Становой хребет

Сергеев Юрий Васильевич

Роман «Становой хребет» о Харбине 20-х годов, о «золотой лихорадке» на Алдане… Приключения в Якутской тайге. О людях сильных духом, о любви и добре…

Часть первая. Золотые волки

1

Взнузданный конь цедил кровяную воду из утонувшего в озере заката. От его губ разбегалась алая рябь по жуткой бездонности отражённого неба, шевеля перевёрнутые краснокорые деревья и безлистые кусты, а с ними и чёрного всадника в папахе, с карабином поперёк седла.

Михей Быков обомлело глядел в эту приманчивую глыбь и нервно накручивал на корявый палец прядку гривы.

Оттуда, через хлюп воды и фырканье коня, вдруг обморочно наплыли смертные крики, хруст и звон шашек в страшенной рубке, и уж совсем настоящей кровью почудилась эта полыхающая огнём вода, и даже шибануло в ноздри её приторной, горячей сыростью.

Михей вздрогнул, алчуще огляделся кругом и повёл стволом карабина. Наспех перекрестился. Губы, было зашептали молитву и вдруг переломились в злом усмехе: «Всё, паря, не отмолишь…»

Густая с проседью борода опадала ему на грудь, под лохматыми бровями стыли в горючей тоске глаза. Всадник жёстко дёрнул рукой поводья и выехал на берег. Помешкал, норовя обернуться и ещё раз почуять сатанинское наваждение, но совладал с собой и выругался бодрясь.

2

Поздняя осень. Холодные ветра меж деревьев кружат, наметают сугробы мёрзлого листа. Иней нехотя тает в квёлом тепле утреннего солнца. Только ещё по-летнему беспечально сквозит меж прозрачных кустов осветлевшая и сонная река.

Егор, смахнув рукавом с лица пот, опёрся грудью о навозные вилы. Отдыхает. Коровы смачно пережёвывают жвачку, охлёстывают грязные свои бока хвостами, всё не могут забыть давно сгинувших надоедливых паутов.

Пахнет прелой соломой, свежим сеном от притулившихся к заплоту омётов, чулюкают воробьи, хохлятся перьями на свежем ветерке; он приятно прохватывает через одежду волглую от пота спину, холодит крепко сцепленные пальцы тёмных рук на отполированном держаке вил.

От скотного двора широко разбежались крепко рубленные хозяйственные постройки. Выбита скотиной дорожка к новым тёсовым воротам. Круто застит небо большой, с широкими окнами пятистенок, видимо, прежний владелец собирался жить вечно, обстроился куда как добротно.

Мать Егора копается у крыльца, чистит песком двухведёрный чугун, готовится к забою кабанов. Скоро закипит, забулькает холодец из палёных ног и голов, нагрянет хмельной праздник осеннего благополучия.

3

Речка, у которой прижились Быковы, звалась по-чудному— Дзинь-цзы-хэ — Золотая река. Золота в ней отродясь не водилось, видимо, прозвали её так за кроткий нрав и обширные пастбищные луга в пойме.

Михей переименовал её по-своему, кликал то Божьей, то Убожьей, в зависимости от настроения, памятуя полноводье Аргуни.

Скотопромышленник, на чьих землях он обзавёлся хутором, был полукровка. Ещё в прошлом веке сбежал в эти места его отец, забайкальский казак. Угнал он через границу добрый табун лошадей и скота у бурятского князька.

Обженился на дочери маньчжурского богатея, с его помощью поставил хозяйство и скупил земли. Нарожала ему узкоглазая и смирная жена кучу детей, один из них и продолжил дело. Казачья родова надёжно сидела в сыне приблудного забайкальца и маньчжурки.

С охотой принимал он в свои владенья беглый люд из России и загружал работой. В неспокойное время появись какая банда — есть кому отбиваться, все посельщики в неоплатном долгу. Хунхузы не раз пытались заграбастать табуны, но вскорости отступились.

4

Михея занесло на крышу амбара заменить отбитую ветром дранку. Он как-то неловко осклизнулся на утреннем инее и грохнулся со всего маху наземь. Подвернулась дровяная чурка под спину, об неё и зашиб поясницу до синевы.

Лежал в горнице злой, покряхтывал от тягучей боли. От бездействия изводил жену придирками, требовал ханшин и матерно ругался, не таясь от детей. Она покорно сносила издёвку, поила его настоем изюбриных пантов и купленным за большие деньги женьшенем.

От покойной сытости помаленьку толстел, опивался спиртом до беспамятства зверел и понужал Настю чем попадя. Егор было заступился, но отец сорвал шашку со стены и, забыв о болячке, кинулся на него нешутейно.

В щепки изрубил стол и филёнчатые двери. Когда наутро очухался с похмелья и стал кликать мать, веля нести выпивки, вошёл с берданой наперевес Егор. Насупившись, встал посреди комнаты.

— Божись, что мать боле не заобидишь, а то пристрелю, как собаку! Божись!

5

Яков не раз бывал в Харбине, знал город, как свои пять пальцев единственной руки, и взялся знакомить с ним Егора и Спирьку.

С его слов они узнали, что Харбин сравнительно молод, заложен в 1898 году на берегу реки Сунгари в связи с постройкой Россией Китайской Восточной железной дороги (КВЖД).

Трое казаков начали свой осмотр с вокзала, побывали у огромного здания Железнодорожного Собрания, побродили по примыкающему к нему большому парку и улицам — линиям Корпусного городка, где русские железнодорожники имели свои дома и приусадебные участки.

Средняя часть Харбина именовалась Новым городом, а к нему примыкали районы: Пристань, Нахаловка, Славянский городок, Фу-дзя-дзя — китайский городок и на окраине — Саманный городок.

