В море властвует морской Бог Ньёрд. Когда этот Бог гневается, случается шторм.

Далеко-далеко, над самым сердцем океана, в ночной тьме закручивался облачный водоворот. Половину населенного мира покрывала его непогожая сень. По краям ласкал землю тихий весенний дождь, дарующий плодородие полям. Ближе к середине гремели грозы, проносился порывистый ветер. А над Западным морем клубилась косматая тьма.

От горизонта и до горизонта пировал бешеный вихрь, и оскаленное море сотрясало береговые кручи. Ветер гнул сосны и ворошил земляные крыши домов.

Вдали от берега под летящими тучами одна за другой катились чёрные горы. Ветер срывал тяжёлые гребни и нёс их прочь, и трудно было понять, где кончалась вода и начиналось небо.

Вдали от берега погибал корабль.

Где та страна, в которой пища сама приходит на стол?

Издревле сурова была Норэгр, омытая волнующимся морем, увенчанная горами, прорезанная каменными расщелинами фиордов… Были в ней стремительные реки и клокочущие водопады, были обильные дичью леса, были цветущие горные пастбища и ночные сполохи в провалах зимнего неба.

Только одного не было почти совсем – пахотной земли.

Чтобы собрать урожай, за полями ухаживали, точно за больными детьми. Очищали от камней, унавоживали, сдабривали толчёными ракушками и яичной скорлупой. Но пашня оставалась скудна.

Море, вплотную подступавшее едва не к каждому жилому двору, часто оказывалось щедрее земли. В зелёной морской глубине косяками ходила жирная сельдь. А за сельдью с разинутыми ртами следовали киты. И случалось, что скот дотягивал до новой травы, питаясь рыбьими головами.

Когда с каждой стороны всего по одному кораблю и на каждом не так уж много людей, морской бой не затягивается надолго. Так и в этот раз. У купцов хватило мужества не сдаться без схватки, но для упорного сопротивления не было сил.

Ратное счастье почти сразу поставило Халльгрима лицом к лицу с предводителем. У того блестела в бороде седина, но соперником он оказался нешуточным. Даже для Виглафссона. Железные мечи с лязгом отскакивали друг от друга. Только клочья летели от обтянутых кожей щитов. Однако и Халльгрима не зря называли вождём. Купец тихо охнул и поник на палубу, которая ему больше не принадлежала. Халльгрим перепрыгнул через него, на ходу отшвыривая чей-то занесённый клинок. Закинул щит за спину и двумя руками обрушил перед собой свой меч.

Двое братьев Олавссонов сражались поблизости, неразлучные, как всегда. И Бьёрн уже дважды наклонялся связать оглушённого сакса. А у Сигурда было в руках ясеневое копье, и меньшой сын кормщика ещё успевал оглянуться – не ввязался ли в битву отец. Можжевельник был могучим бойцом, и все это знали, но Халльгрим давно уже запретил ему сражаться, сказав так:

– Когда ты понадобишься Одину на его корабле, он тебя призовёт. А пока ты нужен мне на моём.

Олав и Хельги были единственными, кто остался на драккаре. Олав невозмутимо сидел у руля, заслонившись круглым щитом, и смотрел, как рубились его сыновья. А Хельги не укрывался ни от свирепого ветра, ни от стрел. Не то верил, что случайная гибель его обойдёт, не то намеренно привлекал её к себе…

Имя Норэгр издавна означало дорогу на север. Целый месяц можно было идти на быстроходном боевом корабле вдоль скалистых, изрубленных берегов. С самого юга, оттуда, где в тумане маячили датские острова и зимой дождь шёл чаще, чем снег, и до Финнмарка на севере, где на горизонте белыми призраками высились вечные льды.

Дивно ли, что на столь обширном пространстве обитало великое множество племён?

Транды, раумы, ругии, халейги и ещё многие иные населяли каждый свой надел. И каждое племя называло свою страну гордо и ласково: Трандхейм, Раумсдаль, Рогаланд, Халогаланд…

Язык же здесь был всюду один. Северный, ещё не распавшийся окончательно на урманский, датский и свейский. Племена разнились одно от другого, пожалуй, лишь вышивкой на родовых башмаках, что надевали на ноги умершим. Да ещё пристрастием к тем или иным именам. Ну, то есть в точности так же, как у Звениславки дома: радимичи, кривичи, словене. Всяк своё, всяк сам по себе, а если разобраться – одно…

Людей, населявших Норэгр, на Руси называли – урмане.

Было так…

Давно было, но люди запомнили.

Клубились над морем чёрные грозовые тучи.

