Было очень жарко. Ян вышел на охоту за птицами и блуждал среди бесконечных лесных зарослей. Солнечные лучи нагрели воду в болотистых прудах, и Ян направился к Роднику Следов — единственному месту, где он мог напиться холодной воды.

На берегу родника его внимание привлек изящный след маленького копыта, резко оттиснутый в тине. Яну никогда раньше не приходилось видеть подобных следов. Он вздрогнул от удовольствия, угадав, что это был след дикого оленя.

«Олени больше не водятся на этих холмах», — говорили Яну колонисты.

Но когда выпал первый снег, Ян, вспомнив об отпечатке оленьего копыта на берегу родника, перекинул спокойно ружье за плечи и сказал себе:

«Я буду бродить по холмам каждый день, пока не убью оленя».

Но утром в сердце Яна снова проснулись охотничьи инстинкты.

«Я должен опять отправиться на холмы, — сказал он себе, — снова найти след и обратиться в гончего пса. Я должен противопоставить мой ум их хитрости, мою силу — их силе, а чтобы победить их быстроту, у меня есть ружье».

Ах, как прекрасны были эти холмы с бесконечными песчаными склонами, озерами, лесами и роскошными лугами! Дыхание жизни трепетало в каждом дуновении ветра. Жизнь переполняла самого Яна; он был так молод, крепок и жизнерадостен.

«Ведь это лучшие дни моей жизни, — говорил он себе. — Ведь это мои золотые дни!»

Целый день Ян волчьей рысью взбирался на холмы и спускался в долины, вспугивая на своем пути белых зайцев и куропаток, не отводя глаз от земли и неустанно отыскивая отпечатки оленьих копыт. Оттепель помогла оленям: снег исчез, исчезли и следы. И все же Ян следующие два дня снова бродил по холмам. Но следы не попадались ему.

Прошел год, наступил новый охотничий сезон, и Ян почувствовал снова пробуждение охотничьей страсти.

Рассказывали, что на холмах появился громадный олень. Его даже прозвали оленем Песчаных холмов. Много было разговоров о его необычайной величине и быстроте, о венчавших его голову громадных ветвистых рогах, мощных, как бы вылитых из бронзы, с верхушками, блиставшими, словно слоновая кость.

Немудрено, что с первым же выпавшим снегом Ян отправился на охоту, взяв с собой товарищей, которых он успел заразить своей страстью. Они подъехали в санях к Сосновому холму и разошлись в разные стороны, условившись встретиться на закате солнца.

Вокруг холма, в зарослях, водилось много зайцев и тетеревов, поэтому выстрелы слышались каждую минуту. Но так как олений след не попадался вблизи холма, Ян вышел из зарослей и направился к долине Кеннеди, где, по слухам, недавно видели громадного оленя.

Пройдя несколько миль, он действительно напал на крупные следы, которые очень резко отпечатались на снегу. Ну и прыжки! Ян понял сразу, что перед ним след оленя Песчаных холмов, о котором ходило столько рассказов.

Охотничий сезон уже близился к концу, когда Ян в одно морозное утро отправился в большой сосновый лес. На пути ему встретился дровосек. Этот дровосек рассказал Яну о том, что видел в лесу важенку

note 1

и гигантского оленя, у которого «был целый лес рогов на голове».

Ян направился прямо к тому лесу, который указал ему дровосек, и действительно вскоре напал на следы. Один из них напоминал след, который Ян когда-то видел у ручья, другой — громадный — несомненно принадлежал оленю Песчаных холмов.

В Яне снова пробудился зверь: он готов был завыть, подобно волку, почуявшему дичь.

Следы шли через леса и холмы, и по ним мчался Ян, или, вернее, волк, в которого превратился охотник.

Весь день олени кружили, переходя с места на место в поисках пищи, лишь изредка останавливаясь, чтобы съесть немного снега, заменявшего им воду.

Ян еще некоторое время гнался по следу убежавших оленей. Ему не удалось даже ранить их — на следах не было крови.

Пройдя около мили, Ян напал на новый след, который привел его в еще большую ярость: это был отпечаток мокасина, след индейца. Ян, полный злобы, пошел по этому новому следу и, поднимаясь на холм, увидал рослую фигуру индейского охотника, поднявшегося с поваленного ствола и миролюбиво махавшего ему рукой.

— Кто ты? — грубо спросил его Ян.

— Часка.

— Что ты делаешь в нашей стране?

Это случилось в начале ноября 1882 года. В Манитобе только что установилась зима. Я сидел, развалившись на стуле, и лениво поглядывал в единственное окно нашей хижины, откуда виднелся кусочек прерии и угол хлева.

Но моя мечтательная лень сразу исчезла, едва я увидел стремительно вбежавшего в хлев огромного зверя, преследуемого по пятам другим животным, меньшего размера, с черными и белыми пятнами.

— Волк! — воскликнул я и, схватив ружье, бросился на помощь собаке.

Однако, прежде чем я подоспел, собака и волк выскочили из хлева. Пробежав немного по снегу, волк обернулся, готовясь к защите. Собака — шотландская овчарка нашего соседа — бегала кругом, выжидая удобного момента для нападения.

Я дважды выстрелил на большом расстоянии, но промахнулся, и погоня по степи возобновилась. Всякий раз, приблизившись к волку, смелый пес хватал его за бедро и успевал увернуться от его свирепых челюстей. Волк принимал оборонительную позу и пускался наутек. Собака явно гнала волка к человеческому жилью, а волк напрасно пытался прорваться и убежать назад, к темной линии леса, видневшейся на востоке. Наконец, когда они пробежали таким образом целую милю, то останавливаясь для схватки, то снова пускаясь в бег, мне удалось их настигнуть, и собака, надеясь на мою помощь, бросилась в решительную атаку.

