Там, где прошло мое детство, все краски были ярче, а запахи сильней обычных. Там даже небо было более глубоким и чистым, чем всюду. Убежать от тетки, влезть на дерево, пустить по воде голыш — вот от чего я был счастлив. Пропадет ножик, сломается велосипед — вот и все, что меня огорчало.

Мое раннее детство прошло на окраине небольшого городка, на узкой улице с фонарями, которые мы постоянно разбивали, чтобы вечерами играть в прятки. Перед всеми домами росли тополя; когда они цвели, по улице плыл пух — он залеплял заборы, набивался в комнаты, сугробами наметался в канавы — взрослым доставлял массу хлопот, а у нас вызывал дикий восторг; мы бросали в канавы зажженные спички, пух вспыхивал, и пламя бежало по ложбине, как по бикфордову шнуру.

А около нашего дома росли березы. Одна была особенно огромной — ее ветви лежали на крыше и перекрывали улицу. По березе можно было забраться на крышу и оттуда запустить змея или стрельнуть из лука. А можно было просто устроиться на ветвях и смотреть на улицу. Сверху хорошо просматривались мощенная булыжником дорога, блестевшая в дождь, точно чешуя, ветвистые тополя у обочины, двухэтажные дома с палисадниками и сараями. Как на ладони стоял дом напротив, в котором на первом этаже жил шофер дядя Федя, а на чердаке — мой чудаковатый дядя, непризнанный художник, брат моей матери. Отчетливо был виден дом бабушки в конце улицы и окна Вовки Вермишелева — моего закадычного друга с соседней улицы.

Можно было подняться по березе еще выше, и тогда виднелись компрессорный завод, на котором работал отец, и школа, и качели в парке имени Горького, и флаги стадиона, и церковь на кладбище. А с самых верхних ветвей открывался весь наш городок: белокаменные четырехэтажные дома в новом районе и трамвайная линия, тянувшаяся от хлебозавода до техникума на противоположной окраине, где скрывалась в дымке, но все-таки различалась дамба, а за ней угадывался спуск к реке.

Как-то я лазил по березе вверх-вниз. Просто так, от нечего делать. А наша соседка Кириллиха, крайне скандальная особа, ходила по саду и ворчала:

Мы жили в двухэтажном срубе. На первом этаже в коридоре стояли подпорки-колонны с рассохшейся резьбой. Здесь же была антресоль, при случае грозившая рухнуть, и винтовая лестница на второй этаж. Под лестницей начинались чуланы и застекленная терраса, заваленная разным хламом. Парадная дверь дома — плохо сколоченные доски — запиралась на щеколду, а черный ход красовался английскими замками и витражами. Весь нижний этаж представлял собой сплошное нагромождение нелепостей, но имел и достоинство — солнечные окна. В первой половине дня солнце затопляло комнаты, а после полудня освещало пыльную террасу, расцвечивало витражи, играло в посуде на кухне.

В детстве ум и талантливость взрослых я определял степенью участия в моих играх. Чем больше заинтересованности проявлял взрослый к игре, тем выше стоял в моей табеле о рангах. По этой классификации самый высокий ранг имела бабушка: за особую активность я дал ей звание генералиссимуса. Дядя был генералом. Затем в ранге полковника шел шофер дядя Федя. Дальше стояли разные майоры и капитаны. Эти звания я раздавал щедро, направо и налево, как подарки. В моей армии любой солдат за одну удачную реплику мог моментально стать генералом, и наоборот: провинившийся генерал в одно мгновение быть разжалованным в рядовые. Например, звания моего отца менялись по несколько раз в день. Как-то отец три часа возился с моим заводным грузовиком, но так и не смог его починить. И тут мать сунула в грузовик шпильку для волос, и машина поехала. Авторитет отца сразу упал в моих глазах до крайне низкого уровня. Правда, на короткое время. Мать была слишком непогрешимой, чтобы я долго ею восхищался — уже тогда я заметил, что положительные люди прекрасны, но с ними скучно. То ли дело отрицательные! Никогда не знаешь, что они выкинут в следующую минуту — приходится быть настороже, они не позволяют расслабляться, прозябать в спокойствии, хиреть в благополучии.