Запряжённая двумя свирепыми козлами, с грохотом неслась по гребням туч боевая колесница. Спешил на битву с великанами рыжебородый Бог Тор – Перуну словенскому, надо полагать, родной брат. Вздымался в Божественной деснице чудо-молот, каменный Мьйолльнир. Сокрушал врага и возвращался в метнувшую его руку. И видели люди летящую молнию, и слышали катившийся гром…

Но вот увернулся хитрый великан. Заглушило голос бури проклятие разгневанного Тора! А молот-молния угодил по прибрежным горам.

Той зимой в провалах чёрного неба нередко загорались огни. Когда одноцветные, когда радужные, они то неподвижными столбами стояли у горизонта, то колыхались, как покрывала. Иногда огни даже разговаривали, и тогда с неба слышалось шуршание и треск.

Звениславка, особенно по первости, всякий раз выскакивала взглянуть на чудо… Хельги выходил следом и, кажется, смотрел больше на неё, чем на небо. Потом он объяснил ей природу этих огней:

– Где-то совершаются большие дела, и туда спешат девы-валькирии… А мы видим отблеск их оружия и брони!

Большие дела и вправду творились. Но только не на севере, а на юге, в Вике, где утверждал свою власть Харальд Косматый.

Весной, когда прилетели лебеди и фиорд очистился ото льда, на сторожевых скалах загорелись дымные костры: в море показались чужие корабли.

В самую ночь перед отплытием случился переполох: маленькая смуглая Унн родила Сигурду долгожданного первенца… Женщины быстро подоспели на помощь. Зеленоокая Гуннхильд и Звениславка, которой нынче было не до сна. Они-то и приняли крепкого беленького мальчишку, явившегося начать жизнь в пути.

Сигурд, выставленный за дверь, страдал едва ли не больше жены.

– Это Олав! – сказал он, когда в доме закричал младенец. – Я назову его Олавом…

Он не поверил бы, если бы ему показали дочь.

Отец и братья пришли взглянуть на новую родню…

Эйрик Эйрикссон, брат Гуннхильд, едва не рассердился на сыновей Ворона за то, что те не пожелали запастись у него ни мясом, ни солодом, ни хлебом.

– Я же богат, – сказал он им с упрёком. – И дом мой благополучен. У меня даже в самые голодные годы не случается так, чтобы не из чего было сварить пива!

Халльгрим ему ответил:

– Твоё богатство растёт на земле, а наше плавает по морю. Мы добудем себе любые припасы, когда захотим.

Харальд конунг останавливался в Линсетре и пировал у Эйрика в доме… Эйрик вспоминал об этом, смеясь и почёсывая затылок. И было что вспомнить! Все знают, как быстро путешествуют слухи. Даже быстрее боевого корабля. И чего только не рассказывали Эйрику о Харальде Косматом! Немыслимое дело – принимать этого конунга у себя. Устроишь пир небогатый, обидится. По достоинству не почтили! А развернись с угощением – снова обида. Хочет, стало быть, своенравный одальман похвалиться могуществом, показать, что и не думает бояться правителя страны. Хоть бросай землю и дом да беги куда глаза глядят!

Серые облака медленно плыли над морем, едва не задевая голую мачту драккара. Небо походило на глаз, поражённый бельмом. Неужели горел когда-то живой синевой, улыбался солнечно и лукаво? Восточное море угрюмо катило пологие холодные волны. Под мерным дождём, падавшим ровно, без малейшего ветра. Капли постукивали о палубный настил кончиками длинных слепых пальцев: пусти погреться, пусти…

Длинные вёсла неторопливо ворочались в люках: Бьёрн кормщик велел грести вполсилы. Так, чтобы не уставать, но и не мёрзнуть. Сосновые лопасти окунались в прозрачную воду, и пёстрый корабль рассекал серую завесу дождя. Поприща-мили незаметно уходили за корму. Скалилась на носу зловещая тварь, то ли волк, то ли змея, – попробуй, встань на дороге… Он был лёгок на ходу и поворотлив на диво. Не зря так дорожил им Рунольв Скальд.

Скоро середина дня, придётся поворачивать обратно. Ибо Халльгрим хёвдинг был строг. И шутить не любил.

