Мергейты, точно оборотни, проникали всюду. Словно острые загнутые когти на лапе о многих пальцах цеплялись они за плоть веннской земли, и с каждым таким зацепом неоглядное тело степного войска подтягивалось на многие версты, оставляя извилистый след. Одно за другим загорались злым смаглым огнем веннские печища. Поначалу венны, уходя, сами сжигали свои дома, чтобы те не достались ворогу. Но степняки и не собирались здесь селиться. Если что-то и оставалось целым, когда хозяева вынуждены были покидать родные места, то мергейты изводили последнее, будто думали из осколков расчлененного веннского горшка склеить пузатый мергейтский котел.

В полон мергейты брали с собой одних только женщин и малых детей. Надо ли говорить, что допреж всего венны старались выручить женщин. Степняки вскоре это уразумели, и торг этот подлый был для них прибыльным. Что становилось с уведенными в незнаемые земли девушками и женами, о том лучше было не думать. Теперь-то все видели, что степняки не басенная колдовская рать, а люди, хоть и худые. Посему навряд ли там, за лесами, они скармливали пленниц змею-чудищу, запертому в железной горе, или сбрасывали с высокой скалы в пропасти, принося в жертву подземным своим богам, или превращали в оборотней.

А вернее всего как раз в оборотней кочевникам и удавалось преобразить тех, кого звали совсем недавно, по имени рода, оленихой или белкой. Потому что не могла остаться женщиной из веннов та, что приняла обычай чужого народа. А не принять обычай этот, будучи уведенной в такие глухомани, что и птица по звездам и солнцу дороги назад не отыщет, можно было лишь одним путем, и был тот путь супротив веннскому укладу и Правде.

Так ли, ино ли, а с каждым новым огнем, взвившимся над веннскими избами, новая горсть черного посева ложилась на взрытую и перепаханную ржавым от земляной крови плугом смутного времени старозаветную землю. И в каждом пожаре виделся Зорко маслянистый отблеск довольства Гурцата, кой отблеск проваливался затем в безмерную пустоту его жадных и неистовых глаз, словно пил Гурцат черный свет беды и войны и никак не мог напиться им. Никогда не видел Зорко степного кагана и не слышал, каков он собой, но глаза того, гордые, алчные и лживые, вечно смотрели прямо в глаза Зорко, даже когда удавалось ему опустить набрякшие от долгой бессонницы веки. Эти глаза, искушая его вызовом, не отпускали Зорко даже на коротком привале, на такой безвидной глубине сна, с какой никакая явь — ни пещера, ни пучина морская, ни любовь или ненависть — не может и сравниться. Но принять вызов бездны — значит обмануть себя и неизбежно кануть в ней, потому что нельзя победить то, чего нет. Вызов можно принять только от самого себя, и Зорко его принял, когда вместо пути сквозь туманы к травеню-острову пустился в погоню за черным облаком, скрывшим Гурцата. И око золотого оберега — отверстие в ступице маленького солнечного колеса, всегда горевшего на груди у Зорко, — было его поводырем в стране войны, где люди говорят друг с другом на одном языке, а молчат на разных.

Так рассказывает о Зорко, сыне Зори, человеке из народа веннов, из рода Серых Псов, манускрипт некоего вельха Брессаха Ог Ферта из народа вельхов (хотя есть причины усомниться в таковом его происхождении), прослывшего в землях полуночного восхода колдуном и оборотнем. Утверждается, что Брессах, будучи наделен знаниями из неведомых нам временных глубей, мог видеть то, что открывается людям и иным живым и неживым созданиям в их сновидениях и даже входить в эти сны и извлекать оттуда мысли и предметы. Во время таких путешествий он, однако, не придерживался какой-либо одной дороги, ибо знал, что любой выбранный путь скорее приблизит его к цели, нежели проведет мимо, и не слишком уделял внимание тому, в какие времена и местности он проникал и что проносил с собой.

