1647 год был странный год. Чудесные явления на земле и на небе предвещали величайшие несчастья и необыкновенные события.

Тогдашние летописцы упоминают, что весною в Диких Полях появилось громадное количество саранчи, которая уничтожила все посевы; так всегда бывало перед нашествием татар. Летом произошло полное солнечное затмение, а вскоре на небе явилась комета. В Варшаве над городом появлялся в облаках огненный гроб и крест, люди постились и раздавали милостыню. Твердили, что страну посетит зараза и уничтожит род человеческий. Наконец, зима стояла такая теплая, что даже старики не помнили такой. В южных воеводствах не сковало воды; реки, разбухшие от тающего снега, вышли из своего ложа и затопили берега. Падали частые дожди. Степь обратилась в одну громадную лужу, солнце в полдень пригревало так сильно, что — чудо из чудес! — в воеводстве Брацлавском и на Диких Полях степь оделась в зеленый наряд в половине декабря. Пчелиные рои начинали жужжать на пасеках, скотина мычала в хлевах. Когда, таким образом, vcst природа, казалось, совершенно преобразилась, люди на Руси, ожидающие необыкновенных событий, беспокойно посматривали на Дикие Поля. Оттуда более чем с какой-либо другой стороны можно было ожидать опасности.

А на Полях в это время не происходило ничего особенного, никаких битв и стычек, подобных тем, которые случались там зачастую и о которых ведали только орлы, ястребы, вороны да полевой зверь.

Таковы были эти Поля. Последние следы оседлой жизни кончались к югу, недалеко за Чигирином, со стороны Днепра и за Уманью, около Днестра. Потом, дальше к лиманам и морю, — степь и степь, словно могучими объятиями охваченная двумя реками. Возле устья Днепра, на Низу, за порогами кипела еще казачья жизнь, но в самих Полях никто не жил, и только по берегам реки кое-где возвышались паланки

[1]

, словно острова среди моря. Земля de nomine

[2]

принадлежала Польше. Республика дозволяла татарам пасти на ней свои стада, но так как пустыню оберегали казаки, то пастбище часто становилось и полем сражения.

Сколько битв разыгралось там, сколько людей полегло — никто не считал, никто не помнит. Орлы, ястребы и вороны одни только видели все, а если кто издалека слышал шум крыльев и карканье, кто видел стаи птиц, кружащихся над одним местом, тот уже знал, что там лежат трупы, либо непогребенные кости… В густой траве охотились на людей, как на волков. Охотился кто хотел. Человек, преследуемый законом, скрывался в диких степях, вооруженный пастух пас там свои стада, рыцарь искал там приключений, разбойник добычи, казак татарина, татарин казака. Эта степь была и пустою и полною в одно и то же время, тихою и грозною, спокойною и полною засад, дикою от диких полей и от диких душ.

Пан Скшетуский прибыл в Чигирин утром следующего дня и остановился в городе в доме князя Еремии, чтоб дать своим людям отдых после долгого путешествия в Крым. Всю дорогу пришлось идти по суше: Днепр так широко разлился, так сильно бурлил, что плыть по нему не было возможности. Сам Скшетуский отдохнул немного и отправился к бывшему комиссару республики, пану Зацвилиховскому, который, хотя и не состоял на службе князя, но был его другом и поверенным различных тайн. Наместник горел нетерпением выпытать у него, нет ли каких известий из Лубен. Князь не дал ему каких-либо особо точных предписаний: он просто приказал Скшетускому, в случае благоприятного ответа хана, идти не спеша, не утомляя людей и лошадей. Князь обратился к хану с просьбой наказать нескольких татарских мурз, которые самовольно пустили свои стада в его заднепровские владения. Впрочем, им еще и раньше досталось от самого князя. Хан, очевидно, дал удовлетворительный ответ: обещал в апреле прислать особого посла, покарать непослушных и, желая добиться расположения такого славного воина, каким был князь, послал ему со Скшетуским великолепного коня и собольи меха. Пан Скшетуский, с честью выйдя из посольства, которое было доказательством великого расположения князя, был несказанно рад, что ему предстояла возможность отдохнуть в Чигирине. Захватив Зацвилиховского, он отправился к Допулу, валаху, содержащему постоялый двор и таверну. Несмотря на раннее время, таверна была полна народа — день был торговый, и, кроме того, в Чигирине остановился гурт скота, направляющийся к обозу коронных войск. Шляхта обыкновенно собиралась на рынке, в так называемом Дзвонецком углу, у Допула. Там были и арендаторы Конецпольских, и власти Чигиринские, и владельцы ближайших земель, шляхта оседлая и ни от кого не зависимая, немного казацких старшин и мелкая шляхта.

