Эти отрывки — как бы оторванные листья от дерева. Автор просит читателей, чтобы они не побоялись резкости высказываемых здесь мыслей и образов, а попробовали бы их приложить к себе, к своим личным переживаниям. Тогда, может быть, — и так верит автор — они найдут и в себе то дерево, которое дало жизнь этим бледным и, здесь на бумаге, уже пожелтевшим и сухим, но все же дорогим для автора листьям.

Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, — не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних.

И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его.

В тот день истаивать будут от жажды красивые девы и юноши, которые клянутся грехом Самарийским и говорят: жив Бог твой Дан и жив путь в Вирсавию! — Они падут и уже не встанут

Сколько смертей!

Все усопшие, все родные, все близкие мои обступили меня. Я вижу их лица. Я слышу их голос. Все рассказывают мне свою повесть. Это повесть их жизни, их страданий и неутоленной жажды их. Они смотрят на меня своим долгим, внимательным взглядом и таким тихим, как озеро осенней порой, и таким голодным, как у нищих.

Потом молчат!

Да и о чем говорить нам. Ведь я все знаю. Знаю всю жизнь их, вижу всю душу их, каждую мысль их насквозь. Да разве и не знал я их всегда!

Вот Виктор! Разве не знал я, что он застрелится, и застрелится именно так, как это было… там, где-нибудь на бульварах Парижа, револьвером в рот, в сумерки, когда так явственно подступает к нам вся непрерывная безобразная будничность их жизни, весь неугомонный, вечно один и тот же их шепот, которого он так боялся.

Сегодня я пришел к себе и сказал себе:

Почему бы тебе не играть в шахматы? Ты не думай, что это так глупо. Ты обеспечен, — в крайнем случае, можешь получить место в министерстве юстиции, или писать статейки в каком-нибудь органе, чтобы не нуждаться, но ты имеешь свободное время и свободное сознание, почему бы не посвящать тебе их такой благородной игре, как шахматы. Ведь иначе тебе будет скучно. Или ты думаешь, что шахматы хуже музыки? Хуже науки, или политики? чем? при шахматной игре ты, по крайней мере, не будешь никому вредить, а будешь играть только деревянными фигурами и на деревянной доске.

Но я запротестовал: как! неужели же я паду до этого?!

Но он, другой мой «я», — усмехнулся и продолжал убедительно: — при чем тут падение?! Ты очень ошибаешься, если считаешь, что шахматы такое дурное занятие. Ведь и история учит, что все эти занятия, так называемые интеллигентские профессии — искусства, науки, политика, появлялись в народах тогда, когда появлялись обеспеченные классы, т. е. такие (классы), которые, ставши над другими, уже сами не нуждались в том, чтобы их сознание было вечно заполнено одними и теми же презренными заботами о своем теле, о пище, об одежде и т. п. Имея свободное время и скучая от этого, — ибо сознание каждого человека боится пустоты, — они и придумывали себе различные развлечения. Потом эти развлечения становились привычками, им приносились жертвы и придумывались разные оправдательные теории, главным образом для успокоения тех масс, кровью которых они питались. Я не беру это явление во всей его сложности, еще, может быть, более ужасной действительности, чем то, что я тебе рассказываю. Но спрашиваю, кто из современных ученых, писателей, художников, политиков, если дело не касается непосредственно их средств существования, смотрит на свою профессию не так, как на игру. О, конечно, ты услышишь от них много высоких слов, но они ведь post factum, а если ты спросишь непосредственно лично каждого, почему он революционер, почему собственно министр, почему ученый, то он либо откровенно скажет, что он этого не знает, либо скажет, что ведь надо же что-нибудь делать, т. е. как-нибудь заполнять свое существование. Пьяница заполняет его тем, что пьет и черпает забвенье в вине, ученый тем, что пишет ученые трактаты, музыкант слушает музыку, и так без конца. Но все это совершенно одно, и никакой разницы я между вином, наукой, политикой, военными искусствами и шахматами не вижу. И разве не слышал ты сам в кабинете одного очень ученого профессора, как он рассказывал другому ученому профессору, что для него ученая работа запой, что он, как пьяница без вина, не может без нее жить. Они оба хихикали и добродушно считали, что это-то и есть самое настоящее, настоящий признак настоящего ученого. Скажи же, пожалуйста, при чем тут истина, человечество, высокие цели, греческие надписи и т. д. Просто этим ученым нужно как-нибудь убить свое время и свое пустое сознание, и вот они убивают их тем, что им предупредительно предлагает заботливая судьба. Поэтому я и говорю, если ты имеешь возможность выбирать профессию, т. е. средства, как забить и занять свое пустое и тоскующее, не знающее, к чему приложиться, сознание, то я советую тебе выбрать шахматы. В шахматной игре ты можешь прослыть гением, шахматы так же увлекательны, как политика, имеют целую литературу, свои животрепещущие вопросы дня, турниры, а главное они совершенно мирное занятие, которое не требует никаких кровопролитий и убийств.

— Но ведь не все же так? — заикнулся я.

Сегодня девушка вошла ко мне в комнату. Просто и скромно села против меня. И долго смотрела мне прямо в глаза и молчала. А в глазах ее было какое-то тихое и пьяное безумие, такое, когда мысли текут и их не можешь поймать. И долго смотрел я на нее и что-то страшное зашевелилось во мне… И все так же смотрела она на меня своими прямыми и полубезумными глазами.

— Я кончена… Я вышла в тираж, — прошептала она, и холодный пот вдруг выступил на мне. Это была та, которая была на днях повешена и которая хохотала перед судьями. Я узнал ее. Так бывает всегда, о ком долго думаешь. И все так же смотрела она на меня своими растерянными глазами и вдруг разрыдалась.

Боже мой!.. Я бросился перед ней на колени. Я не знал, чем ее утешить. Я схватил ее за руки. Я долго ласкал их, я гладил ее, и такая маленькая, простая была она теперь и скромная тут!

Она прижалась ко мне… Она схватила меня за руки… И стала смотреть в меня… И опять что-то страшное шевельнулось во мне… Какое безумие совершалось кругом… Одни огромные, черные глаза были передо мной… Я смотрел в них… Все стало тонуть, исчезать… Она все ближе приникала ко мне и шептала, чтобы я гладил еще и еще.

— Теперь гляди, гляди, брат!.. — шептала она… — Узнай все!

Безумная мысль мелькнула в нем. Он начал писать и остановился. Ему вдруг показалось, что все равно, что он напишет в эту минуту. Написать ли ему, что он молод, что он — еще жив, что он еще хочет жизни, счастья, радости и что так ужасно умирать в такие годы!.. или…

Он прочел, что было написано:

«Какое сияние в моей душе, какая вера, если бы вы знали, товарищи, какое счастье умирать за правое дело!..».

Он судорожно скомкал бумагу и бросил ее на пол. Все показалось ложью. Было какое-то приподнятое, высокое состояние души, но оно куда-то провалилось, обрывалось, и под ним была бездна. Он заволновался, заерзал.

— Нет! этого не хочу! Этого не должно быть! — крикнул он в себе и вспомнил свой секрет.