Что же поделаешь – в этот раз Хельги не повезло на добычу. Не всякий поход увенчивается удачей, и это знает каждый, хоть раз бравшийся за весло…

Хельги стоял на носу и смотрел во влажную мглу. По деревянной спине дракона скатывалась вода. Сюда лучше приходить в конце лета, когда купцы разъезжаются по домам… Богатые купцы из Бирки, Скирингссаля, Ладоги, Щетина, Колбрега, Старграда… И чего только не везут: кто съестные припасы, кто заморские ткани и дорогие одежды, кто умельцев рабов и заплаканных красавиц рабынь. А чего ждать весной, кого можно встретить в этих водах – только другой такой же драккар, похожий на тощего голодного волка… С длинными клыками и подведённым брюхом!

– Раб и сын раба! Не тебе поднимать руку на сыновей викингов – твоё место в хлеву!

За спиной Видги, потрясенный внезапным несчастьем, стоял Скегги. А в лицо внуку Ворона, подбоченившись, улыбался вольноотпущенник из Торсхова – рослый парень по прозвищу Грис. Когда этот Грис пришёл с бывшего Рунольвова двора и сказал, что хочет пойти на кораблях, Халльгрим ещё посмотрел на его сильные руки и решил, что лишним он не окажется. Грис был старше Видги и выше ростом. И он был уверен, что Видга не отважится с ним сцепиться.

Да ещё из-за пустяка!

Грис вертел на пальце серебряную цепочку с подвеской в виде молота Тора. Единственное сокровище, которое Скегги унаследовал от отца. Грис подкараулил заморыша в дальнем конце островка и ограбил. Видга подоспел быстро, но вовремя вмешаться не успел.

Грис сказал ему:

Князь Чурила Мстиславич вошёл в гридницу, прошагал к своему месту, остановился так, что за плечами метнулся вышитый плащ:

– Думу думать станем, дружина старшая, мужи лучшие, именитые бояре!

Старый князь Мстислав сидел около сына, молчал. Меховая шуба кутала ноги, длинные седые усы свисали на грудь. От самого княжеского стольца до входной двери на дубовых лавках в два ряда сидела старшая чадь. Были здесь кряжистые деды, помнившие Мстислава молодым и лихим. Были важные середовичи. И отчаянная молодежь, готовая с Чурилой хоть сейчас и в воду, и в огонь, и на самого хазарского царя.

В окна гридницы заглядывало раннее утро.

– Поди, Людота коваль, – позвал Чурила негромко. – Сказывай.

Было так.

Давно когда-то плыли, говорят, по великой Роси-Булге в лодье три родных брата. Откуда плыли, куда и зачем, про то сказание молчало. Только помнило, что будто бы добрались они до устья Медведицы и тут огляделись… И когда перевели дух от нежданно нахлынувшей красоты – не утерпели, причалили. Народ в этих местах тогда жил негусто – одна меря, да и та больше по лесам. Приветить братьев или отвадить некому было.

Старшему приглянулся на коренном берегу звонкий сосновый лес, что горел на солнце не то ясным золотом, не то рыжей медью. Тут он и поселился – в тёплом рубленом доме, в чистом бору над высоким кремнистым обрывом. Средний обосновался поодаль, на круглом холме, под душистыми липами.

А третий дальше поплыл.

Так оно было или не так, знал единственный видок, двуглавый древний дуб, смотревший с холма далеко за великую Рось. Старина она и есть старина, чего только о ней не наговорят! Станешь всё слушать и задумаешься, не опоздал ли родиться…

Вышата Добрынич возвращался с совета домой. Легко бежал под ним жеребец, смотрел огненными глазами, катал во рту железное грызло, бренчал хазарскими серебряными решмами на ременной сбруе. Хрустела под копытами ореховая скорлупа.

Только на коне Вышата ещё чувствовал себя молодым. Отяжелело, утратило гибкость постаревшее тело, одно благо, что сохранило прежнюю силу… Не пройдёшь теперь, не пролетишь по улице, как бывало, не касаясь бревенчатой мостовой. Хрустят старые косточки, гребут пыль когда-то лёгкие ноги. Хочешь не хочешь – полезешь в седло.

Но зато ездил Вышата мало кому не на зависть. Висели отпущенные поводья, одна рука небрежно упиралась в бедро. Поди проследи, когда управляет конём!

Мелькали мимо заборы, проплывали дома. Между крышами возникал другой берег Медведицы, и Вышата сдвигал недовольные брови. Раньше на тот берег приходили олени, выскакивали угрюмые вепри. Теперь оттуда доносился дружный стук топоров. Урмане, чтоб им пусто, уже навели частокол и теперь возводили за ним три диковинных дома, длинных, с выпуклыми боками, наподобие опрокинутых лодий… Вокруг недостроенных жилищ толпились палатки, и только одно строение было полностью завершено: большой корабельный сарай, стоявший недалеко от воды. Ну и народ – не о людях первая забота, о кораблях!