Сидя на лавках, за длинными дубовыми столами, все громко разговаривали о самой последней новости: о побеге Хмельницкого. Скшетуский, занявши с Зацвелиховским отдельное место в углу, начал расспрашивать, что за птица этот Хмельницкий, о котором столько разговоров.

— А вы разве не знаете? — воскликнул старый солдат. — Он писарь запорожского войска, владелец Суботова и, — он понизил голос, — мой кум. Мы давно знакомы, бывали в разных битвах, где он проявил немало храбрости, в особенности под Цецорой. Такого знатока военного дела не найдешь, пожалуй, во всей республике. Я никогда не говорю этого громко, но у него ум гетмана: человек с огромным влиянием и огромным разумом; казачество слушается его более, чем кошевых атаманов. Он человек не без достоинств, но заносчивый, неспокойный и, когда гнев в нем возьмет верх, может быть страшным.

— Как же случилось, что он убежал из Чигирина?

— Ссора со старостой Чаплинским… да пустяки это! Обыкновенно, как шляхтичи ссорятся: то один другому ножку подставит, то другой первому. Староста отбил у него любовницу и женился на ней, а он потом ей опять вскружил голову, что вполне вероятно, потому что она… бабенка ветреная. Но это только предлоги, под которыми кроются другие соображения. Видите ли, дело в том, в Черкассах живет старый казацкий полковник Барабаш, наш приятель. У него были привилегии и какие-то королевские письма, о которых говорили, что они подстрекали казаков сопротивляться шляхте. Но Барабаш, человек здравый, рассудительный, держал эти письма у себя и никому не показывал. И вот Хмельницкий пригласил к себе Барабаша сюда, в Чигирин, на пир, послал своих людей на его хутор. Те выманили у жены Барабаша письма, а Хмельницкий с ними и убежал. Боюсь я, как бы из-за них не вышло нечто вроде истории Остраницы, потому что repeto

Через несколько дней отряд нашего наместника быстро подвигался к Лубнам. Переправившись через Днепр, он пошел широкой степною дорогой, которая вела на Жуки, Семь Могил и Хорол и соединяла Чигирин с Лубнами. В отдаленные времена, перед битвою гетмана Жулкевского под Солоницей, этих дорог совсем не было. В Киев из Лубен ехали степью и лесами, в Чигирин — водой. Вообще это надднепровское государство — старая половецкая земля — было просто пустыней, заселенной немного более, чем Дикие Поля, — пустыней, часто навещаемой татарами и открытой для запорожских шаек.

Над берегами Сулы шумели огромные, почти девственные леса, по низким берегам Рудой, Слепорода, Коровая, Оржавца, Пселы и других больших и малых рек и речек тянулись луга и болота. В этих лесах и болотах нетрудно было отыскать безопасное убежище зверю разного рода; в непроходимых лесных чащах проживали туры, медведи и кабаны, а рядом с ними многочисленная братия волков, рысей, куниц, целые стада серн; в болотах и речных заводях колония бобров возводила свои замысловатые постройки. В Запорожье ходили слухи, что между бобрами есть столетние старцы, белые от старости, как снег.

В высоких, сухих степях плодились стада диких лошадей, с кудлатыми головами и налитыми кровью глазами. Реки кишели рыбой и укрывали в своих тростниках бесчисленное множество водяной птицы. Чудная была эта земля, наполовину уснувшая, но все еще носившая следы прежнего жилья человеческого! На каждом шагу — развалины каких-то доисторических городов; сами Лубны и Хорол возникли на старинном пепелище; на каждом шагу — могилы новые и старые, уже поросшие лесом. И здесь, как на Диких Полях, ночью являлись духи и упыри, а старики-запорожцы рассказывали у ночного костра чудесные вещи о том, что иногда творится в этих лесных чащобах, откуда доходил вой неведомых зверей, крики полулюдские, полузвериные, отголоски не то битвы, не то охоты. Под водою звенели колокола затопленных городов. Земля была малоудобная и еще менее доступная, местами чересчур болотистая, местами безводная, спаленная, сухая и вовсе небезопасная для поселенцев. Как только осядут они и начнут обзаводиться хозяйством, является татарская шайка и все уничтожает. Края эти посещали часто лишь запорожцы для охоты на бобров и прочих зверей и для рыбной ловли. В мирные времена большая часть низовцев разбредалась из Сечи на охоту, или, как тогда говорили, на промысел, по всем рекам, оврагам, лесам и камышам, охотилась на бобров в таких местах, о существовании которых мало кто и знал.