Елки внезапно прянули в стороны и открыли небольшую круглую поляну саженей десяти в поперечнике. Трава на поляне была зелено-серая, поношенная, точно здесь задержался и перезимовал месяц листопад из здешнего прошлого года. Справа от середины поляны, ближе к деревьям, на бревне сидел мужик лет сорока в веннской одеже, но на рубахе его Зорко не приметил знаков принадлежности к роду, только по вороту, обшлагам и подолу бежала тонкая кайма вышивки, тянущей бесконечную ветку с дубовым листом, сам видный, широкоплечий, ростом повыше Зорко, кудрявые волосы его были густы, точно вешняя листва, и так же пышны были усы и брови. Мужик оглянулся на Зорко так, будто ожидал его. Правый глаз у него оказался серым, как лед, а левый — зеленым. Незнакомец ухмылялся в окладистую, но не длинную бороду, а нос у него был крючковатый, похожий на совиный клюв. В руках он держал дудку, длинную, с отверстиями, кои при игре следует закрывать перстами, подобную тем, какие делают в Нарлаке и Саккареме.

— Поздорову тебе, мил человек, — приветствовал его Зорко первый, как младший старшего.

— И ты здравствуй, Зорко Зоревич, — отвечал дядька. — Не спеши. Присядь рядом. Потолкуем.

— Потолкуем, коли есть о чем, — кивнул Зорко, не торопясь, однако, оставить седло. Приглашение принять, конечно, следовало по всем правилам веннского вежества. Но война и дудка иноземная подсказывали Зорко, что правила ныне не слишком цепко скрепляют людей друг с другом. И он позволил себе говорить так, как держал бы речь с нарлакцем или аррантом: — Не скажешь ли допреж, отколе будешь?

— А откуда тебя знаю, не спросишь? — заметил мужик, также не стараясь ответить поскорее.

Зорко знал, что путь человека и впрямь, и вкривь ходит все же кругом, но не вкруг одного места, а вкруг одного и того же времени и возвращается к этому времени настойчиво и неизбежно. Время того человека, чей сон о степи показывал оберег, было разорвано надвое черной ночью с катящимся непроницаемым и жутким комом перекати-поля. И этот человек не знал, куда ему вернуться. Половина существа его рвалась в солнечный степной полдень, стремясь, словно лошадь, мчаться, а потом упасть и кататься по жесткой траве. Другая половина пыталась уйти в подзвездную ночь, острую и звенящую ожиданием звона булатных клинков. Каждый шаг его был направлен в обе стороны, а потому приходился на третью — во мглу.

Зорко не был слишком уверен, что Некрас, при всем великом искусстве его, доберется до Саккарема. Сам Зорко уже попробовал, как это — быть псом в чужой ограде. Только перекинувшись из лесной лайки в степную овчарку, сменив масть и имя, мог венн жить и чуять сладость опасности в иных землях. Правда, Некрас и от веннов-то жил обособленно!

Тем паче не верил Зорко, что Некрас сумеет отыскать в странах полудня того, кто умеет читать сны и идти по следу сновидений. Прочитав в доме у Геллаха множество книг, написанных путешественниками, кои считались знаменитейшими и достойнейшими доверия, он понял лишь то, что народы и племена не слишком склонны доверять чужестранцам свои тайны. А часто казалось, что и сами эти народы едва ли осведомлены о том, что обладают какими-то тайнами. Они просто жили, и только когда находились те, кто, подобно заклинателям звуков, начинал поиски изначальной песни, собирая слова, знаки, вещи, мысли, жесты, звуки и прочий скарб, что копится народом за долгую жизнь, когда удавалось им записать то, что они открыли, — не важно как: песней, книгой, камнем или еще чем, — только тогда можно было заглянуть за полог тумана, скрывающего холмы за оврагом, и увидеть иную жизнь.

Но теперь Зорко был по меньшей мере не один, и черная крепость Гурцата, стоявшая в мире невидимого, уже не казалась вовсе неприступной. Зорко же сейчас более волновало то, в чей же сон он вошел (если верить Некрасу)? Кто это мог перевоплотиться в огромного серого пса, способного догнать лошадь, и почему Зорко прежде не встречался с ним в обереге? Кем они оказались столь близки, что Зорко вошел в его обличье так же просто, как некогда вошел в его жизнь черный пес?

Путь ему предстоял еще неблизкий. Степняки, озадаченные нежданным разгоном дозора, куда-то пропали. Как и говорил Некрас, на ближайшие десять верст лес был пуст. Черный пес знал, куда бежать, а Серая послушно шла за ним, и Зорко позволил себе подремать прямо в седле, отдавшись на волю быстрых, но ярких и сочных видений.

