические пропорции.

Но это в искусстве, коего обычная жизнь всегда пошлей. В ней приличен и красив Человек Одетый. Хорошо одетый. Именно он и есть гомо сапиэнс. К тому же можно скрыть изъяны телосложения, с помощью тканей, стеганой ваты, каблуков, шнуровки и т. п. повыгодней подать себя. Я оскорблен (и даже напуган) неприличием того, что сделали с собой туземцы и что они делают со мной. Но чем, скажите,приличней все эти ватные груди и плечи, засупоненные в тугие корсеты вялые животы или ватные валики, подкладываемые дамами под юбку, чтобы соблазнительно выпятить свой невоодушевляюще плоский зад! Я уже не говорю о подкрашивании и оштукатуривании лиц. Да и у мужчин... Какое громадное значение, к примеру, мы придаем своим волосам – и какое значение вслед за нами им придают портретисты и романисты, как старательно они выписывают и описывают наши шевелюры, прически, усы, бороды, баки, брови! Чем, скажите, волосы на голове для выявления индивидуальности нашей важней тех, что растут под мышками, на груди или в паху? Взял и сбрил; внешность изменилась, а суть?

Этим утром я был представлен (или, может быть, точнее –

предъявлен?)

авторитетной комиссии. Коротыш Имельдин, который хлопотал около меня более других, явился первым, придирчиво осмотрел меня, повелительным жестом отправил за ширму на стульчак, чтобы я выглядел

прилично

к приходу высоких гостей. Затем двое его коллег ввели в комнату четырех тикитаков разного роста, сложения и внутреннего вида, которых – помимо папок в руках – объединял один признак: полное отсутствие волос на черепе, благодаря чему были видны все извилины их мозгов. Позже я узнал, что это были

академики.

Ученые поставили меня у стеклянной стены так, чтобы лучи восходящего солнца просвечивали мое тело, долго рассматривали, поворачивая то одним боном, то другим, указывали друг другу на различные подробности моего строения. При этом они живо переговаривались – и не только слонами и жестами, но и, на что я обратил внимание, игрой внутренностей. Медики, когда академики обращались к ним с вопросами, отвечали кратко и почтительно.

Как мне впоследствии рассказал Имельдин, комиссия признала, что пробу на прозрачность я прошел удовлетворительно; во всяком случае явно лучше своего предшественника. (Этот «предшественник», тоже выброшенный сюда океаном какой-то бедолага, сделавшись прозрачным, просто впал в буйное помешательство; его на веревках отвели к берегу, и он вплавь бросился прочь от острова – конечно, далеко не уплыл). За самостоятельное исправление перелома мне можно было бы поставить и «хор.», то есть признать близким по развитию к тикитакам, но выходка с питанием все испортила. Кроме того, прискорбно, что мой скелет и черен остались непрозрачные: неясно, сколько у меня извилин, да и есть ли они. Внешне я выгляжу довольно цивилизованно, обладаю началами речи и нормальным «инто» – диалог со мной возможен. Постановили: отдать под опеку Имельдину для обучения языку и введения в курс здешней жизни. Дальнейшая судьба

демихома

будет зависеть от его успехов.

После этого я в сопровождении опекуна покинул демонстрационный павильон. Мы поднялись но амфитеатру и направились в верхнюю часть города, к нему домой. По мощеным, обсаженным деревьями улицам сновали тикитаки и тикитакитянки – кто с папкой в руке, кто с сумкой через плечо; некоторые проезжали на лошадях. Иные курили – и легкие их затемнялись красиво клубящимся синим или зеленым дымом. Вместо тени все отбрасывали причудливые радужные ореолы. Около домов играли почти прозрачные дети. Фасады зданий блестели от обилия встроенных зеркал; многие тикитаки останавливались перед ними. В двух местах я заметил за домами высокие ажурные башни, шпили которых были увенчаны чашами из мозаично составленных зеркал; вероятно, это были храмы.

Я ни о чем не мог спросить, только глядел во все глаза. Самого же меня сегодня никто не замечал; лишь некоторые встречные задерживали взгляд на моем странно темном скелете. Да и спутник мой, находившийся вчера в центре внимания, за весь путь раскланялся с двумя или тремя знакомцами.

Я уже писал, как в первый день своей прозрачности открыл по улыбке свойство щек и губ увеличивать или уменьшать зубы за ними. Ничего удивительного в этом нет, любое прозрачное вещество преломляет лучи, а тем самым и, будучи надлежащим образом оформлено, увеличивает изображения предметов.

Но... в чем главное свойство живого? Любой естествоиспытатель скажет: в том, чтобы превосходить мертвую природу. Живое тело всегда может больше, чем подобное ему, но мертвое тело. Поясню эту мысль примером. Мой соотечественник сэр Роберт Гук, член Королевского общества, открыл закон упругости материалов: их растяжение пропорционально нагрузке. Этому закону равно подчиняются металлы и ремни, стекла и нити... Но вот, если ту же гирьку подвесить к живой мышце, ничего подобного не будет. Она не растянется и может даже (если ее, к примеру, кольнуть) сократиться.

Другой, еще более близкий пример: хрусталик вашего глаза. Он – линза? Да, но линза, которая может менять свой фокус.

И представьте теперь, что

все

ткани вашего тела подобны хрусталику глаза. В любой мышце (вместе с кожей и подкожным слоем) можно, сосредоточившись, образовать живую линзу нужной величины, менять ее форму и преломляющие качества, перемещать по телу, поворачивать. Представьте себе, что это делается с той же бездумной точностью, с какой мы совершаем обычные мышечные движения. Представьте, наконец, что это знание-умение передается от поколения к поколению тикитаков и стало почти инстинктивным – вот тогда вы поймете, как много оно значит в их жизни. Недаром преподавание самоведения в школах начинают с тезиса: «Прозрачность вам дана, чтобы видеть и понимать».

Я открывал в себе оптические таланты один за другим. Наша окраина служила местом для прогулок горожан. Я заметил, как некоторые из них, обозревая окрестность, выставляют перед лицом кисти с растопыренными пальцами – обычно левую подальше, а правую перед самым глазом. Создавалось впечатление, будто они держат подзорную трубу и что-то в нее рассматривают. Составив руки подобным образом, я обнаружил, что никакой подзорной трубы и не надо: мякоти в кистях между большими и указательными пальцами образуют линзы; напряжением-сосредоточением можно отрегулировать их так, что в одной кисти, у глаза, получится небольшая короткофокусная линза-окуляр, а в другой – линза-объектив. Попрактиковавшись, я вскоре рассматривал отдаленные строения, деревья и даже птиц в небе ничуть не хуже, чем прежде в свою раздвижную трубу.

Тело № 176, тело мужчины массивного сложения, выкатили из ряда лежащих в анабиотическом оцепенении (ниц на самокатных столиках с отверстиями для рта и ноздрей) в подвале-холодильнике Обменного фонда. Столик проследовал через ВЧ-туннель, где электромагнитные волны незримо промассировали и нагрели до нормальной температуры каждую жилку и клетку тела; когда же мышцы, оживая, начали медленно, но мощно сокращаться, то служители на выходе ловко закрепили руки, ноги, поясницу и шею кожаными захватами. Затем столик был вкачен в лифт и вознесся из подземелья на самый верхний ярус Кимерсвильского пси-вокзала — туда, где производилась трансляция, а также прием и оформление пассажиров двух высших классов, шестого и седьмого.

Служитель приемного отсека VII класса — немолодой, в светлом комбинезоне, преисполненный сознания своего веса ничуть не меньше, чем швейцар дорогого отеля, — принялся за дело не спеша: в седьмом классе пассажиры редки. Он установил столик вдоль стены под рефлекторами, затем наложил на тело две нашлепки из воскообразного, сплошь пронизанного разноцветными проводами материала; каждый провод оканчивался у тела едва заметным игольчатым выступом-электродом. Это были контактные устройства, в просторечии контактки; одна, с крестовыми ответвлениями, легла на спину вдоль позвоночника; другую, похожую на мягкий шлем с ячеистыми просветами, служитель нахлобучил на голову мужчины. Подровнял, обжал, в ячейки выпустил пряди волос; затем воткнул ощетиненные серебристыми контактами колодки на другом конце жгута проводов в щелевые разъемы в стене. Возле засветились созвездия зеленых искорок, повторяя рисунок контактов в нашлепках: знаки, что каждый электрод надежно касается соответствующего нервного окончания в коже спины и головы.

Тем временем из плоского зева пневмопочты на полку под ним упали соединенные в вереницу лентой четыре пси-кассеты: белого цвета — Интеллект, розовая — Характер, голубая — Память и зеленая — Здоровье.

Служитель, взглянув на них, уважительно поцокал языком: свето-индикаторы во всех кассетах полыхали ярко-голубым сиянием, признаком чистоты и большой силы пси-зарядов. Сейчас эти коробочки, чуть больше кассет портативного магнитофона, и заключали в себе личность прибывшего из космических далей пассажира: общие для всех разумных существ Вселенной сути их натур. Их надлежало ввести в земное тело.

В Кимерсвильском ОБХС — отделе борьбы с хищениями сутей — шел рабочий день. В приемной под присмотром дежурного скучали трое подозреваемых в незаконных пси-операциях: плотный, элегантно одетый мужчина средних лет, темноволосый молодой человек с тонкими чертами округлого лица и самолюбивой складкой губ и старушка. Они прошли обследование в лаборатории и теперь с контрольными пси-картами ждали словесного исследования (кое в иных делах называют упрощенно допросом). В комнате для исследований двое: начальник ОБХС Семен Семенович Звездарик, плечистый сорокалетний землянин с покато переходящим в лысину лбом, синими глазами и узкими губами, над которыми саблей навис хрящеватый нос, и его помощник, исследователь I класса Витольд Адамович, добродушно полненький, коротко постриженный, с темными глазами в припухлых веках (а на самом деле марсианин Виа-Скрип с Большого Сырта, постоянно обменивающийся с вкалывающими там нашими археологами и прибывающий утром на работу в “электричке”), — за столами-пультами вникали в сопутствующие бумаги. Звездарик ближе к окнам, Витольд Адамович подальше.

За окнами набирает силу апрельский день, размытые облака плывут над крышами домов, голуби томно курлычут на карнизах; липы вдоль тротуара усеяны зелеными брызгами распускающихся почек. Все буднично, обыкновенно — только над домами, над всем городом вздымается башня пси-вокзала. Вид ее — несмотря на ухищрения земных архитекторов создать вокруг надлежащий ансамбль— своими параболами, спиралями и вихрями как бы бросает вызов плоскостям и прямым углам городских строений, обличает вложенную в это сооружение чужую, инопланетную мысль. Она. такой и была: проект пси-вокзала —не только для Земли, для многих мест Солнечной и примыкающей части Галактики — создали кристаллоиды Проксимы, энтузиасты пси-транспортировки. Они же (точнее, их сути) обеспечивали и работу (пси)-машины.

По другую сторону столов Звездарика и Витольда сверкали никелем, лоснились пластмассами и искусственной кожей зажимов два КПСа — кресла принудительного считывания; в верхней части они напоминали зубоврачебные, в нижней — гинекологические. Над спинками кресел нависали все те же шлемы головных контакток на зубчатых рейках. Именно считывание-изъятие чужих, похищенных или иным способом присвоенных психических сутей для возвращения таковых владельцам и было, как правило, финалом собеседований в ОБХС.

Начальник отдела склонился к микрофону слева от себя, произнес сипловато:

Когда они остались одни, Витольд Адамович добыл из нижнего отделения сейфа плоскую флягу с коньяком, отвинтил крышечку и сделал хороший глоток.

