Сержант Трофим Сидорович Сорокин за два долгих года войны привык все делать степенно, обстоятельно. Конечно, кроме тех минут, когда шел в атаку или находился в рукопашном бою: тут жизнь за долю секунды потерять можно, значит, если намерен ее уберечь, самого малого мгновения не смей потерять.

Он навечно запомнил первый год войны, когда отступать выпадало зачастую с пустыми подсумками, а фашисты наседали со всех сторон, ничего не жалели, чтобы уничтожить и полк, и его, Трофима Сорокина. Тогда порой становилось вроде бы вовсе невмоготу, однако он терпел, пересиливал себя: твердо знал, что обязательно погибнет, если хоть на ничтожное мгновение поддастся безмерной усталости или отчаянию, холодящему душу.

В то, что фашисты будут в порошок стерты, — в это непоколебимо верил даже в, казалось бы, самые беспросветные минуты.

Изведал и радость больших побед, хотя сам к ним вроде бы и не имел отношения. Это уже глубокой осенью сорок второго, весной сорок третьего и совсем недавно, когда Красная Армия разгромила фашистов под Курском, Белгородом и Орлом. И ни разу не позавидовал тем, кому выпало покрыть себя вечной славой в тех сражениях: советский солдат — надежнейший и вернейший защитник своего народа, куда его командование пошлет, там ему и действовать надлежит. Умело, решительно, сноровисто и не жалея себя. Словом, как того требуют совесть и присяга.

И товарищи в роте — под стать Трофиму: настоящие солдаты-фронтовики, которых уже ничем не удивишь, уже ничем не испугаешь; чувствовали они свою большую силу, непоколебимо верили, что вместе любое задание осилят.

Дмитрий был зачислен в отделение Трофима, и тот привел его в свою землянку, сказал, кивнув на свободное место на нарах у самой плащ-палатки, заменявшей дверь:

— У нас в отделении такой порядок заведен, что новичков, пока они себя в деле не проявят, для жительства всегда здесь определяем. Ежели он боец стоящий, то вскорости и на другое место передвигается. Считай, на повышение идет.

Младшего Сорокина сказанное братом будто нисколечко не задело, он положил на указанное ему место вещевой мешок, шинельную скатку и каску, повернулся лицом к солдатам, которые лишь угадывались в густом полумраке, лихо вздернул руку к пилотке и в меру громко доложил:

— Солдат Сорокин. Младший… Дмитрий, значит.

Его словно не услышали. Но он каждой клеточкой тела чувствовал: все, пытливо разглядывая его, стараются разгадать, каков он, младший брат Трофима, окажется он настоящим солдатом или чуркой с глазами (бывало и такое), от которой всегда и везде толку мало.

День прошел в обычных занятиях по боевой подготовке, а едва стемнело, роту подняли по боевой тревоге, и через считанные минуты, превратившись в короткие людские цепочки, она, вроде бы и не очень торопливо, пошла на запад, туда, где с раннего утра особенно яростно грохотали пушки.

Дмитрий замыкал цепочку отделения. Перед его глазами все время маячила спина Егорыча. Такая обычная, мужицкая. Только в вылинявшей от многих стирок гимнастерке и перерезанная шинельной скаткой.

Слева и справа, спереди и сзади тоже шли отделения, из которых слагались взводы, роты, батальоны и полк. Лишь изредка слышался неспешный спокойный говор. И Дмитрия крайне удивило, что в голосах людей, во всем этом движении массы солдат, приказом посланных в скорый бой, не улавливалось и малой тревоги; невольно вспомнилось, что, так же деловито вели себя его земляки, когда он в их потоке шел к проходной заводика.

— Эй, Митрий, пока шагай со мной рядом, — вдруг, сказал Егорыч буднично, словно скучая без собеседника.

Поравняться с ним — два шага побыстрее сделать.

Казалось, только поддался сну, казалось, только на мгновение забыл о том, что находится на передовой, — покой разметал предупреждающий возглас:

— Воздух!

Дмитрий вскочил, бездумно метнулся к тому месту, откуда ему надлежало вести огонь по врагу. Скорее всего, и изготовился бы к стрельбе; возможно, и стеганул бы в небо длинной нервной очередью. Помешал Егорыч, который проворчал добродушно:

— Не мельтеши перед глазами. Первым делом каску напяль, а потом садись на дно окопа, сожмись в комок и жди… Самое поганое для солдата время, когда его самолеты атакуют.

На пункте подготовки молодых солдат, где Дмитрий пробыл около месяца, старшина самозабвенно и не раз рассказывал о том, что какой-то взвод однажды огнем из своего стрелкового оружия сбил фашистский самолет. И Дмитрий сделал вывод: только так впредь и надо поступать при налете вражеской авиации — лупи по фашистским самолетам из всего, что стрелять может! А здесь и Егорыч, и все другие бывалые солдаты — даже Трофим! — просто сидели в окопе и вроде бы равнодушно дымили махрой. Будто их не волновало: а куда грохнет следующая бомба.

Промелькнуло в непрерывных боях еще несколько дней — Дмитрий перестал раскланиваться с пулями, пролетавшими рядом с его головой; научился по звуку полета безошибочно определять, куда нацелены эти снаряды или мины; по тому, как заходили на бомбежку фашистские самолеты, почти всегда точно угадывал и тот участок окопов, где упадут бомбы. Теперь, когда угасал бой, он мог рассказать о нем уже не вообще, теперь в любом бою он видел и правильно оценивал и действия своих товарищей. Иными словами, за считанные дни он приобрел многое из того, что незыблемо знал каждый фронтовик. Правда, Егорыч, рядом с которым Дмитрий был неизменно, частенько покалывал его самолюбие советами и замечаниями. Хотя теперь они касались уже не азов, а тонкостей того или иного боя, но все равно было немного обидно, все равно они не позволяли ни на минуту забыть, что он, Дмитрий, пока всего лишь молодой солдат, которому познавать и познавать войну.

Неудержимо шли вперед войска Юго-Западного фронта, ежедневно очищая от фашистов все новые и новые города, села и деревни. А боевой путь полка, в котором несли свою солдатскую службу братья Сорокины, словно нарочно был проложен в обход их. Поэтому солдаты в минуты короткого отдыха даже шутили с горькой обидой, что, видать, в штабе фронта есть специальный человек, все обязанности которого — только за этим и следить. Шутить-то шутили, вроде бы и добродушно подтрунивали над своей судьбой, но все равно было обидно: или они хуже других? Или им не хочется потом, после окончания войны, словно между прочим, ввернуть при беседе с родичами или хорошими знакомыми, что это именно их полк упомянут в приказе Верховного от такого-то числа?

Шли вроде бы и не в направлении главного удара, однако потери в личном составе имели. Такие, что теперь Флегонт Иванович почти каждый вечер бормотал себе под нос: «Среди долины ровныя…»

Тоскливо было солдатам часами слышать это нытье. А тут еще и погода резко изменилась: вместо отупляющей жары хлынули ливни — стена воды, низвергающаяся с неба. Естественно, чернозем, тучностью которого еще недавно искренне восхищались, превратился в вязкое месиво, такое вязкое, что ноги из него еле выдирали, а машины и пушки и вовсе бы встали намертво, если бы их всем миром не волокли вперед.

И вдруг однажды, когда в отделении бойцов оставалось всего ничего, а очередной ливень уже прошумел над ними, Егорыч, прислушиваясь, облегченно сказал: