…Он сидел на паперти – согбенная, вбитая в землю фигурка, сутулые плечи, раздавленные нищетой и беспросветным, глухим осенним сумраком, который накипал в сыром промозглом воздухе и грозил поглотить все сущее.

Фонарь у самого входа в храм отбрасывал тусклые блики на вылинявшие лохмотья, темное, покрытое густым загаром морщинистое лицо и седые космы, развевающиеся на порывистом ветру.

Бомж конвульсивно сцепил пальцы и раскачивался взад-вперед, бормоча что-то нечленораздельное и пришлепывая при этом толстыми грязными губами.

Вероятно, таким образом он спасался от предночного холода, который залезал под одежду, или, вернее, то, что имело право на такое пышное наименование лет десять назад, – рылся под лохмотьями, как хитрый назойливый ворюга, высекал из позвоночника искры судорожного озноба и щедрую россыпь мурашек.

– Мня-мня-мня… – бормотал нищий, в очередной раз качнувшись назад и едва не коснувшись спиной холодеющего асфальта. – Ыф… Матвевна… ы-ыт… самыгона… самыгонт… ы-ы-ы…

Кандидатура для второго отдела – Я думаю, что необходимо подумать о замене Комедианта, – сказал развалившийся в кресле осанистый господин с острыми, мелкими чертами узкого лица и пронзительными голубыми глазами. – Некачественно работает. А, Микулов?

Упомянутый Микулов, высоченный статный мужчина лет около тридцати пяти, в идеально пригнанном по атлетической фигуре дорогом костюме, согласно качнул головой, но ничего не сказал.

– А недавно мне позвонил лично Борис Александрович и сказал, что он недоволен работой службы.

Вот тут на лице Микулова, гладком, упитанном, невозмутимом, впервые проклюнулось что-то похожее на эмоцию.

Более того, эта эмоция, по всей видимости, была – смятение. Сдержанное, отретушированное самообладанием и выдержкой, но, тем не менее – смятение.

Белая горячка – Ведь мы, в сущности, тунеядцы, – серьезно сказал Свиридов, когда они молодецки распили пару бутылок кальвадоса и коньяка и хорошо закусили это яствами, которые даже стыдно перечислять в условиях суровой российской действительности.

Хотя котлеты «Деваляй» из экологической суперкурицы, фаршированной муссом из лангустов, и какой-нибудь там омар, фламбированный в коньяке с жаренной в ликере «Куантро» клубникой, – это тоже, если хотите, часть российской действительности.

Просто куда менее бросающая в глаза, чем, скажем, торжественный парад бомжей у мусорного контейнера имени Пятнадцатилетия с начала «perestroiki».

– Почему тунеядцы? – обиделся Фокин.

Который, кстати, все эти полгода роскошествовал, чудачествовал и вообще существовал на деньги свиридовского дяди, к которым не имел ни малейшего отношения.

Микулов и Бородин – А написал я «Мастер и Маргарита», так Лев Николаевич, прочитавши…

– Клубника-земляника… Уагадугу… сиропчик… -…плакал, бородой утирался…

– Сено-солома…

Дверь распахнулась, и вошли двое здоровенных санитаров, лицом и статью смахивающих на борцов сумо.

– Свиридов… – неожиданно деликатным тенором произнес тот, который был потолще и поосанистей, – который из вас Свиридов?

Призрак «капеллы»

Свиридов поднял голову и посмотрел на Бородина скорее насмешливо, чем удивленно.

– Что же вы молчите? – наконец заговорил тот. – Вы находите, что это плохая идея?

Владимир облизнул губы.

– Ну, – произнес он, – если уж вы упомянули «Капеллу», да еще в таком замечательном контексте и таким самоуверенным тоном, то позволю себе сказать: по всей видимости, вы знакомы с тем, чем занималась «Капелла», и, быть может, даже сами имели какое-то к ней отношение. Я ошибаюсь?