Конец этой зимы Бинго провел в нашей хижине, живя жизнью ленивого, толстого, добродушного и невоспитанного щенка. Он обжирался до отвала и с каждым днем становился все больше и неуклюжее. Даже печальный опыт не научил его, что он должен держать нос подальше от кошки. Его самые дружественные попытки сблизиться с кошкой были совершенно не поняты ею, и результатом явился вооруженный нейтралитет, который изредка прерывался войной.

Наконец Бинго, рано проявивший самостоятельность, решил лучше вовсе избегать хижины и ночевать в сарае.

Но с наступлением весны я серьезно принялся за его воспитание. Это стоило мне больших трудов, а ему — многих страданий, однако он все же выучился по моему приказанию разыскивать нашу старую желтую корову, которая паслась на воле в прерии.

Поняв наконец, что от него требуется, он полюбил это дело, и ничто так не нравилось ему, как приказание пригнать корову домой. Он тогда мчался в прерию с радостным лаем, высоко прыгая, чтобы разглядеть, где пасется его жертва. И через самое короткое время возвращался назад, гоня перед собой корову галопом и оставляя ее в покое лишь тогда, когда она, фыркая и отдуваясь, пряталась в самый отдаленный угол хлева.

Конечно, если б он тратил на это дело поменьше энергии, мы не мешали бы ему, но он до такой степени пристрастился к этой ежедневной охоте, что стал пригонять домой нашу старушку Донни без всякого приказания. В конце концов наш усердный пастух стал загонять корову в хлев по двенадцати раз в день. Дело дошло до того, что когда у него являлось желание пробежаться или оказывалось несколько свободных минут, а иногда просто потому, что ему приходила такая фантазия, Бинго стремглав бежал в прерию и через несколько минут возвращался, гоня вскачь перед собой нашу бедную желтую корову.

Я принялся воспитывать Бинго ранней весной, но очень скоро он сам стал учить меня.

На половине дороги между нашей хижиной и деревней, в двух милях от нас, стоял столб, отмечавший границу нашей фермы. Это был большой, толстый столб, поставленный на маленьком холмике и хорошо видный издали.

Я скоро заметил, что Бинго никогда не пройдет мимо этого столба без того, чтобы не исследовать его самым тщательным образом. Спустя немного времени я убедился, что столб этот посещается также шакалами и всеми собаками, живущими по соседству с нами.

С помощью подзорной трубы я сделал целый ряд наблюдений, давших мне возможность узнать, в чем тут дело, и более основательно познакомиться с личной жизнью Бинго.

Столб этот, по взаимному соглашению животных, служил своего рода адресным столом для собачьего племени. Благодаря своему изумительному чутью каждая собака могла тотчас же определить по следу и запаху, кто из собак побывал здесь недавно. Когда же выпал снег, то я узнал еще многое другое. Этот столб, как я убедился, был лишь частью целой системы адресных столов, покрывавших сетью все окрестности.

Осенью 1884 года хижина на ферме де Винтона была заколочена, и Бинго переменил свое местожительство. Он переселился в другое место — в конюшню нашего соседа Гордона Райта, моего друга.

Бинго с детства ни за что не хотел входить в дом, за исключением лишь тех случаев, когда разражалась гроза. Гром и ружья внушали ему величайший страх. Нет сомнения, что он стал бояться грома после того, как познакомился с ружьями.

Бинго всегда ночевал на дворе, у конюшни, даже в самую холодную погоду, и ясно было, что ему нравится неограниченная свобода, которой он мог беспрепятственно пользоваться, только живя на дворе.

По ночам Бинго уходил на много миль. Этому было немало доказательств. Очень дальние фермеры неоднократно говорили старику Гордону, что, если его собака будет шляться к ним по ночам, они станут стрелять в нее дробью. Очевидно, они исполнили свою угрозу: оттого Бинго так и боялся огнестрельного оружия.

Один человек, живший далеко, в Петреле, рассказывал, что он видел большого черного волка, который однажды зимним вечером загрыз шакала. Но после он изменил свое мнение и говорил, что, по всей вероятности, это был не волк, а пес Райта.

Удивительная и трогательная вещь — дружба человека с собакой! Рассказывают об одном индейском племени на дальнем Севере, которое почти все погибло из-за внутренней распри: все началось с того, что собака одного из индейцев была убита его соседом. Но ведь и у нас бывают распри, тяжбы, даже битвы из-за собаки, и для нас живо древнее правило: «Любишь меня — люби мою собаку».

У одного из наших соседей была прекрасная гончая, по имени Тан. Он считал ее самой лучшей и самой красивой собакой на свете. Я любил его и потому любил его собаку. Однажды бедный Тан приполз домой страшно израненный и испустил дух у порога дома. Хозяин негодовал, грозил отомстить за смерть собаки, и я ему сочувствовал, я сам взялся за поиски преступника и предлагал награду за его поимку. Я подозревал, что Тана убил один фермер, живший к югу от нас. Улики были против него, и мы надеялись заставить негодяя понести должное наказание за гнусное убийство бедного старого Тана.

Однако тут случилось нечто, заставившее меня совершенно изменить мою точку зрения на это дело, и я готов был отнестись к убийству этого старого пса снисходительно.

Ферма Гордона Райта лежала к югу от нас, и когда я однажды туда зашел, Гордон младший, зная, что я разыскиваю убийцу, отвел меня в сторону и, боязливо озираясь, прошептал трагическим голосом:

— Тана убил Бинго…