Но все-таки и оседлая жизнь пробовала привязаться к этой земле, как растение, которое хочет ухватиться за грунт кореньями и, вырываемое в одном месте, укрепиться в другом, где только можно.

И вот в пустыне появились города, укрепления, колонии, слободы и хутора. Земля местами была плодородна, а люди тяготились избытком свободы и страдали от отсутствия всякой организации. Но первые проблески настоящей жизни появились тогда лишь, когда эти земли перешли в руки князей Вишневецких. Князь Михал, женившись на могилянке, обратил особенное внимание на свои заднепровские владения; он привлекал туда людей, заселял пустые места, освобождал от всяких налогов и повинностей на тридцать лет, строил монастыри и вводил всюду свое княжеское право. Даже поселенец, который поселился здесь неведомо когда и думал, что сидит на собственной земле, охотно нисходил до роли княжеского чиншевика, зная, что за этот чинш его брала под покровительство мощная рука, что ему теперь нечего бояться татар или, что еще страшнее, низовцев. Настоящая же жизнь зацвела лишь под железной рукой молодого князя Еремии. Его владения начинались прямо за Чигирином, а кончались под Конотопом и Ромнами. Это еще не составляло всего богатства князя: его земли тянулись, начиная от Сандомирского воеводства, в воеводствах Виленском, Русском, Киевском, но надднепровские земли пользовались особою любовью победителя под Путивлем.

Курцевичи-Булыги были старым княжеским родом, одного герба с Курчем, который производил себя от Корията и, кажется, действительно шел от Рюрика. Из двух главных линий одна проживала в Литве, другая в Волыни, а в Заднепровье переселился только князь Василий, из волынских Курцевичей. Бедный шляхтич не уживался со своими богатыми родственниками и предпочел лучше поступить на службу к князю Михаилу Вишневецкому, отцу славного "Ерёмы".

За свою верную службу, за множество услуг, оказанных князю, он получил от него в вечную собственность Красные Розлоги (которые потом были переименованы в Волчьи Розлоги благодаря обилию волков) и поселился там. В 1629 году он принял католицизм и женился на рагозянке, девушке из знатного шляхетского дома. Через год родилась Елена; мать умерла от родов, а князь Василий, оставив всякую мысль о вторичной женитьбе, всецело отдался хозяйству и воспитанию дочери. Это был человек с громадною силою воли и недюжинными достоинствами. Добившись обеспеченного материального положения, он тотчас выписал из Волыни своего брата Константина со всем его семейством. Так они и прожили спокойно до конца 1643 года, но тут вспыхнула война и Василий отправился вместе с королем Владиславом под Смоленск. Тут-то и произошло страшное событие.

В королевском лагере было перехвачено письмо, адресованное Шеину, подписанное князем Василием и запечатанное его гербовой печатью. Такое явное доказательство измены рыцаря, который до сего времени пользовался незапятнанной репутацией, привело всех в величайшее изумление. Напрасно Василий клялся Богом, что ни почерк, ни подпись на письме не его; герб Курча на печати устранял всякие сомнения. Никто не хотел верить, что Василий потерял печать, и несчастный князь, pro crimine perduelionls

[12]

, приговоренный к лишению чести и жизни, должен был спасаться бегством. Прибыв тайком, ночью, в Розлога, он взял с Константина торжественную клятву охранять Елену, и уехал навсегда. Говорили, что раз еще он писал князю Еремии, просил его не отнимать у Елены кусок хлеба и оставить ее жить спокойно под опекой Константина, потом и слухи о нем прекратились. Были вести, что он тотчас же умер, другие — что он перешел на службу в имперское войско и погиб на войне в Неметчине, но наверняка никто ничего не знал. Должно быть, умер, коли не интересовался судьбой дочери. Вскоре о нем совсем забыли и вспомнили лишь тогда, когда обнаружилась его невиновность.