Едва только вдохнув во сне этот запах, Зорко стал не только видеть и слышать, но и обонять все, что видел в снах. Теперь он знал, что тот суровый и хмурый венн высокого роста, жилистый, будто из тугих древесных жил свитый, как бывает свит ствол дерева — ни вихрь, ни ненастье, ни червь такое не свалят, да и топором не вдруг возьмешь, — тот венн, которым становится он, Зорко, едва лишь засыпает, зовется Волкодавом и плывет куда-то по волнам неоглядного моря, покинув каменный град Кондар на закатном побережье. Что вместе с ним длит свой путь через страны и воды молодой аррант по имени Эврих, терпеливо и стойко разделяя с венном все издержки и тяготы дороги. А вот куда и зачем лежит их путь, Зорко покуда не догадался.

Черный пес вел его по нюху кратчайшим путем до заставы, и галирадский колокол не отсчитал бы и двенадцати четвертей, как Зорко заслышал недалече приглушенные и скрадываемые чащей, но все ж ясно различимые звуки лагеря. Верно, на заставу подошел немалый отряд.

Так оно и было. Откуда ни возьмись, из зарослей лещины на тропку шагнул дозорный.

— Кто таков будешь? — спросил он, держа руку на поясе. Черен меча выглядывал из ножен, тускло поблескивая украшением из зерни.

Зорко вместо ответа сначала глянул наверх. Прямо над ним, чуть впереди, на ветвях ясеня расположился с удобством стрелец, удерживая готовую к полету оперенную смерть на тетиве.

Море, особенно поначалу, плохо поддавалось разумению Волкодава. Было оно огромным, серым и враждебным, бездушной студеной прорвой, всюду, от края и до края, одинаковой, а потому не имеющей ни краев, ни середины, ни верха, ни дна. То туда, то сюда брели одинаковые меж собой ряды волн, покорные ветру, и все исчезало и тонуло в этой серости, даже солнце.

Когда морская болезнь оставила наконец венна, он предпочитал проводить время за необычайной книгой. Там, хоть и стояло вельхское печище близ морского берега, говорилось все больше о делах земных. Однако, как ни странно, чем дальше читал Волкодав, тем дружелюбнее становился вид моря, когда случалось ему оглянуться. Поймав себя на том, он попытался отыскать главу с титулом «Море», но таковой в книге не оказалось. Такие слова, как «корабль», «вода», «соль» и то же самое «море», были раскиданы по всей книге, и далеко не в каждом месте, где оные попадались, речь заходила именно о море. Читать бегло, как умел Эврих, Волкодав еще не научился: ему надо было произнести слово про себя, попробовать его, во рту покатать, а потом уж рассудить, стоит ли его отведать. И смысл книги не всегда был ясен: все же повествовалось о землях невиданных и временах давних.

«Если Эвриха спрашивать, — помыслил Волкодав, — значит, ему книгу дать. Он, конечно, сначала фыркать будет и брезговать, точно кот, что лапой трясет, в воду ступивши. Скажет, дескать, варвар каракули выводил. А потом сам читать пойдет, так что дожидайся, покуда отдаст».

Придя к такому неутешительному выводу, Волкодав снова взглянул на воду. Солнце садилось, оставляя на воде золотисто-алую дорожку, уходящую к овиду. Чайки пока еще реяли над кораблем и то и дело бросались вниз, за рыбой, но крики их становились все реже и тише. И тут на солнечное колесо легла огромная крылатая тень. Саженях в двадцати от борта, не далее, большая снежно-белая птица, оперение которой в закатных лучах виделось рдяным, пронеслась сверху вниз, наискось, без единого взмаха крыл, потом, завершив дугу прямо над волнами, снова стала подниматься и так, распластавшись в воздухе с размахом сажени в три, начала удаляться в сторону солнца. Вечерний свет был еще достаточно ярок, чтобы помешать человеческим глазам созерцать этот величавый и стремительный полет, и Волкодав, даже заслонившись ладонью, не мог видеть, куда исчезла птица.

Эти огромные белоснежные птицы всякий раз сопровождали бога и героя вельхов — Ангюса, но здесь, в морях, омывающих Шо-Ситайн и Аррантиаду, Волкодав их доселе не видел. Да и сегваны, люди моря, как-то не упоминали их в своих сказаниях и повестях. Должно быть, только там, на Восходных Берегах, на Кайлисбрекке, как именовали те земли сегваны, можно было увидеть тех птиц во множестве. Здесь, надо думать, они были редчайшими гостями, и Волкодаву, стало быть, просто повезло.