Предисловие Роджера Желязны
Фред Саберхаген вовсе не похож на создателя берсеркеров, секретаря графа Дракулы или палача Инки. Однако именно эти образы приходят на ум, когда упоминается его имя, поскольку именно они запоминаются лучше всего. Поэтому я хочу разрушить всякое впечатление о нем, как о современном Лавкрафте, отметив для тех, кто открывает эту книгу, что Фред — сердечный, остроумный, эрудированный человек, у которого есть замечательная жена Джоан, математик, и трое самых хорошо воспитанных детей, каких мне доводилось встречать: Джилл, Эрик и Том. Он любит хорошо поесть и выпить, любит поговорить. Его манера работать, похоже, лучше моей собственной, а своему умению обращаться с фактическими материалами он обязан тем, что одно время писал для «Британской энциклопедии».
Мне понравилось, как пишет Фред, еще до того, как я с ним встретился, а теперь, когда мы стали почти соседями, я с радостью познакомился с ним. Я недавно вернулся из путешествия и в самолете закончил читать его роман «Маска солнца». После этого у меня создалось впечатление, что он ничего не может делать плохо. Этот роман содержал самую интригующую завязку, с какой мне пришлось встретиться за долгое время, планомерно и скрупулезно ведущую к действительно необычным обстоятельствам и сюжету. Совокупность используемых парадоксов является образцом точности и симметрии. (Я вполне мог бы добавить и «красочной образности и выписанности характеров», а также того рода «эрудиции, которая не заслоняет собой, а улучшает произведение».) И я, незадолго до этого прочитавший его «Дело Холмса-Дракулы», был достаточно полон свежих впечатлений, чтобы оценить и контраст и сходство. Меня поразила та явная легкость, с которой в главах (принадлежащих якобы то перу самого автора, то доктора Джона Ватсона), написанных в совершенно индивидуальной манере, воссоздавалось полное ощущение атмосферы викторианской англии без каких-либо отклонений от сюжета. Это произведение сильно отличалось от «Маски солнца», но было написано с таким же мастерством, тщательностью и вниманием к деталям.
Все это я говорю для того, чтобы показать: Фред Саберхаген писатель многосторонний. Но Фреду присуще нечто большее, чем просто техника. Сядьте и прочтите десять страниц из любого его произведения, и вы начнете понимать, что в них заключено множество мыслей. Все взаимосвязано. (Я не считаю, что слово «органично» применимо к литературе. У меня это ассоциируется с книгой, через которую проросли грибы. В книгах Фреда нет грибов, но они составляют единое целое — уберите что-нибудь одно, и вся канва произведения неизбежно распадется на части, потому что он множество раз прошел по этим дорогам и доподлинно знает не только для чего ввел в произведение каждый дом, дерево, черную дыру, берсеркера и идею, но и то, где именно он это сделал.) Такое ясное и полное видение, ощущение, знание мира, который создаешь, всегда казалось мне отличительной чертой выдающегося писателя. Здесь нет ничего от каких бы то ни было поверхностных трюков — уловок, мишуры, стилистической пиротехники — этим-то и отличается запоминающаяся книга от той, что предоставляет развлечение на несколько часов и вскоре забывается.
Я мог бы закончить на этой ноте и не покривил бы душой, объявив, что «Восточная Империя» — это произведение совсем иного рода, что оно доставляет удовольствие и запоминается, после чего удалился бы и предоставил вам прочесть его. Но жизнь коротка, хорошие писатели весьма немногочисленны, и не часто выдается возможность поговорить о них, если только вы не критик или не составитель литературных обзоров (роли, ни одна из которых мне не подходит). К тому же о писательском ремесле и Фреде стоит сказать еще одно.
Раймонд Чандлер однажды заметил, что существуют писатели, пишущие по плану, такие, как, скажем, Агата Кристи, которые делают все в соответствии с замыслом, и есть другие, такие, как он сам, которые и сами заранее не знают, что должно произойти в их произведении, и получают удовольствие, оставляя простор для импровизации и открытий по мере продвижения вперед. Мне самому доводилось писать обоими способами, но я предпочитаю метод Чандлера, поскольку имеется определенное удовольствие в том, чтобы встречаться с неожиданностями в процессе работы. Я посмотрел на Фреда с этой точки зрения, и оказалось, что он тоже принадлежит к школе Чандлера. Если это ничего не говорит вам в плане психологии творчества, то по крайней мере позволяет понять, у каких писателей, вероятно, больше всего почитателей. И это важно. Бывают дни, когда такой писатель клянет свободный поиск, но обретет при этом удивительный душевный покой, и работа редко кажется просто лямкой, которую нужно тянуть. Приятно сознавать, что где-то вне разносторонности Фреда — и даже вне особого метафизического средоточия, при котором происходит тщательное затягивание всех сюжетных линий до полноценного их выражения — там, в укромном месте, где он впервые сводит все воедино, одно за другим, удивляясь и напряженно работая, ему доступна особая радость увязывания жизни с образами. Частица этой радости, я уверен, доходит и до читателя всех хороших произведений такого рода. Я ощущаю ее во всех романах Фреда.
