Темная глухая ночь распростерла вороньи крылья над бухенвальдскими горами и лесами. Она пробралась в бараки, превратила в серые пятна обескровленные, застывшие лица людей, сплавила в мутную массу ветхие столы, скамьи, громоздящиеся к потолку нары. Черную, удушливую тишину освещали лишь тусклые огни сторожевых вышек.

И вдруг где-то, еле слышно, стали настраивать скрипку. Казалось, скрипач, готовясь в долгий и трудный путь, вел дружескую беседу со своим инструментом, подбадривал его, ласково гладил по струнам.

Гордые звуки бетховенской симфонии стремительно рассекли ночь, — так рассекает молния летнее небо. И мгновенно звуки-молнии превратили ночь в поле сражения: звездами полетели искры из-под копыт огненных коней, зазвенели мечи, заполыхало пламя.

Скрипка обвиняет. Смычок, словно торопясь облететь бескрайние моря и необозримые земли, мечется по струнам. Он выпытывает у скрипки ее сокровенную тайну, он просит, требует, приказывает:

«Расскажи миру о своей великой боли!»

Нашел я его в бане Бухенвальдского концентрационного лагеря. Первое впечатление — два неправдоподобных, огромных черных глаза. Глаза эти глядели на меня весело, точно на отца, возвратившегося с работы. Затем мальчик так же безмятежно потянулся к висевшей на стене эмалированной табличке, требовавшей соблюдать чистоту.

Мой мозг не в состоянии был сразу осмыслить то, что видели глаза, слышали уши. Щебечущий, размахивающий ручонками ребенок здесь, на фабрике смерти! Трепещущие, крохотные ручки напоминали веселых рыбок в аквариуме. А эти иссиня-черные, невероятные глаза!..

Я схватил ребенка и понес его в котельную. Мальчик пронзительно вскрикнул: видно, мои огрубевшие, давно отвыкшие от прикосновения к детям пальцы причинили ему боль. Я прижал его к себе.

На мальчике была тонкая рубашечка с оторвавшимися тесемками, в руке он сжимал кусочек печенья. Взглянув на его до смешного маленький рот, я с тревогой подумал о том, как он будет есть нашу переспелую жесткую брюкву…

Дежурный эсэсовец, видимо, решил, что, забирая ребенка из бани, я выполняю приказ начальства. Он не остановил меня. Он даже преградил автоматом путь матери, отчаянно кричавшей и рвавшейся к нам. Женщина тянула руки и рыдала, мешая французские и итальянские слова. Может быть, она приняла нас за французов?

— Восемьдесят! — отрывисто прокричал кто-то за дверью. После резкого дневного света казалось, что вагон погружен в непроглядную тьму. Словно крышка гроба захлопывалась над каждым, кто входил сюда, — безжалостно и безнадежно.

Девушка, которую втолкнули в битком набитый вагон, пошатнулась и, свалившись на груду узлов и чемоданов, так и осталась лежать в оцепенении. Вид у нее был отсутствующий, будто все мысли, все существо ее находились где-то далеко отсюда и ее нисколько не интересует, куда она попала. В тусклом свете, еле пробивавшемся сквозь маленькое окошко, видны были ее рассыпавшиеся каштановые волосы.

Никто не обращал на девушку внимания. Каждый был занят собой. Одни стонали, другие исступленно молились.

— Всемогущий, премудрый боже! Ты видишь, что с нами делают! Молю тебя… — громко причитала женщина средних лет, прижимая к себе плачущих детей. — Спаси нас от гибели, о всемогущий боже! — Глаза женщины от ужаса казались огромными.

— Мадемуазель! Я уже третий раз напоминаю вам, что вы сели на мой чемодан! — возмущался внушительного вида толстяк — как потом оказалось, торговый агент текстильной фирмы. — Вы совсем сомнете мой чемодан, — не унимался он, бросая гневные взгляды в сторону девушки и делая отчаянные попытки выдернуть из-под нее чемодан. В движениях и в голосе он старался сохранить солидность, как бы давая понять, что в это разношерстное общество попал совершенно случайно.

— Цуганг

[5]

прибыл! — Кто-то просунул голову в дверь тридцатого блока. Мелькнула полосатая шапка, — впрочем, шапка, это международное название, каждая национальность именует ее по-своему.

