Он видел, как по улице Фруадво подъехала машина Сапаты. «Ягуар». Бывший гангстер остался верен любимой марке.

Миновав перекресток с улицей Булар, машина сбавила скорость и медленно поехала вдоль тротуара, где должен был стоять Зильберберг. Но он стоял не там. Он прятался рядом, в сквере, за почти прозрачным голым кустарником. Решил быть осторожным. Ему хотелось узнать, почему Сапата окружил их свидание такой таинственностью.

Час назад зазвонил телефон. В семь утра. Это было странно. Даже не то, что телефон зазвонил так рано, а то, что он вообще зазвонил. Эли Зильбербергу теперь звонили не часто. Его словно все забыли.

Он растерянно снял трубку. Голос, назвавший его по фамилии, оказался знакомым. Как бывают знакомы, еще до полного узнавания, фрагменты загнанных вглубь воспоминаний. Очень, очень знакомый голос.

— Даниель вернулся!

Роже Марру, вздрогнув, проснулся. Жюльетта, его жена, трясла его за плечо.

Он открыл глаза, увидел, что часы показывают пять утра, а у Жюльетты безумный взгляд и судорожно напряженное лицо, как обычно в худшие минуты приступов. Видимо, она ускользнула из-под надзора молодой сиделки, которая на всякий случай ночевала в смежной комнате.

Он сел, прижал Жюльетту к себе.

— Вернулся? Расскажи мне…

Эли Зильберберг ушел из сквера, всеми силами сдерживая себя, чтобы не броситься бежать.

Миновав пересечение с улицей Виктора Шёльшера, Эли пошел по улице Фруадво. У первого же светофора он свернул направо, к одному из входов на Монпарнасское кладбище.

Торопясь поскорее оказаться подальше от места убийства, он не заметил мотоциклиста в шлеме и черной кожаной куртке. Тот сидел на своем мотоцикле на стоянке, с выключенным мотором, по другую сторону мостовой, на углу улицы Булар.

Когда Эли быстрым шагом покидал сквер, он завел мотоцикл, который тут же с глухим ревом рванул с места. Мотоциклист на небольшой скорости поехал за Зильбербергом, держась, однако, на расстоянии. Но следить за Эли в тот день было легко. На нем была длинная, броская ярко-зеленая куртка.

Старший комиссар Роже Марру мчался как сумасшедший по Северному шоссе с включенной сиреной и проблесковым маячком. Возле Ла-Шапель он свернул по окружной дороге на восток и гнал по ней почти до Порт-д'Орлеан, до съезда на бульвар Журдан и улицу Томб-Иссуар.

Инспекторы Дюпре и Лакур ждали его в сквере Жоржа Ламарка.

«Это касается Нечаева».

Так и сяк вертел он фразу Сапаты. Единственную действительно важную. Но ее нельзя было понимать буквально, потому что Нечаев умер в 1974 году. Потому что Даниель Лорансон, сын Жюльетты и его приемный сын, умер двенадцать лет назад в Гватемале. Видимо, напоминая о Даниеле, Сапата хотел дать ему знать, что это связано с «Пролетарским авангардом». Что тоже было загадочно, ибо все бывшие члены этой организации давно стали законопослушными гражданами и заняли блестящее положение в деловом мире. Разве что кто-то из них сохранил связи с террористами?

Марру не терпелось поскорее оказаться на месте, начать действовать.

Было восемь часов утра, вот-вот должен был раздаться звонок в дверь.

С прошлой недели, когда Марк Лилиенталь уехал в Америку, ей каждый день в это время приносили от него телеграмму.

Фабьена Дюбрей была в ванной. Она причесывалась перед большим зеркалом в человеческий рост. Практически голая. Стройная, слегка загорелая, с чуть вздернутыми от прохладного душа кончиками грудей. На ней были только черные блестящие колготки, подчеркивавшие длину ее ног и изящество бедер.

Она застыла с расческой в руке, внезапно вообразив, что это Марк нажимает сейчас кнопку звонка. Ей представилось, как она откроет ему — дверь, свое тело, себя. В памяти замелькали картины, как летящие радужные пузыри. Картины? Скорее ощущения, когда внутри все обрывается и перехватывает дыхание.

Фабьена посмотрела на себя в зеркало. Отражение ей понравилось. Она вообще иногда себе нравилась. Тут не было никакого самодовольства: просто ее привлекало и радовало это удвоенное зеркалом прекрасное тело — она сама, вся целиком.

Он остановился перед выездом на проспект Георга V. Не могло быть и речи о том, чтобы спокойно обо всем поразмыслить, прежде чем он не переспит с женщиной. Ее тело, запах, раздвигающиеся ноги и то, что между ними, ее подернутые влагой глаза, молниеносный порыв страсти и, наконец, вопль наслаждения…

Вот чего ему не хватало — женщины.

Он рассеянно глядел на потоки машин, мчавшихся через площадь Альма, и вполголоса повторял слова, которые некогда прокалили его душу и придали законченные очертания тому, что стало его внутренним миром: «Революционер — человек обреченный».

«Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все то, что способствует торжеству революции, безнравственно и преступно все, что мешает ему. Разумеется, он не должен ожидать какой-либо жалости к себе. Каждый день он обязан быть готовым умереть».

Из груди рвался недобрый смех, только усугубивший его одиночество посреди толпы прохожих. Целый век спустя после своего появления на свет нечаевский текст не потерял своей провидческой силы. Как верно, что он — человек пропащий. Верно до жути. Вот уже полчаса с той минуты, как впервые услышал о смерти Луиса Сапаты, он снова убедился, до какой степени все это точно.

В одиннадцать часов утра Сонсолес Сапата, скучая от безделья и не зная, как сосредоточиться, включила радиоприемник.