Спокойно видеть находников Вышата не мог. И глянул-то вроде всего один раз, а приятные мысли, что мыши, разом побежали прочь. Даже о том, как славно рубил нынче в его, Вышаты, руках тот новый меч. Хитёр окаянный Мстиславич, ох, хитёр, а того пуще смел и умён!

Доброе лето всё жарче разгоралось над древней землёй.

Из голубой вышины улыбался людям дед Даждьбог, ласкал теплом засеянные поля. Вихрастые молодые ветры поднимали пыль на дорогах, зазывали в гости дождь. И дождь приходил: выкатывались из-за леса всклокоченные облака, и грозный Перун мчался в небе на вороном жеребце, меча в кого-то громовые стрелы… Но Кременца заоблачный гнев пока не касался: видно, больших грехов никто не творил. И уходила, никого не обидев, ворчунья-гроза. И вновь смеялось чисто умытое небо, и мокрая земля млела и нежилась в тепле, и зеленела повеселевшая листва, и над медовыми чашами цветов хлопотали гудящие рои пчёл…

Червень, месяц русальский, близился к концу. Скоро должна была наступить самая короткая ночь в году, ночь, когда солнце спустится с неба искупаться в реке, а наутро справит свадьбу с красной девицей – Заряницей. Готовились к свадьбам и на земле, потому что издавна крепки и счастливы были свадьбы и побратимства, заключённые в купальскую ночь.

Курились по дворам жаркие бани, перетряхивались сундуки, ворочалось в квашнях пыхтящее тесто. По вечерам было слышно, как налаживались к празднику говорливые гусли, как молодые голоса смеялись над только что изготовленной личиной-скуратой, кожаной или берестяной, усатой, рогатой, клыкастой…

А возле двуглавого дуба собирались столетние деды, называли звонкие девичьи имена, выбирая – которая поведёт на поляне священную пляску.

Запыхавшийся отрок вернулся к воротам.

– Пустить велел, отворяйте…

Стукнул оземь вынутый из гнезд брус, дрогнули толстые створки. Князь Радим Радонежич въехал в город под пронзительный визг кованых петель. Копыта гнедого коня глухо застучали по деревянной мостовой.

И глянул бы на Радима кто посторонний – точно решил бы, что это хозяином въехал в ворота собственный кременецкий князь. Кругличанин сидел в седле чуточку боком, выставив крутое плечо, расшитый плащ – говорили, царьградский – свисал с крупа коня. Гордую голову венчал длинный вихор, оставленный, по обычаю, в знак высокого рода. Да что говорить! Красив был Радим и умел себя показать. Поставь такого рядом с Чурилой, и сразу поймешь, кто наследник старых князей, а кто – только вылез из своего колодца, даже землю ещё не отряхнул…

И когда Радим направил жеребца к высокому терему, и это он сделал уверенно, по-хозяйски.

Домостройничал в семействе Лют. Всё слушалось его в избе, поднятой, между прочим, его же собственными руками, без сторонней подмоги. Сам выбирал подходящее место, сам клал посередине того места деревянный кружок, испрашивая знамения у Богов. А как забрались под деревяшку муравьи, сам прирезал петуха, сам зарыл в основание дома лошадиный череп. Да и пошёл таскать из лесу загодя приготовленные брёвна, кладя венец за венцом… То-то забот прибавилось тогда Долгождане: не надселось бы на непосильной работе единственное чадо! С неё с одной, с деда да с мальца – какая помощь? Только что надрать на болоте сухого белого мха да проконопатить им стены.

Но Лют без особенных бед насадил на кровлю охлупень. А там понемногу и вселились: на первую ночь заперли в избе курицу с петухом. И когда наутро те встретили их невредимыми, перенесли в новый дом прежнего домового, заманив его в стоптанный лапоть… И разожгли первый огонь от угольев, взятых в старом жилье.

Немало подивился сам князь Чурила Мстиславич, когда ехал однажды лесом и завернул проведать. Игрушечкой стояла новенькая изба, украшенная резными причелинами, творениями деда Вышки. И на тёплой земляной крыше, диво, уже покачивали головками цветы.

– Сам? – только и спросил Чурила. Ибо даже к нему гордый Лют за подмогой не обращался…

Хазары въехали в кременецкие ворота через три дня. Въехали не торопясь… Сбережённые кони играли под богатыми сёдлами, свивали тугие шеи, пускали из ноздрей струи белого пара. Поскрипывали полозьями нарядно крытые сани. И скакал бок о бок с хазарами, сопровождая послов, одноглазый Радогость с двумя десятками верховых.