Келемен еще энергичнее заработал алюминиевой ложкой, словно прибытие в концлагерь новичков его не касалось. Суп как вода — бери да пей. Даже гнилые картофелины выудил из супа третий год самоотверженной борьбы Третьего рейха.

Когда Келемен добрался до бани, возле новичков уже вертелось много народа. Конечно, здесь был и чех. Он без конца расспрашивал вновь прибывших о своих родных. Что за человек: говорили ему еще вчера — это голландцы. Откуда им знать о южноморавском городке? Так нет же, он не теряет надежды. А вдруг!..

Многие интересовались, нет ли каких вестей с Восточного фронта. Бывает, утром просочится в лагерь незначительная весть, — стемнеет, а новость, глядишь, разрослась, как снежный ком.

Были среди заключенных и такие, которые пытались чем-нибудь поживиться у новичков, используя их растерянность.

К станции Чоп, пыхтя и фыркая, подходил поезд. Метров за сто до вокзала он остановился. Видно, не счел нужным засвидетельствовать свое почтение груде закопченных камней — все, что осталось от станции. Да и пассажиры не воздавали должных почестей железнодорожным порядкам. Не дожидаясь, пока поезд остановится, они торопливо соскакивали на ходу, кто с крыши вагонов, кто из окна, а некоторые даже с паровоза. Все налегке, с маленькими узелками под мышкой или просто с пустыми руками. А как одеты! Здесь можно было увидеть костюмы всех наций, какие только существуют на свете. Кажется, каждый схватил что попало на международной барахолке и наспех надел на себя. Особенно выделялись рваные арестантские халаты…

Но, конечно, в этой разношерстной толпе нашлось несколько «настоящих» пассажиров, которые в любых обстоятельствах требовали соблюдения всех железнодорожных правил.

— Носильщик! Носильщик! — раздраженно кричал один из них. Соседи по вагону уже знали, что он везет в город два мешка фасоли, выменянной в деревне.

— К вашим услугам! — подскочил к нему тощий долговязый мужчина в арестантской одежде. — Ну, чего глаза вылупил? Я правда носильщик! — он громко расхохотался, и казалось, сквозь смех было слышно, как гремят его кости, — так он был худ.

— Эти всё разграбят, пока мы доберемся до дома! — сказал приятель долговязого. Он крепко выругался и сердито плюнул на шпалы.

Машина затормозила и остановилась возле мельницы. Она была доверху нагружена мешками с пшеницей, большими, тяжелыми, словно откормленные кабаны.

Юрко Свида и еще несколько колхозников ловко соскочили на землю и прошли во двор. На мельничном дворе царило оживление. Въезжали подводы и машины, люди смеялись и, перебрасываясь шутками, отряхивали с одежды мучную пыль.

— Моя очередь когда подойдет? — спросил Свида у мельника.

— Часа через два, не раньше, — озабоченно ответил тот.

Ранним летним утром на небольшой площади возле моста появился уличный торговец — толстый и приземистый. Это был Лисица Берталан — тот самый, что еще какую-нибудь неделю назад имел зерновое заведение на Базарной улице. Но времена меняются, Берталан разорился, и теперь ему ничего не оставалось, как заняться мелкой торговлей,

Он установил под развесистым каштаном большой котел, доверху наложил его початками кукурузы и развел под котлом огонь.

— Кукуруза! Свежая отварная кукуруза! — его голос сливался с выкриками других торговцев, но на лице Берталана сохранялась высокомерная гордость: сразу видно — крупный коммерсант!

Люди беспрерывным потоком шли мимо. И Берталан то и дело вынимал из котла сочные горячие початки. Желтые, полопавшиеся зерна аппетитно пахли, заполняя своим ароматом маленькую площадь.

— Пошел прочь! — визгливо крикнул торговец, отгоняя надоедавшего мальчишку, который вот уже битых полчаса околачивался возле котла. Пети больше всего на свете любил вареную кукурузу. Но напрасно его худенькие пальцы шарили в карманах: а вдруг случится чудо и он найдет завалявшуюся монетку? Чудес не бывает, карманы его всегда были пусты, да к тому же дырявые, может быть оттого, что он постоянно рылся в них, тщетно надеясь обнаружить хоть какую-нибудь мелочь.

Имре просыпался. И едва только сон сменился явью, как во всем существе его зазвучала радость. Правда, он готов был поклясться, что это ощущение счастья не покидало его даже во сне. Имре раскрыл глаза и тут же снова зажмурился. В распахнутое окно, пробиваясь сквозь молодые листья каштана, вливались лучи майского солнца, яркие, упругие. Он почти физически ощущал напористую силу этой световой лавины. Солнце заполняло комнату, забиралось в шкафчик, вспыхивало искорками в старинных чашках. Даже потемневшая картина на облупившейся стене оживала под его лучами. Широколистые ветви заглядывали в оконце, ласково поглаживая подгнившие рамы. Вместе с солнцем в комнату приходили весенние запахи пробужденной земли.

«Вроде ничего и не изменилось за эти пять лет… — подумал Имре, — а все-таки…»

Он вернулся вчера. Темнело. Трижды дергал дверь, а она все не открывалась. Наконец-то! Мать сидела у плиты, спиной к двери. Услышав шаги, она как-то странно и неловко обернулась. А когда встала, его словно ножом полоснуло по сердцу: как постарела!

— Боже, если бы отец дожил до этого дня! — были ее первые слова.

В тот памятный день 1940 года жандармы забрали их обоих — отца и сына. Отец уронил по дороге носовой платок, нагнулся было, чтобы поднять, но ему не разрешили и к тому же грубо толкнули в спину. Не вынес отец всех мытарств. А он, Имре, как резиновый мяч: сдавят с одной стороны, выгнется с другой. Вот и выжил…

Старенькие типографские ворота со скрипом захлопнулись за ним. Щелкнул замок. Свежий утренний ветер дохнул в лицо. Он остановился. В этот ранний час на улице тихо и пусто. Цветущая липа чуть шевелит душистыми ветвями. Медленно капает вода из водоразборной колонки. А высоко-высоко над головой — лоскут синего неба.

В ушах еще звучит разноголосая музыка минувшей ночи: грохот печатных машин, людской говор, шорох бумажных листов. Словно сонная рыбка, лениво покачивающая плавниками, плавает по телу усталость. Все как обычно. Откуда же это ощущение чего-то нового, необыкновенного? Он не может назвать это чувство, знает только, что оно существует, как существует нынешнее утро, улица, колонка, яркий лоскут неба над головой.

Встать бы под колонку и открыть воду! Он уже ощутил на спине леденящую струю, и сразу, как утренняя дымка над лесом, растаяла усталость.

Он решительно зашагал вперед. Так решительно, точно весь мир был к его услугам. А на нем всего-навсего потертый костюм, из которого он давно вырос, да в кармане номер только что отпечатанной газеты. Он еще пахнет свежей типографской краской.

Черные оттиски слегка наплывают на красные, но зато газета готова за одну ночь!

Эта история так свежа в моей памяти, что порою, когда я возвращаюсь домой с работы, мне кажется: я еще живу в «скалистом» доме. Вот сейчас я войду во двор и увижу кривую ель, единственное украшение «скалистого» двора. Задумавшись, я слышу голоса хозяев — чаще всего Марты.

Может быть, еще не пришло время браться за перо? Что увидишь в мутной воде? Лишь когда муть оседает, на дне четко вырисовывается каждый камешек. И все же я не могу ждать. Так не может ждать весенний горный снег: он устремляется вниз бурными потоками, увлекая все, что попадается на пути.

Когда я впервые разыскивал Скалистых (так их прозвали в селе, хотя фамилия их была Варга), я прошел довольно далеко мимо их дома, пока заметил свою ошибку. А когда заметил, удивился: неужели мои будущие хозяева свили свое гнездо в таком невзрачном доме?

Впрочем, от этого старого дома, прилепившегося к подножию большой скалы, веяло своеобразной романтикой. Он стоял в стороне от дороги, словно стыдился чего-то. В его больших окнах отражались стройные ели ближнего леса. Забора не было, и дом казался каким-то большим зверем, выбежавшим из леса.

Хозяева встретили меня так, словно к ним зашел старый сосед, хотя видели меня впервые. Марта вытерла руку о расшитый красными цветами рушник и протянула мне. Петро, ее муж, занятый какой-то работой, вообще не обратил на меня внимания. Я завел разговор о плате за комнату. Не знаю почему, но разговор получился сухой и короткий. Возможно, это наложило отпечаток и на все наши дальнейшие отношения.