После ухода отца она попыталась поработать, как и в любой другой день. Она была пунктуальной девушкой, способной вынести за скобки заботы и желания, не относящиеся к делу, если уже наметила себе какой-то план работы.

Однако этим утром у нее ничего не получалось.

Появление в неурочный час отца, неясный смысл его слов вызвали у нее раздражение. Особенно намек на сравнительные достоинства кладбищ на Монпарнасе и у Фромон-дю-Гатинэ. Что за сцену он разыграл? С чего ему вздумалось таким образом произвести на нее впечатление? Это совсем не в жанре Луиса Сапаты, обычно он ведет себя скорее холодно, отчужденно и вовсе не щедр на ласковые слова. В общем-то он не слишком похож на южанина.

Ко всему прочему, помимо раздражения, она ощущала какую-то неясную тревогу: отец сообщил ей вполне конкретные вещи, несмотря на авантюрно-романтический тон в духе телесериалов. Предупредить кого-то из полицейских чинов, сейф за картиной «Вид Константинополя» — клад в швейцарских франках, письмо для передачи.

Роже Марру ее тотчас узнал: она походила на Ньевес, младшую сестру Луиса Сапаты. Хотя имела не столь простонародную внешность. Чуть более свободна, грациозна в движениях. Но та же мрачная порывистость, тот же огонь во взгляде, та же страстность в посадке головы.

Пробираясь к столику Сонсолес, он взглянул на часы. Ему хватило менее десяти минут, чтобы добраться сюда от Зильберберга. Не так уж плохо.

Она шла наугад, ноги вели ее по естественному спуску бульвара Распай.

Двигалась, как в сомнамбулическом сне, не видя ничего вокруг, ничего не слыша, кроме слов отца, произнесенных утром. И повторяя только что услышанные по радио, те, об убийстве.

Kindergeschichten.

Истории для детей, вот что это такое.

По сути, две истории. Одну из них — о Хансе Иоахиме Кляйне — прямо по-немецки и можно было бы написать. Написать — можно; а вот рассказать нельзя. Нельзя ее рассказывать по-немецки, эту историю о Кляйне и его ребенке, потому что нельзя, чтобы кто-нибудь догадался, что он немец. Только не это! В том маленьком городке, в той среднеевропейской глуши, где он сейчас живет под чужим именем, никакая малость не должна выдать его национальности. При всем при том Ханс Иоахим К. — немец. Рабочий, родившийся во Франкфурте в 1947-м (то есть на год раньше Даниеля Лорансона). К. в очень юном возрасте открыл для себя, что общество основано на насилии. На примере собственного семейства и учебных учреждений, потом, поступив на работу, он все более и более убеждался, что насилие в самой природе современного общества. И одиночество, являющееся изнанкой насилия. А может быть, и лицевой стороной. И ему показалось, что можно отплатить обществу все тем же насилием. Швырнуть в морду. Показалось, что нет иного ответа на насилие законов, нежели закон насилия. Начав с посещения левацких митингов и участия в демонстрациях, он кончил тем, что вошел в одну из террористических организаций, расплодившихся в Германии семидесятых годов. Он познал подполье. «Смерть по найму» — таково было заглавие книги, которую он в 1980 году написал, чтобы сделаться свидетелем обвинения. Чтобы объяснить другим и осмыслить самому собственный путь, а еще объяснить, почему необходимо рвать с терроризмом.

Но назвать ее тем не менее следовало бы «Kindergeschichte», хотя он и не смог бы пересказать ее по-немецки.

Детская история и история детства одновременно. Главное в ней — детство самого Ханса Иоахима Кляйна. Сына еврейки, выжившей после заключения в нацистских лагерях. И отца-нациста, вдобавок еще чуть ли не полицая. Как эти двое умудрились в 1947 году заделать ребенка? Как могла промеж них возникнуть если не любовь, то на худой конец — желание? Человеческое (и бесчеловечное) существо — это, вне всякого сомнения, загадка. Загадочны добро и зло, предпочтения и влечения к себе подобным. Равно как и наслаждение от страдания и раболепного служения. Если бы не существовало таких устрашающих либо отвратительных, а то и смехотворных тайн, мы бы не сталкивались с тем животрепещущим таинством, что, собственно, и называют свободой живого человека. (Это следует признать по крайней мере ради самооправдания. Впрочем, не уповая что-либо таким манером объяснить, а лишь ради утешения тех, кто не умеет жить в блеклых отсветах тайны.)

Так вот, сначала история детства.

Выйдя из дома на улице Камиань-Премьер, где жила Кристин, Даниель Лорансон быстро пробежал по бульвару Эдгара Кине до вокзала Монпарнас. Пока он вышагивал вдоль кладбищенской ограды, в мозгу, как мыльные пузыри, всплывали и лопались эфемерные, отливающие всеми цветами радуги воспоминания.

Похороны Жан-Поля Сартра — картинки этой церемонии еще не выветрились из его памяти.

Однако в то время его самого не было в Париже. Он все видел в Милане по телевизору. Вот одно из магических свойств малого экрана: прямые репортажи, позволявшие наяву пережить далекое событие, присутствовать на нем и запечатлевать его в памяти наряду с виденным собственными глазами.

Даниель вспомнил о сборищах у Сартра.

Они готовились к общественному суду над компанией «Северный уголь», намеченному на декабрь 1970-го. Несколькими месяцами ранее в Фукьер-ле-Лане шестнадцать шахтеров погибли от взрыва рудничного газа. Боевая группа «Новое народное сопротивление» в отместку за смертоносную халатность компании подожгла ее административное здание в Энен-Льетаре. А затем последовали аресты, процесс боевиков, представших перед Судом национальной безопасности, и народный контрпроцесс под председательством Сартра.