– Свидетельница Смоленцева.

Высокая молодая женщина лет двадцати восьми встала со своего места и, высоко вскинув голову, прошла меж рядами под скрещивающимися взглядами присутствующих в зале очевидцев судебного процесса.

Большинство из здесь присутствующих принадлежало к той яркой касте посткоммунистической России, что расхоже именуется нуворишами. Или «новыми русскими». Бритых затылков, «мобилов», «голдовых» цепур и костюмов от «Gianni Versace» и «Briani» было более чем достаточно.

Во взглядах этих людей сквозило и любопытство, и нескромное внимание, и мрачный вызов… и ненависть.

Да, в некоторых взглядах сквозила и ненависть.

Пир для «крыши»

– Каждый раз во время еды вы подвергаетесь воздействию чудовищных бактерий, – бормотал Фокин, пытаясь вылезти из-под стола, куда его непостижимым образом закатила судьба-злодейка. – П-поэтому пользуйтесь шампунем «Орбит с кли… кли… он защитит ваши пейсы от кариеса и даст вам ощущение сухости… в-в-в… на Муррромской дорррожке ста-а-аяли тррры сосны-ы-ы!!

Впрочем, эта монологово-вокальная партия продолжалась недолго, поскольку Афанасий Сергеевич находился в худшем из двух своих обычных состояний.

А эти два состояния были: во-первых, тотальное алкогольное опьянение, периодически включающее в себя демонтаж элементов окружающей среды и нанесение телесных повреждений гражданскому населению и работникам ППС, то бишь милицейских патрулей; и во-вторых – жестокий и коварный абстинентный синдром, в просторечии – бодун.

Третьего состояния Фокину было не дано. Как говорили еще древние римляне: tertium non datum. …В данный момент он находился во втором и худшем из двух этих состояний и, несмотря на то, что пытался держаться бодрячком, чувствовал себя прескверно.

Капризы памяти Владимиру приходилось слышать о Кашалоте: это был один из крупнейших криминальных авторитетов Калининграда, если не самый крупный, и по совместительству бизнесмен, судовладелец и – что в наше время уже не вызывает особых эмоций – член Законодательного Собрания области.

Те бандиты, что сейчас пьянствовали в «Лиссе», наперебой хвалясь своими успехами, были просто мелкими сошками, брехливыми шавками на фоне этого монстра калининградского большого бизнеса.

– А ты что стоишь, как «попка» на сторожевой вышке? – услышал Свиридов чей-то ленивый, пропитанный нотками сытого довольства жизнью голос, и его потянули за руку и заставили присесть.

– Пей!

Свиридов принял предложенный бокал и задержал взгляд на протянувшем ему эту водочную порцию рослом парне с чисто выбритым благообразным лицом, выгодно выделявшимся на фоне пьяных бритых образин, мелькавших там и сям.

Жизнь за жизнь Свиридов некоторое время неотрывно смотрел на Алису, а потом выпил протянутый ему стакан водки и сказал таким тоном, словно они расстались только вчера и при самых обыденных, повседневных обстоятельствах:

– Ну… как ты, Алька?

– Ничего, – медленно ответила она, не глядя на Владимира и не снимая руки с мощного плеча своего спутника. – А ты, я смотрю, не так процветаешь, как прежде?

– Почему ты так решила?

– Просто раньше ты не был на побегушках у таких уродов, как вот эти, – она кивнула на горланящее сборище, – напротив, они были на побегушках у тебя.

От китобоя к кашалоту – Шалавистая дочка у Кашалота. – Свиридов пристально посмотрел на мрачную Алису и добавил: – Но с ней-то понятно… она дочка. А вот ты в каком качестве состоишь при господине Котове?

Алиса пожала плечами:

– Как тебе объяснить…

– Словами.

– Думаю, здесь не лучшее место, чтобы объяснять тебе что-либо. Поедем отсюда.