Некто Купцевич, витебчанин, умирая, сознался, что письмо к Шеину писал он и запечатал найденною в лагере печатью. Конечно, общественное мнение тотчас же перешло на сторону князя Василия. Приговор над ним был отменен, честь его имени восстановлена, но увы, слишком поздно для него самого. Что касается Розлогов, то князь Еремия и не думал отбирать их. Вишневецкие лучше знали Василия и ни на минуту не верили его виновности. Он мог бы спокойно оставаться на месте и просто под защитой Вишневецких смеяться над своим приговором, и если скрылся, то единственно потому, что не мог вынести своего бесславия.

Елена спокойно жила в Розлогах под любовною опекою дяди, и только после его смерти начались для нее тяжелые времена. Жена Константина, взятая им из семейства подозрительного происхождения, была женщина суровая, порывистая, деспотичная, которую только один муж мог держать в страхе. После его смерти она забрала Розлоги в свои железные руки. Крестьяне дрожали перед ней, дворовые боялись как огня, да и соседи имели случай хорошо познакомиться с нею. На третьем году своего владычества она дважды совершала вооруженные нападения на Сивиньских в Броварках, сама одетая по-мужски, верхом, предводительствуя своею челядью и нанятыми казаками. Когда полки князя Еремии разгромили шайку татар, безобразничавшую около Семи Могил, княгиня, во главе своих людей, добила остатки, зашедшие в Розлоги. Мало-помалу она начала считать Розлоги за свою и своих детей собственность. Любила она их, как волчица любит своих волчат, но, будучи сама необразованною женщиною, нисколько не подумала и о их воспитании. Православный монах, вывезенный из Киева, выучил их читать и писать — вот и вся наука. А тут под боком стояли Лубны, жил княжеский двор — школа во всяком случае более пристойная для молодых князьков. Но у княгини были свои резоны не отдавать их в Лубны.

Пан Скшетуский не нашел князя в Лубнах: тот выехал на крестины в Сенчи, к своему бывшему дворянину, пану Суффчинскому, а вместе с ним выехала княгиня, две панны Збаражские и многочисленная свита. Князю послали известие о возвращении наместника из Крыма и о прибытии посла, а пока пана Скшетуского радостно приветствовали его товарищи, в особенности пан Володыевский, ставший после известной дуэли большим приятелем нашего наместника. Этот рыцарь отличался тем, что постоянно был влюблен в кого-нибудь. Убедившись в холодности Ануси Божобогатой, он отдал свое чувствительное сердце Анели Ленской, тоже фрейлине княгини, а когда и та вышла замуж за пана Станишевского, Володыевский стал посылать вздохи по адресу старшей княжны Збаражской, Анны, племянницы князя Вишневецкого.

Пан Володыевский сам хорошо понимал, что метит очень высоко, и не мог обольщать себя никакой надеждой, тем более, что к княжне уже прибыли сваты от пана Пшеимского, воеводича Ленчицкого, — пан Бодзинский и пан Ляссота. Несчастный Володыевский посвятил в свое новое несчастье нашего наместника, пересыпая свое повествование придворными сплетнями. Пан Скшетуский слушал все это одним ухом; его мысли были заняты совсем другим. Если бы не душевная тревога, которою обыкновенно сопровождается всякая любовь, будь она счастливая или несчастная, пан Скшетуский считал бы себя счастливым, возвратившись в Лубны, где его окружили знакомые лица, охватил шум солдатской жизни. Лубны, княжеская резиденция, ничем не уступала всем резиденциям "королевичей", с тою только разницей, что Вишневецкий ввел повсюду суровую, совершенно военную дисциплину. Кто не знал тамошних обычаев и порядков, тот, приезжай он хоть в самое спокойное время, предположил бы, что готовится какая-то война. Солдат там брал верх над дворянином, железо над золотом, звук сигнального рожка над веселым шумом игр и пиршеств. Всюду царствовал изумительный порядок, всюду сновали рыцари разных хоругвий: панцирных, драгунских, казацких, татарских, валашских; в них служило не только все Заднепровье, но по своей охоте и шляхта из разных областей республики. Кто хотел воспитаться в настоящей военной школе, тот шел в Лубны; там, рядом с русинами, можно было видеть и Мазуров, и литвинов, и малополян, даже пруссаков. Пешие полки и артиллерия — так называемый "огненный народ" — состояли преимущественно из отборных немцев, нанятых за высокое жалованье, в драгунах служили больше местные жители, литовцы в татарских хоругвях, а малополяне предпочитали панцирный отряд. Князь не давал времени изнежиться своему рыцарству, поэтому войска постоянно находились в движении. Одни полки выходили на смену в станицы и паланки, другие возвращались назад; ученья и смотры назначались каждый день. По временам, хотя татары и сидели смирно, князь предпринимал далекие экспедиции в глухие степи и пустыни, чтобы приучить солдат к трудностям походной жизни, проникнуть туда, куда еще никто не проникал, и еще более широко разнести славу своего имени. Так, прошлою осенью он прошел левым берегом Днепра до Кудака, где комендант, пан Гродзицкий, оказал ему царские почести, потом спустился до Хортицы и на урочище Кучкасов велел насыпать большой холм в знак того, что никто еще не заходил так далеко в эту сторону.