В Кременце хазарского племени не то чтобы вовсе уж не видали. Что ни лето, являлись торговые гости, везли рыбий клей и всякий разный товар, что к ним самим приезжал по караванным тропам в степи. Являлись, лопотали на своём языке, молили о прибыли кто Бога на небе, кто горящий огонь. Ныне же ни дать ни взять возвращались времена старого князя Ратши. Тогдашней великой беде тоже протаптывали дорожку послы.

Оттого смотрели на хазар из-за заборов безо всякой приязни…

Однако посол есть посол, обидеть посла – бесчестье. В Новом дворе из возка появилось двое вельмож. Один был молод и красив нежнейшей девичьей красотой, нарушенной лишь тёмным шёлком усов. Сбрей усы, и улыбнется тебе прекрасная поляница. Звали его Мохо-шад, то есть Мохо-царевич. Сам хакан, великий князь хазарский, приходился ему роднёй.

Второй хазарин оказался темнолиц и сутул. Одежда его была груба и проста, а усы – как чёрная проволока. Из грязи, из продымленной юрты подняла Алп-Тархана верная сабля. Как знать, не та ли самая, что сразила когда-то кременецкого князя, собой заслонившего свой город?

Ещё ночь, и хазар призвали к себе князья.

Лют и Видга оба увидели тот приём, забыть который Кременцу не было суждено… Только Лют стоял со своим копьём и щитом возле самого княжеского престола, а Видга – через всю длинную гридницу от него, у дверей.

По старшинству сидели у обеих стен лучшие кременчане. Думающие бояре, хоробрствующие мужи, славные молодые гридни. Индевели от дыхания резные столбики окон…

Сидел Вышата Добрынич, и под распахнутой шубой виднелся вышитый кафтан. Дорогая кручёная гривна на шее переглядывалась с золочёной рукоятью меча. Сурово хмурился старый боярин, ожидая послов.

Сидели Ратибор с Радогостем, и у одного дремала на коленях булава, у другого – быстрая сабля. Этим двоим что скажет князь, то и любо. Миром расходиться с послами так миром. Ссориться так ссориться…

Когда сворачивали юрту, Мохо приметил Абу Джафара, как раз выходившего из княжеских палат. Обиду и зло нужно было сорвать… Царевич подошёл к нему и сказал тихо, чтобы не слышали другие:

– Ты-то что делаешь среди идолопоклонников, ты, ученик строптивого Мохаммеда? Досыта ли кормят тебя свининой, допьяна ли поят вином?

От его дружелюбия не осталось никакого следа.

Оскорблённый учёный мучительно побледнел. Уже много лет оружие разума было единственным оружием, которое он позволял себе применять. Прискорбно, но иногда об этом приходилось жалеть.

Однако тут из гридницы появился Хельги. Сын Ворона в несколько шагов оказался подле них и сказал:

Горе сынам Бога Яхве, не та стала мощь повелителя Тогармы, что сто или даже десять лет тому назад!

Дожденосные бури, от века животворившие степь, проливали свою ношу, что ни год, всё дальше к северу. В низовьях реки Атыла выгорали пастбища, зато верховья разбухали от влаги. Поток, через который когда-то легко переправлялись табуны, нёсся в море бешеными мутными струями, роя берега тысячи своих русл. А вокруг задыхалась от жажды опалённая земля, истрескавшаяся, потерявшая способность плодоносить…

Негде стало прокормиться обитателям великой степи. Гибли от бескормицы стада, плакали по юртам голодные дети. Тогда их отцы брали в руки оружие и отправлялись искать для них лучшего края. Народ наседал на народ, и тысячеликая живая лавина катилась всё дальше на запад. Орда за ордой взламывала границы хазарских владений, тревожила саму столицу хаканов.

Зелёным островом стоял город Атыл над рекой, давшей ему имя. Простирались вокруг виноградники и сады. Ещё крепки были каменные стены. Но уже надвигалась с востока песчаная буря по имени печенеги-кангары… А на севере и западе, населив необъятные леса, свили неуступчивые гнезда племена славян. Кое-кого из них удалось принудить выплачивать дань. И удерживать под рукой, но только до тех пор, пока эта рука оставалась достаточно сильна. Ныне и там покорности не было и в помине. И не хватало ни войска, ни военачальников, чтобы вести войну одновременно на западе и на востоке.

Была только прежняя слава. Её-то и возили послы в далёкий Кременец, надеясь, что минувшее поможет оттянуть неумолимый завтрашний день. И ведь помогло!