Доехав с бороной до конца десятины, Конон натянул вожжи и устало, еле открывая рот, крикнул, обращаясь к лошади:

– - Тпрру, стой, -- довольно.

Лошадь послушно остановилась. Конон оглянулся назад. Вся десятина была ровно заскоржена, челыжни исчезли, только торчали кое-где небольшие комки, но без этого нельзя. Он бороновал в одну лошадь, а лошадь его старая, шибко ходить не могла, а на тихом ходу никогда не вспушишь пашню как следует. Оглядев десятину, Конон перевел глаза, где садилось солнце. Солнце красное, как нагретый в горне лемех, уходило в землю. Видна была только одна его половина. Конон опять оглядел пашню. Сказал сам себе "сойдет" и, бросив вожжи на борону, подошел к морде лошади. Лошадь лохматая, еще не вылинявшая, стояла, понурив голову, тяжело дыша; у ней ходили бока и тряслись мышки; под хомутом у ней было мокро от пота. Она тоскливо поглядела на хозяина и вздохнула.