Если требуется дополнительное подтверждение разносторонности Фреда Саберхагена, то вашему вниманию предлагается «Восточная империя». В этом романе, где своеобразно сочетаются его ранний и поздний стили, он создал замечательную смесь сказочной и научной фантастики, активного действия и глубоких размышлений.
Эта книга написана в жанре фантастики. Все персонажи и события в ней являются вымышленными, и любое сходство с реальными людьми или событиями совершено случайно.
Части этого произведения издавались в существенно отличной форме:
«Разоренные земли», 1968;
«Черные горы», 1971;
«Изменяющаяся Земля», 1973;
Книга первая
Разорённые земли
Когда сатрап Экумена бросил старика в подземелье Замка и попытался приступить к серьезному допросу, оказалось, что трудности только начинаются. Проблема была не в том, как можно было подумать при первом взгляде на старика, что узник был слишком хрупким и немощным, грозящим помереть от первой же доброй порции боли. Вовсе нет. Правда, как ни трудно было в это поверить, заключалась в обратном: старик в действительности оказался слишком крепким, его сила все еще защищала его. В течение всей долгой ночи он не только оборонялся, но и пытался сам нанести ответный удар.
Двое магов Экумена, Элслуд и Зарф, были самыми искусными из всех, кого сатрапу доводилось встречать западнее Черных гор, слишком сильными, чтобы им мог противостоять какой-то одинокий узник, особенно здесь, на их территории. И тем не менее старик не уступал им — вероятно, из гордости и упрямства, и, несомненно, понимая, что сопротивление может обратить против него силы столь могучие, что неизбежное поражение принесет стремительную и относительно безболезненную смерть.
В самые темные предутренние часы, когда человеческие силы иссякают, а нечеловеческие достигают своего пика, напряжение молчаливой борьбы нарастало. Экумен и его маги не могли определить, какие именно силы Запада призвал старик, но, безусловно, силы эти были незаурядными. Задолго до развязки Экумену почудилось, будто воздух в подземной темнице начал громко звенеть от столкновения противоборствующих сил, а зрение ввело сатрапа в заблуждение, убеждая, будто древние каменные своды как-то загадочно вытянулись и несколько отдалились. Ручная жаба Зарфа, обычно радостно скачущая во время допросов узников, теперь нашла убежище в подставке для факела у подножия ведущей наверх лестницы, сразу потеряв интерес к темным углам помещения. Там она замерла неподвижно, выпученными глазами провожая своего хозяина, когда тот проходил мимо.
Элслуд и Зарф суетились на краю ямы трехметровой глубины, на дне которой был прикован старик. Они манипулировали амулетами и чертили знаки на полу и на стенах. Они, конечно, жестикулировать могли вполне свободно — на уровне физических действий борьба проходила почти незаметно, как и можно было ожидать от поединка магов такого ранга.
Книга вторая
Чёрные горы
Огромный демон явился Чапу под завывания ветра в глухую осеннюю ночь. Он явился в центре воздушного вихря, чья воронка, казалось, образовалась единым вздохом или стоном теплящейся в нем жизни, и возвестил о своем появлении ударом, который потряс хижину Чапа, притулившуюся изнутри к стене Замка. Лежа без сна, страдая от боли, источником которой была его всегда мучительно ноющая рана, Чап снова и снова слышал гулкие звуки, словно от ударов воздушной волны. Поэтому он обратил мало внимания на первые сотрясания его укрытия, производимые демоном.
Но вскоре сотрясение усилилось. Продолжительные удары в стену его маленького прибежища заставили сучковатые доски биться об огромные камни стены. Приподняв верхнюю часть туловища на локтях, Чап посмотрел поверх своих парализованных ног туда, откуда доносился звук. И он увидел, как, словно дым, просачиваясь в щели его деревянной хибары, входит демон.
Он непроизвольно напрягся. Существо с Востока должно было бы быть его союзником, по крайней мере, в те времена, когда у него была власть; но какое дело могло бы быть у него к нему теперь, Чап не представлял. И даже сильный человек, считающий демонов своими союзниками, — даже такой человек, если демон возникал перед ним в ночи так близко, что протяни руку — и коснешься, мог считать себя достаточно сильным, если не поддавался побуждению убежать или закрыть глаза и распластаться на земле.
Что касается убежать, то боевой топор Мевика лишил его этой возможности. А что касается того, чтобы закрыть глаза — что ж, он все еще оставался Чапом. Приподнявшись на локтях, он решительно уставился на туманный образ, формирующийся прямо перед ним. Снаружи без умолку завывал ветер, помогая поверить в то, что явилось Чапу. По крыше навеса забарабанил дождь.