Так вот, долго своей святой матерью я не восхищался, да и отец скоро реабилитировал себя. Это произошло так. В школе я получил двойку. Двойку как двойку. Раньше я и колы получал. Но эту двойку я схватил накануне своего дня рождения. Обычно отец за двойки меня не ругал — ругала мать, а отец просто не давал денег на кино. Кстати, в школе я вообще особыми успехами не отличался. Нельзя сказать, что совсем ничего не знал — кое-что, конечно, знал, но чаще всего поверхностно и понаслышке. Единственное, что меня спасало, — это какая-то отчаянная решимость. В нашем классе было немало способных учеников, но одни из них не верили в свои силы и даже, отвечая с места, говорили чересчур робко — эта неуверенность придавала им жалкий вид и наводила на мысль о скудных познаниях. Другие, выучив весь урок, сидели за партами как на иголках. Если их вызывали к доске, они, забыв всего-навсего какую-нибудь дату, от волнения начинали краснеть и заикаться, словно сомневались в правильности своих ответов. Я всегда говорил громко, весело и смело, правда, не всегда по теме, зато тараторил без передышки. Это очень важно. Со стороны казалось, что я выучил урок, но многочисленные побочные знания мешают мне сосредоточиться, и от этого изложение теряет стройность. Я был настолько уверен в себе, что во время ответа еще успевал подумать, как красиво у меня все получается, а направляясь к парте намечал отметку, какую должен был получить.

Известное дело — пока не полезешь на стену от зубной боли, к врачу не пойдешь. После того, как в школу вызывали родителей, я готовился к урокам серьезно, отвечал блестяще и получал пять с минусом. Ни один учитель не ставил мне просто пять — обязательно пять с минусом. Этой отметкой они, видимо, хотели подчеркнуть, что я знаю материал, но мне не хватает как бы вдохновения, а попросту — вообще желания учиться. Вспоминая время учебы, я прихожу к выводу, что добиться можно многого, главное, вовремя преодолеть лень.

В тот вечер, когда я получил двойку, отец, как всегда, после ужина читал газету. Не знаю, что он там вычитал, но неожиданно отложил чтиво и стал ходить взад-вперед по комнате и что-то напевать себе под нос. Потом остановился и предложил мне сыграть партию в шахматы.

Смутно помню — было ли это на самом деле или я все выдумал. Иногда так отчетливо вижу многие детали этой истории, что готов клясться чем угодно — в ней нет ни капли вранья. А иногда мне кажется — рассказываю ее только для того, чтобы приукрасить свое детство.

Когда я был маленьким (до войны), на лето меня отправляли на дачу к тете Груне, сестре моей матери. Бездетная тетя фанатично, до невозможности любила детей, а на меня, «родственничка», естественно, обрушивала такую зверскую любовь, что порой мне становилось страшно. Она пыталась сделать из меня «хорошего мальчика во всех отношениях», и сильно переживала, что у нее ничего не получается. Тетя не могла на меня надышаться, даже никогда не звала по имени — только «мое сокровище» или «ангел». Со временем я уже воспринимал это как должное, то есть уверился, что являюсь посланцем неба, и впоследствии сильно удивлялся, что слово «сокровище» тетя употребляла все реже, а потом и перестала совсем.

Летом я рос парниковым цветком — тетя оберегала меня от простуды и солнечных ударов, от комаров, мух и слепней; от всех, кто хоть как-то отваживался посягнуть на мою особу; и на всякий случай до предела ограничила круг моего общения. Мы с ней жили в маленьком побеленном доме, окруженном подстриженным палисадником и ровными грядками со стрелками лука и пучками редиски. Весь этот аккуратный мирок был огорожен высоченным забором, в котором, к счастью, зияло несколько дыр.

Я всегда ощущал рядом дыхание тети, она постоянно стояла между мной и окружающим миром, как защитное облако, как непроницаемый колпак. Тетя не отступала от меня ни на шаг, и неудивительно, что через некоторое время я ее возненавидел, и только и думал, как бы от нее улизнуть и делать то, что запрещено. Стоило тете на минуту забыться, как я пускался со всех ног к забору, пролезал через дыру и мчал, не оглядываясь, к реке. Но мой телохранитель неизменно меня настигал. Скоро от такой жизни меня стало выводить из себя каждое тетино слово. Не говоря уж о ее грядках. На них я просто не мог смотреть — их чрезмерная ровность приводила меня в неистовство. Будь тогда моя воля, я бы их затоптал. Зато все, что начиналось за забором, мне казалось чудом. В те дни я особенно симпатизировал разбойникам — они мне казались самыми независимыми.

Справедливости ради стоит отметить: все-таки иногда с тетей было более-менее интересно, — когда она принимала участие в моих играх. Например, охотилась с луком на ворон. Но, естественно, на охоте я отводил тете незначительную роль какого-нибудь оруженосца, чтобы не умалять свой приоритет. Правда, несколько раз я давал и тете пустить стрелу и каждый раз смеялся над ее неловкостью, а позднее красочно описывал родителям тетино неумение. Ясное дело, унижая тетю, я возвеличивал себя.