У входа на пустынный пляж кособочилась табличка с грозной надписью: «Солдатам и собакам вход воспрещён!»

Часть вторая. Кузница пролетарской валюты

1

Николка Коркунов наслушался возвернувшихся из далёкой Алданской тайги приискателей и решился бежать из дому. В свои неполные семнадцать лет он был невысок ростом, худ, черноволос и неутомим в драках. Жил с семьёй на Зее.

Его отец, заядлый старатель, где-то промышлял полное лето, а зиму гульбанил. Мать упорно противилась сборам сына, боясь, что тот пропадёт в неведомых краях по молодости лет. И всё же, Николка прибился к артельке старого отцовского приятеля — копача Мотовилова.

Вышла она поздно, на исходе лета. Ефим Мотовилов поначалу гнал Коркунова домой, но Николка тащился следом и слёзно молил приспособить его к приискательству. Ефим, на своём веку многое повидав, уважал настырных и неустрашимых людей. И стал Николка десятым членом артельки.

Догорало скоротечное лето. Лезли грибы под ноги, тайга благоухала, радовала щедростью. Впереди степенно вышагивали мужики и словно не замечали молодого карнаха, так прозывали неоперившихся старателей.

А Николку подмывало забежать вперёд. На закате обычно ставили две палатки, варили едову и тешились в разговорах мечтаньями. Ефим, бывший намного старше сотоварищей, напыщенно их поучал.

2

Бешено сверкая глазами и пронзая корявым пальцем воздух, вёрткий и чёрный, как жук, секретарь ячейки ВКП (б) Максим Якушев горячо выступал на первой окружной партийной конференции в Незаметном.

— Всего год назад никто не был убеждён в реальности существования золотой промышленности тут, — он ткнул пальцем под ноги и громко топнул, — но она крепнет и даже принимает мировое значение! Хищники капитала тянут к нам свои паучьи лапы.

В мае этого года американцы вышли с предложением о концессии Алдана, но Якутское правительство резко отвергло его, как неприемлемое. И на том спасибо! Из Москвы сулятся прислать английского инженера на предмет изучения россыпей для другой концессии. Чёрта с два у них пролезет этот номер!

Хватит и того, что концессионеры из Бодайбо разгоняют горняков и сидят на золоте, как собаки на сене, сам не гам и другому не дам.

Якушев прервался, глотнул из мятой кружки холодной воды и опять вонзил палец в пространство, так он привык митинговать, будучи комиссаром партизанского отряда.

3

Из-за невероятного стечения обстоятельств попала Тоня Гусевская из посёлка Качуг в туманный от мороза Якутск. Её дед по отцу был поляком-политкаторжанином, бабушка — тунгуска, а саму Тоню в метриках записали русской по материнской кержацкой родове.

Три разные национальности сшиблись, и явилось на свет удивительное создание, до обморочи непонятное и совершенное в красоте.

Славянская закваска пересилила смуглость таёжного народа. Толстая коса у Тони отросла золотисто-пепельной, лишь чуть раскосые глаза на молочно-белом лице напоминали о её бабке-охотнице.

От величавых полек, шляхтских кровей, унаследовала она осиную талию. Уже с тринадцати лет Гусевская нагоняла своим видом хмельной туман в головы мужиков и парней.

От ухажёров отбоя не было, и так надоели они девке, что та наловчилась по-кержацки просто дубасить тех, кто приставал нешутейным образом, благо силушкой Бог не обидел.

4

К добру ли, к худу ли, но Егор Быков пришёл по своей воле к шумливому прииску. Пропасть людей мошкарой кипела по долинам ручья и реки, стучали топоры, горели костры, и тайга медленно отступала к сопкам.

Её оттесняли рубленые дома, конторы, золотоскупки, магазины, частные лавки, харчевни, общие бараки…

С краю неба хмурились грозовые тучи. Не страшась их сердитого рокота слепящее солнце обжаривало всё вокруг. Духота стояла неимоверная, как и всегда бывает перед летним дождём. Егор вытер рукавом взмокший лоб, устало присел на горячий от солнца валун.

Десятки бабочек самой причудливой окраски порхали в разжиженном от зноя воздухе, кучками сидели в мокрых бочажинах. Русло ключа Незаметный было чудовищно разворочено, и Быкова охватила тревожная радость новизны.

Не искал Егор манны небесной в этих краях, лишь горячо желал остаться, жить своим трудом, позабыть напрочь о чужбине. Неведомо где бродяжничал Игнатий Парфёнов, и Быков надеялся отыскать его, дабы снова обрести мудрого советчика в быстрине жизни.

5

На Укуланскую резиденцию, через многочисленные пороги и частые мели, мелкосидящие пароходы «Повстанец», «Звездоносец» и «Верхоленец», с непомерными трудностями, доставили части разобранных драг с далёкой Олёкмы.

Огромные груды металла высились на берегу в страшном беспорядке. Не было к ним ни описи, ни документов, всё увезли прежние хозяева. Никто не знал, как собирать эти машины.

Хромоватый невысокий человек кружил возле ржавого железа полный световой день, составляя реестр и мучаясь в догадках, для какой надобности необходима та или иная деталь.

Это и был помощник Калмаса — Александр Александрович Недзвецкий, белорусский крестьянин, с пятнадцати лет увлёкшийся техникой.

Работал он в давние годы помощником машиниста на пароходе, ходившем по Двине, потом служил на флоте трюмным машинистом, в десятом году за особые способности был направлен в военно-морскую школу Кронштадта. Там отсидел восемь месяцев за революционную деятельность в плавучей тюрьме.