Пан Богуслав Машкевич, бравый солдат и ученый, описавший это и другие путешествия князя, расписывал Скшетускому чудеса последнего похода, что подтверждал и Володыевский. Видели они Пороги и дивились им, в особенности страшному Ненасытцу, который каждый год, как в древности Сцилла и Харибда, поглощал несколько человек. Потом они направились на восток, в спаленные степи, обиталище разных гадов и громадных змей в десять локтей длины и толщины в руку. По дороге на одиноко растущих дубах они вырезывали pro aeterna rei memoria

— Я думал, — сказал ученый пан Машкевич, — что нас постигнет участь Улисса.

А пан Володыевский прибавил:

Мы должны возвратиться немного назад, к той ночи, когда Скшетуский отправил Жендзяна из Кудака с письмом к старой княгине, иначе нам будут непонятны события происшедшие в Розлогах. Письмо Скшетуского заключало настойчивую просьбу, чтобы княгиня вместе с Еленой уезжала как можно скорей в Лубны, под защиту князя Еремии: война могла вспыхнуть каждую минуту. Жендзян устроился в лодке, которую пан Гродзицкий послал за порохом, и двинулся в путь. Плыли медленно: тяжело грести против течения. Под Кременчугом лодка повстречалась с войском, посланным гетманом под начальством Кшечовского и Барабаша против Хмельницкого. Жендзян имел свидание с Барабашем и рассказал ему, какие опасности угрожают пану Скшетускому при его поездке в Сечь и при этом умолял старого полковника непременно упомянуть о после при встрече с Хмельницким, а затем поехал далее.

В Чигирин наши путники прибыли на рассвете.

У входа в город их окружила стража, допытываясь, кто они такие, и несмотря на ответ прибывших, что они из Кудака, от пана Гродзицкого, едут с письмом к гетману, старшего из лодки и Жендзяна пригласили идти к полковнику.

— К какому полковнику? — спросил старший.

— К пану Лободе. Ему великий гетман приказал всех едущих из Сечи в Чигирин задерживать и расспрашивать.

Курцевичи ужинали в тех сенях, увешанных оружием, что тянулись во всю длину дома от площадки до сада. При виде Богуна и пана Заглобы на лице княгини обозначилось беспокойство, смешанное у неудовольствием. Молодых князей было только двое: Симеон и Николай.

— А, Богун! — протянула княгиня. — Что тебе нужно?

— Приехал поклониться вам, мать. А вы, кажется, не рады мне?

— Рада-то я рада, только удивилась, что ты приехал. Я слышала, что ты в Чигирине с полком. А это кого нам Бог послал с тобою?

— Это пан Заглоба, шляхтич, мой друг.

Двое всадников тихо проезжали через лесистый овраг, примыкающий к Розлогам. Ночь была непроглядна — луна закатилась, и к тому же небо покрылось черными тучами. В овраге ничего нельзя было различить на три шага перед собою; лошади то и дело спотыкались о выступающие корни деревьев. Но вот и конец оврага, а дальше степь, слабо освещенная отблеском облаков. Один из всадников шепнул:

— Пришпорьте коня!