С самого раннего детства мне хотелось убежать из дома. Я все время мечтал пожить без родителей, без их нравоучений и контроля, без постоянного ограничения моей свободы. Едва научившись ходить, я начал прятаться: в шкафы, под кровати, в сундуки, а года в три уже забирался в такие недоступные закутки, что в поиски включались жильцы всего дома, а иногда и милиция. В пять лет, когда мое воображение несколько расширилось, а свободолюбивый дух окреп, я начал знакомство с соседними дворами и улицами. Что только со мной не делали! Запирали в квартире, отдавали в детские сады — ничего не помогало. Домой меня возвращал только голод, да и то поздно вечером, когда мать с отцом сбивались с ног от беготни по дворам.

Став постарше, я пришел к замечательному открытию — путешествию в трамвае. Как-то утром сквозь сон я услышал, что родители собираются на рынок. Когда они ушли, я вскочил с постели и выбежал из дома. Было еще очень рано; по пустынным улицам бесшумно скользил ветер, где-то в домах гулко били часы и звенели будильники. Я прошел все знакомые переулки и очутился на улице, по которой пролегали рельсы. На рельсах стоял трамвай. Первый утренний трамвай, умытый и сверкающий. Пошарив в карманах, я нашел несколько монет и шагнул в вагон. В то время кое-какую мелочь мне выдавали на мороженое и кино, правда, после долгих вымогательств и угрозы — убежать из дома навсегда. С деньгами я почему-то чувствовал себя намного свободнее, чем без них.

Войдя в то утро в трамвай, я взял у кондукторши билет и уселся на лучшем, переднем месте у открытого окна.

— Далеко направился в такую рань? — спросила кондукторша.

Я буркнул что-то неопределенное и отвернулся к окну, а кондукторша рассмеялась. Через некоторое время в трамвай вошел вожатый, кивнул мне в знак приветствия и вагон тронулся. Замелькали улочки, вывески, лотки. Трамвай катил по городу, но я не боялся заблудиться — знал: стоит только пересесть в трамвай, идущий в обратную сторону, как он примчит меня назад.

Моей бабушке было много лет, но она никогда не казалась старой, и все потому, что имела веселый характер и редкое остроумие — качества, которые в детстве я ценил больше всякого таланта. До войны бабушка жила в конце нашей улицы в деревянном доме с расшатанным крыльцом. В коридоре дома была уйма всякого хлама: хромые стулья, подсвечники с огарками свечей, ветхие книги, торшер, прялка, разное тряпье. А бабушкину комнату заполняли растения: огромные фикусы и пальмы, как зеленые терема, круглые кактусы, похожие на спящих ежей, множество столетников и герани. Фикусы и пальмы помещались в кадках на полу и тянулись до самого потолка. Растения поменьше стояли на окнах в горшках. Комната была большая, светлая, с высоким потолком; мебель старинная, из темно-красного дерева, с окантовкой и резьбой. Особенно я любил огромный шкаф с львиными головами на дверцах. В этот шкаф я часто забирался, когда мы с приятелем играли в прятки. Раз залез и уснул среди одежды, пересыпанной нафталином. Меня искали по всему дому до вечера, пока я не проснулся и сам не вылез из укрытия.

Еще у бабушки стоял высоченный буфет с выдвижными ящиками — от него пахло сладким, в нем стояли банки с вареньем. Буфетом, шкафом и растениями в кадках комната была перегорожена на несколько закутков: «спальню», «столовую» и «дедушкин кабинет». В «спальне» помещалась только кровать, похожая на огромное слоеное пирожное из-за нескольких одеял, покрывал и кружевных накидок. «Столовую» занимали стол и три стула с круглыми спинками — над ними, точно голубая медуза, покачивался абажур. В углу, у окна, начинались владения дедушки: стол, обитый оцинкованным железом, настольная лампа, книги и ящик с набором столярных инструментов (дед умер, когда мне было два года, я только и помню — большую лысину с пушком и улыбку из-под пышных усов). Заходить в дедушкин угол мне было строго-настрого запрещено — разрешалось только смотреть на него издали, с расстояния не ближе четырех шагов. Зато всю бабушкину собственность я мог трогать сколько хотел: и швейную машинку, и катушки с нитками, и душистые коробки из-под мыла, и многое другое.

Из всего бабушкиного хозяйства только одна вещь была для меня неприкосновенной — сундук. Но именно к нему-то меня сильнее всего и тянуло. Он стоял около двери, под вешалкой, тяжелый, кованый медью, покрытый ковром с темно-зеленым орнаментом. Сундук притягивал меня своей таинственностью; почему-то мне казалось, что он набит драгоценностями, а ковер на нем — ни что иное, как ковер-самолет, который только и ждет, чтобы перенести меня вместе с сундуком на необитаемый остров. Я уже представлял, как закапываю сокровища и время от времени наведываюсь к ним, чтобы пополнить карманы.

Много раз я спрашивал у бабушки, что лежит в сундуке, и каждый раз бабушка загадочно улыбалась, отводила глаза в сторону и отвечала:

— Так, ничего особенного!