— А не кради! — с вызовом сказал он в сторону двери. — Не спекулируй, не обманывай…

— Давай-давай, шпарь все заповеди, — буркнул Звездарик.

Хочешь? — помощник протянул ему флягу.

Много будет всего в многотрудной жизни В. Л. Долгопола, сначала оператора, затем исследователя ГУ БХС, но сыскной дебют агента 7012 останется в его памяти до конца дней. Даже не весь дебют, а первая проба. Разминка, по определению комиссара.

Конечно, наивно было полагать, что первая встреченная ими женщина — да и не на площади, только на подходе к ней — окажется искомым НООСом. Но получилось так, что она остановилась возле них переменить руку, отягощенную полной хозяйственной сумкой. Мегре тотчас сделал стойку, уставился на нее с томным вопросом в глазах. Остановился и Вася.

— Что, пройти не знаете как? — не поняла женщина; она была рослая, выразительно сложенная, дет под сорок. — Куда вам надо?

— Не предложите ли вы нам билетик, уважаемая? — осведомился комиссар.

Пробные тела в Кимерсвильский ОБХС доставляли в желтом фургоне с надписью “Спецмедслужба”. Более ничего привозить не требовалось. ЗУ “некомплектов” соединял с отделом СВЧ-кабель, выведенный на специальный пульт — весьма сложный, занимавший стену в особой комнате. Отсюда и название “стена плача”— в ином варианте “стена воя”. Всего хватало, всякое слышалось из динамиков пульта: и плач, и вой, и скрежет зубовный.

…Хотя, как мы отмечали, переработка сутей в пси-машине и трансляция их подобны действиям с электрическими сигналами, несущими обычную информацию (слова, числа, изображения), читатель впадет в ошибку, если решит, что это одно и то же. О, нет! Психические сути, ингредиенты личности, несут в себе заряд свободы воли, активности, даже регенеративной возбудимости (той, что выражают слова: “А по какому праву вы, милостивый государь?..”— или в наш демократический век: “Шё ты сказал?! Да кто ты такой?!”). Проще говоря, пси-сути это информация, которая даже и в машинных схемах знает себе цену, свои права и может за себя постоять. Поэтому — разовьем аналогию — машинные операции с сутями настолько же хлопотливей переработки пассивной информации, насколько перевозка пассажиров хлопотливее перемещения грузов в контейнерах.

И это еще в нормальных, благополучных случаях, когда пассажиры задерживаются в блоках (пси)-ВМ самое большее на часы (при подборе групп туристов). Злосчастных же “некомплектов” приходилось мариновать, пока разыскиваются недостающие их сути. Представьте себе пассажиров в поезде дальнего, очень дальнего следования, который у последнего светофора перед конечной станцией (когда все оделись, достали чемоданы) стал и ни с места — час, другой, третий… да умножьте это на в тысячи раз большие, чем в обычном мире, скорости реакций и действий каждого в электронной машине, да добавьте самое главное: у каждого чего-то не хватает, и крупно не хватает; но он, естественно, более замечает неполноценность окружающих, а не свою. Вот так — и то лишь отдаленно — можно понять психическую обстановку в ЗУ “некомплектов” и какие там царили нравы.

Пробные тела как раз и предназначались для опроса потерпевших “некомплектов” и для контроля их психики. Печальный опыт показал, что некоторые из них, очутившись наконец в теле — неважно, каком и чьем! — ведут себя безрассудно: отказываются покинуть тело после опроса, лезут в драку со служителями и т. п. Поэтому решили: лучше собственными их телами не рисковать — пусть хранятся в анабиозе до полного восстановления личностей. Пробные же тела сдавали напрокат — на дни, на недели за сходную плату — самые кимерсвильские забулдыги; для них это был промысел вроде собирания бутылок. Наиболее котировались хилые, некрасивые тела и несимпатичные лица, чтобы охотников позариться на них среди “некомплектов” было поменьше. Кроме того, с пробниками в необходимых случаях разрешалось обращаться грубо.