Они полетели, точно две стрелы из татарских луков. Темная степь, казалось, убегала из-под конских ног. Одинокие дубы, тут и там стоящие по сторонам, мелькали, как ночные видения. Долго продолжался бешеный бег, пока кони не начали храпеть от усталости и поневоле замедлили ход.

— Делать нечего, — сказал толстый всадник, — надо дать отдохнуть лошадям.

Восточный край небосклона подернулся розовой дымкой. Из темноты мало-помалу начинали вырисовываться деревья, кусты, бурьян, степные могилы; теперь можно было различить и лица всадников.

Княжну разбудил неистовый собачий лай. Она открыла глаза. Вдали виднелись очертания какого-то жилья: плетень, за плетнем журавль над колодцем, тенистое дерево… Она тотчас же разбудила своего спасителя.

— Пан Заглоба, проснитесь! Шляхтич открыл глаза.

— А? Что? Мы приехали разве?

— Не знаю.

— Погодите-ка. Это зимовник казацкий.

Казаки нашли Богуна полузадохшимся под жупаном, которым закутал его пан Заглоба. Но так как раны атамана не были серьезными, то он скоро пришел в себя, вспомнил все и впал в неистовство. Он рычал, как дикий зверь, рвал на себе волосы и грозил всем ножом. Наконец, приказал привязать носилки между двумя лошадьми, забрался туда и, как сумасшедший, помчался в сторону Лубен. Обливаясь собственной кровью, он мчался степью, как нечистый дух, а за ним следовали верные казаки, которые не сомневались, что идут на верную смерть. Так доехали до Василевки, где стоял княжеский гарнизон из сотни человек пехоты. Дикий атаман, словно демон, алчущий смерти, без колебания ударил по гарнизону, сам первый кинулся в огонь и после краткой битвы вырезал всех поголовно, за исключением нескольких солдат, которых оставил для того, чтобы под пытками вырвать у них признание. Удостоверившись, что здесь не проезжало ни одного шляхтича в компании с девушкой, он растерялся, не зная, что делать далее, и начал гневно срывать свои повязки. Дальше идти было бы чистым безумием — там стояли княжеские полки. Верные казаки подхватили ослабевшего от горя атамана и привезли назад в Розлоги. Там от всех построек и следа не осталось. Крестьяне все разграбили, а потом сожгли дом вместе с князем Василием, в расчете, что дело их рук будет приписано Богуну. Они сожгли все надворные постройки, вырубили вишневый сад, перебили прислугу. Народ без милосердия мстил за угнетение, которое он претерпевал от Курцевичей. Сразу же за Розлогами в руки Богуна попался Плесневский, который, под угрозами быть сожженным живьем рассказал обо всем, что видел, — о победах Хмельницкого, о взятии Чигирина и о встрече с паном Заглобою. Обрадованный атаман вздохнул свободней. Он приказал повесить Плесневского и поспешил далее, в полной уверенности, что теперь Заглоба не минует его рук. Какие-то чабаны подкрепили его сведения новыми, но после брода все следы как в воду канули. На нищего, ограбленного паном Заглобой, атаман не мог наткнуться: перепуганный старик, как дикий зверь, прятался в очеретах.

Таким образом прошли сутки, а так как погоня в сторону Василевки заняла два дня, Заглоба имел огромное преимущество. Что теперь делать? В самую трудную минуту Богуну на помощь подоспел есаул, старый степной волк, с молодости привыкший отыскивать татар в Диких Полях.

— Батька, — сказал он, — они бежали в Чигирин, и умно делали, потому что много выиграли времени, но когда узнали от Плесневского о Хмеле и Желтых Водах, изменили намерения. Ты сам видел, что они съехали с дороги в сторону.

— В степь?

— В степи я бы их сразу нашел, но они пошли по Днепру, чтобы попасть в гетманский лагерь. А может, они пошли на Черкассы или Золотоношу и Прохоровку… А если и к Переяславлю пошли, хотя и не думаю, мы и там их найдем. Нам нужно было бы одному ехать на Черкассы, другому на Золотоношу, и поскорее, потому что, как только они через Днепр переправятся, то и встретятся с гетманами, или их татары Хмельницкого поймают.