В данной работе русско–немецкий этноконфликт рассматривается исключительно как внутренний для Российской империи, т. е. как конфликт между русскими и «русскими немцами» — немцами, проживавшими в России, либо в качестве подданных империи, либо в качестве подданных других государств, находящихся на русской службе или владеющих какой–либо собственностью в российских пределах. Характерными особенностями этого этноконфликта являются, во–первых, его преимущественно «холодное» протекание (исключение — период Первой мировой войны), а, во–вторых, его локализация в рамках внутриэлитного социокультурного пространства (опять–таки, за исключением 1914–1917 гг., когда он выплеснулся «на улицу»).

Нет сомнений, что привлечение немцев (как и иностранцев вообще) в Россию сыграло важную и нужную роль в процессе модернизации страны, но со временем (во всяком случае, с начала XIX в.) необходимость большого количества нерусских специалистов отпала, воспитались уже достаточно квалифицированные (и весьма многочисленные) отечественные кадры, карьерному продвижению которых иноземцы, обосновавшиеся на самых выгодных местах, и объективно, и субъективно препятствовали. «Ученики» перестали нуждаться в «учителях» (весьма распространенная метафора в русском антинемецком дискурсе). Однако — чем дальше, тем больше — немцы исполняли функцию не только «спецов», но и наиболее надежной «опоры трона», поэтому главной помехой их вытеснению с занятых социально–политических позиций была сама императорская власть. Без ее (почти всегда) твердого и неизменного покровительства «русские немцы», составлявшие 2–3% дворянства империи (против более чем 50% собственно русских), недолго смогли бы сохранять за собой, в среднем, около 20% высших постов в государственном аппарате, армии, при дворе…

С другой стороны, борьба с «немецким засильем», инициированная русским дворянством, явилась одной из важнейших стратегий последнего, направленных на ограничение власти самодержавия в свою пользу

[1]

. Стратегия эта стала особенно эффективной в националистическую эпоху, когда Романовы воленс–ноленс объявили себя русскими националистами и их симбиоз с немцами (от коего они отказаться не могли) было легко трактовать, перефразируя Милюкова, то ли как глупость, то ли как измену. Кроме того, «антинемецкая партия», нанося удар в это больное место самодержавия, могла оставаться на вполне легальной почве (что, однако, как свидетельствует биография Ю. Ф. Самарина, не избавляло ее представителей от крупных неприятностей), не вступая на путь прямой политической борьбы. Последняя, впрочем, как показывают примеры декабристов и Герцена, также включала в себя в качестве немаловажного элемента германофобскую пропаганду.

Очень серьезный вопрос: кого из «русских немцев» считать «немцами», а кого — «русскими», т. е. окончательно обрусевшими. Для XVIII в. он решается просто: перешел в православие — русский, остался лютеранином — немец. Тогда конфессиональная принадлежность, по сути, сливалась с этнонациональной (характерно, что ни Бирон, ни Миних, ни Остерман в православие не переходили). Но для XIX и (особенно) начала XX в., когда национальность делается политической и светски–культурной категорией, а религиозность верхов становится все более формальной, такой подход уже не работает: лютеране П. И. Пестель и В. К. Кюхельбекер оказываются пламенными русскими националистами; с другой стороны, переход в православие, вызванный, положим, карьерными соображениями, не обязательно отменяет немецкую идентичность (например, депутат Государственной думы, активно защищавший там немецкие интересы, барон А. Ф. фон Мейендорф был православным (и даже русским по матери — тетке П. А. Столыпина), но считал себя немцем

Эта знаменитая фраза Николая I, кочующая из статьи в статью, из книги в книгу

[3]

, предельно точно отражает главную причину возникновения и остроты русско–немецкого противостояния, проходившего, главным образом, как конфликт внутри «благородного сословия» Российской империи. Замечательно, что все три стороны конфликтного «треугольника» — самодержавие, русские дворяне, немецкие дворяне — совершенно согласны в трактовке этой причины.

К. Н. Леонтьев вспоминал, как И. С. Аксаков в 1857 г. говорил при нем: «Остзейские бароны и другие наши немцы внушали покойному Государю [Николаю I] следующую мысль. — Для коренных русских — нация русская, русский народ дороже, чем Вы. — Нам же нет дела до русской нации; мы знаем только Вас, Государя вообще. — Мы не русской нации „хотим“ служить; мы своему Государю хотим быть верными. — Но так как наш Государь есть в то же время и Российский император, — то, служа Вам верой и правдой, мы служим и России». — Аксаков находил, что эта постановка вопроса ложная и вредная для России; — ибо русский народ доказал на деле не раз свою «потребность» в Самодержавии и без всяких немцов»

[4]

. В 1860‑х гг. Аксаков излагал эту мысль уже печатно в газете «День»: немцы, «преданные Русскому престолу <…> проповедуют в то же время бой на смерть Русской народности; верные слуги Русского государства, они знать не хотят Русской Земли…»

[5]

. Ранее в «Письмах из Риги» (1849) Ю. Ф. Самарин призывал обратить внимание на распространенное среди «русских немцев» изречение — «Да, мы подданные русского императора, но с Россиею мы не хотим смешиваться», — которое, по его мнению, «заключает в себе задушевную мысль остзейцев»: «Мы будем иметь дело исключительно с правительством, но не хотим иметь дела с Россиею, и если нас вздумают в том упрекать, мы зажмем рот обвинителю этими словами: мы верноподданные государя, мы служим ему не хуже вас, больше вы ничего от нас требовать не вправе»

[6]

.

Защитник остзейских интересов Ф. В. Булгарин в донесении в III Отделение (1827) вполне подтверждал правоту Аксакова и Самарина: «Остзейцы вообще не любят русской нации — это дело неоспоримое. Одна мысль, что они будут когда–то зависеть от русских, приводит их в трепет… По сей же причине они чрезвычайно привязаны к престолу, который всегда отличает остзейцев, щедро вознаграждает их усердную службу и облекает доверенностью. Остзейцы уверены, что собственное их благо зависит от блага царствующей фамилии и что они общими силами должны защищать Престол от всяких покушений на его права. Остзейцы почитают себя гвардией, охраняющей трон, от которого происходит все их благоденствие и с которым соединены все их надежды на будущее время»

Впрочем, и сами бароны не делали тайны из своих взглядов по этому вопросу. Известный остзейский публицист Г. Беркгольц писал в 1860 г. предельно откровенно: «Прибалтийские немцы имеют полное основание быть всей душой за династию, ибо только абсолютная власть царя оберегает их. Между тем любая русская партия, демократическая, бюрократическая или какая–нибудь сожрет их, едва лишь она добьется решающего перевеса»

Итак, все стороны согласны в том, что русские дворяне служат России, а немецкие — императорскому дому. Различно лишь отношение к этому факту: самодержавие и немцев такой модус вивенди не только устраивает, но и видится единственно возможной формой взаимоотношений, русских — возмущает и оскорбляет. Они мыслят империю как русское национальное государство и потому требуют от немцев лояльности не только к монарху, но и к русской нации в целом, которую русское дворянство, собственно, и представляет. Вместо этого нелояльные русской нации немцы не только не дискриминированы, а, напротив, занимают первые места рядом с монархом. «Наемников» явно предпочитают «хозяевам» (ибо русские дворяне, по их мнению, такие же хозяева России, как и император), которые оттеснены от власти, благодаря, по словам Ф. И. Тютчева, «привилегиям, часто необоснованным, инстинктивному, так сказать, сочувствию, которое они [немцы] находили в самом центре верховной власти». Отсюда, считает поэт, и проистекает русская германофобия: «