Летним вечером на кладбище царила тишина. Гравиевую дорожку покрывали ветки и сучья, сорванные с деревьев буйными ветрами, бушевавшими над страной весь грозовой июнь 1545 года. В Лондоне, где с труб в иных местах посшибало горшки, мы отделались легким испугом, однако на севере ветер учинил настоящий разгром. Поговаривали, что градины были величиной с кулак и на них угадывались какие-то физиономии. Однако, как ведомо любому адвокату, всякая история по мере своего распространения обрастает красочными подробностями.

Все утро я провел в своих палатах в Линкольнс-инн

[1]

, трудясь над краткими изложениями нескольких дел, присланных из ходатайственного суда. Заслушивать их предстояло уже осенью: из-за угрозы вторжения Троицкая судебная сессия по приказу короля завершилась досрочно.

В последние месяцы я обнаружил, что бумажная работа начала докучать мне. За редким исключением из Суда по ходатайствам снова и снова поступали одинаковые дела: лендлорды желали заставить арендующих земли фермеров пасти овец ради доходов от торговли шерстью или по той же самой причине стремились отобрать общинные земли, от которых зависела беднота. Дела доходные, но одинаковые. Однако пока я работал, взгляд мой переместился к письму, доставленному посыльным из Хэмптон-корта

[2]

. Оно лежало на уголке моего стола – белый прямоугольник, в центре которого поблескивал красный комок восковой печати. Письмо встревожило меня, не в последнюю очередь благодаря отсутствию надписи. Наконец, чтобы удержать мысли от беспорядочного разброда, я решил пройтись.

Оставив палаты, я увидел цветочницу – молодую женщину, прошедшую мимо привратника Линкольнс-инн. В сером платье с грязным фартуком, она стояла на углу Гейтхаус-корт и, выглядывая из глубины белого чепца, предлагала свои букетики идущим мимо барристерам

[3]

. Поравнявшись с ней, я услышал, как она назвала себя вдовой и сказала, что ее муж погиб на войне. Желтофиоль в ее корзинке напомнила мне о том, что я не был уже почти месяц на могиле моей бедной домоправительницы. Джоан любила желтофиоль. Я попросил букет, и цветочница протянула мне его мозолистой, грубой рукой. Я отдал ей полпенни. Изящно присев, женщина поблагодарила меня, сопроводив этот жест холодным взглядом. Пройдя Великими воротами, я направился вверх по только что замощенной Ченсери-лейн

По пути я ругал себя за волнение, напоминая себе о том, что многие из коллег завидуют моему положению советника при Суде по ходатайствам, a также тому, что я время от времени получаю доходные дела от солиситора королевы. Однако многочисленные задумчивые и встревоженные лица людей, попадавшихся мне на улице, напоминали о том, что нынешние времена способны вселить тревогу в любого. Поговаривали, что французы собрали тридцать тысяч людей в портах на своем берегу Канала и что они уже готовы вторгнуться в Англию с помощью огромного флота, причем на некоторых кораблях имеются даже конюшни для лошадей. Никто не имел представления о том, где могут высадиться враги, и по всей стране собирали ополчения, отправляя их оборонять берег. Все суда королевского флота приготовили к выходу в море, большие торговые корабли отбирали в казну и готовили к войне. Король ввел беспрецедентные налоги, чтобы оплатить свое прошлогоднее вторжение во Францию. Поход закончился полной неудачей, и с прошлой зимы английская армия была осаждена в Булони, ну а теперь война могла прийти и к нам самим.

Закончив чтение последнего резюме уже поздним вечером, я присыпал собственные заметки песком. Барак и Скелли уже разошлись по домам, и я направился по Чэнсери-лейн в сторону своего дома.

Стоял идеальный летний вечер. Два дня назад был Иванов день, однако обыкновенные по такому поводу костры и празднества существенно сократили по велению короля. В городе установили комендантский час: ночью по улицам ходили дополнительные патрули, чтобы французские агенты не могли устраивать поджогов.

Оказавшись возле дома, я подумал о том, что больше не испытываю здесь радостного подъема, который ощущал при жизни Джоан – его, скорее, сменило некое раздражение. Я отпер дверь. Дочь моего эконома, Джозефина Колдайрон, стояла в прихожей на тростниковой подстилке, скрестив на груди руки, с отсутствующим и слегка озабоченным выражением на круглом лице.

– Добрый вечер, Джозефина, – проговорил я. Она присела, наклонив голову. Прядка немытых светлых волос выбивалась на лоб из-под ее белого платка.

Отодвинув ее в сторону, она полным беспокойства голосом произнесла:

Я вернулся домой, быстро переоделся в лучшую одежду и направился к лестнице Храма, чтобы найти лодку, которая доставит меня на десять миль вверх по реке в Хэмптон-корт. Прилив помогал нам, однако знойное утро не сулило лодочнику ничего хорошего. За Вестминстером мы миновали множество спускавшихся вниз по течению барж, груженных всяческими припасами – тюками с одеждой, зерном из королевских запасов… Одна из них оказалась груженной сотнями длинных луков. Покрытый потом лодочник не был склонен к разговорам, и я приглядывался к полям. Обыкновенно в эту пору колосья уже становились золотыми, однако непогода последних недель еще оставляла их зелеными.

Посещение Эллен оставило тяжелый след в моей памяти – в особенности слова Хоба о том, что у адвокатов есть собственные способы докапываться до истины. Мысль о том, что теперь придется действовать за ее спиной, была мне ненавистна, однако нынешняя ситуация продолжаться дальше не могла.

Наконец перед нами возникли высокие кирпичные башни Хэмптон-корта, поблескивавшие на солнце вызолоченные фигуры львов и разных мифических тварей, венчавшие печные трубы. Я высадился на пристани, которую караулили вооруженные алебардами солдаты. Со стесненным сердцем я посмотрел вдоль широкой лужайки на дворец Вулси

[15]

, а затем показал свое письмо одному из караульных. Низко поклонившись, он подозвал к себе другого стражника и приказал проводить меня во дворец.

Мне припомнился мой единственный предыдущий визит в Хэмптон-корт, к архиепископу Кранмеру

[16]

после того, как тот был по ложному обвинению заточен в Тауэре. Именно это воспоминание и стало основанием для моего страха. Я слышал, что Кранмер находится в Дувре: рассказывали, что он принимал там парады, сидя в панцире верхом на коне. Удивительный поступок, впрочем, ничуть не более странный, чем многое, что творится в наши дни. Сам король, как я узнал от стражника, пребывал в Уайтхолле, так что, по крайней мере, встреча с ним мне не грозила. Однажды вышло так, что я не угодил ему, a король Генри такого не забывал. Оказавшись перед широким дубовым дверным проемом, я помолился Богу, в которого, можно сказать, уже и не верил, о том, что королева не забудет о своем обещании и предмет ее желания, каким бы он ни был, не окажется связанным с политикой.

По спиральной лестнице меня провели во внешние комнаты покоев королевы. Я откинул с лица капюшон, как только мы оказались в помещении, по которому деловито сновали туда-сюда слуги и сановники, по большей части с кокардой Святой Екатерины на своих головных уборах. Мы миновали следующую комнату, а потом следующую за ней. Во дворце становилось все спокойнее по мере того, как мы приближались к покоям королевы. Здесь видны были знаки свежего ремонта – новой краски на стенах и украшенных причудливыми карнизами потолках. Широкие гобелены так блистали красками, что глазам было почти больно. Укрывавший пол слой тростника сверху был усыпан свежими ветками и травами, и воздух наполняла смесь божественных ароматов: миндаля, лаванды, роз… Во второй комнате в просторных клетках перепархивали с места на место и пели попугаи. Еще в одной клетке сидела и обезьянка: она как раз карабкалась вверх по прутьям, но замерла на месте, уставившись на меня огромными глазами на морщинистом, старушечьем лице. Мы остановились перед еще одной дверью, возле которой находилась стража. Над нею золотом был выложен девиз королевы: «Быть полезным в моих делах». Стражник отворил дверь, и я, наконец, попал в приемную.

Я покинул покои королевы через час, располагая запиской самоубийцы, судебной повесткой и договоренностью с мистрис Кафхилл, чтобы та посетила меня ближе к концу недели: тогда я снял бы с нее полные показания.

Роберт Уорнер ожидал меня в приемной. Он провел меня по винтовой лестнице в свой кабинет – тесную комнатку, заставленную полками, полными бумаг и перевязанных розовыми ленточками пергаментов.

– Итак, вы беретесь за это дело, – проговорил он.

Я улыбнулся:

– Не могу же я отказать королеве.

Примерно через час мы с Гаем сели за ужин. Колдайрон, при всех его недостатках, был недурным поваром, и мы отобедали свежими речными угрями под масляным соусом. Держался эконом, пожалуй, даже подобострастно и прислуживал нам с опущенными долу глазами.

Когда он оставил комнату, я рассказал Мальтону о моей встрече с королевой и деле Кертисов, упомянув и о том, что если мне придется съездить в Хэмпшир, то я сумею кое-что разузнать о прошлом Эллен.

Друг пристально посмотрел на меня карими глазами, подумал мгновение и произнес:

– Тебе следовало бы сказать ей, что ты понимаешь причины ее отношения к тебе и что никаких оснований для надежды у нее нет.

Я энергично помотал головой: