Человеческая природа тем замечательна, что она никогда не бывает довольна своим «сегодня».

Человек всегда желает большего, он стремится сделать сегодня то, что не сумел сделать вчера, завтра сделать то, что не смог сделать сегодня. И если желания его слишком велики, если он еще не может перейти от желания к непосредственному его осуществлению, он фантазирует, он мечтает.

Мудрая народная фантазия создала ковры-самолеты, сапоги-скороходы, сверкающих жар-птиц. Катящееся по блюдечку яблочко показывало поля и реки, города и горы, сады и деревни.

Так через жажду большего, через сказки и песни, развивалась замечательная черта человека — его фантазия.

Мы упиваемся изумительной фантазией поэтов и композиторов. Она затрагивает наши лучшие чувства, заставляет лучше видеть прекрасное в жизни. В созданных ими образах и звуках нам ближе становится природа в ее многообразных проявлениях и человеческая душа в ее многогранности.

Ровный басовитый гул двигателей стал тише. Ракетоплан чуть заметно качнуло, дрогнули, замигали молочно-белые глаза ламп у откидных столиков. Стогов догадался: начинается снижение.

Еще час назад был Парижский аэропорт, понятная, но все-таки чужая речь, радужные сполохи световых реклам, легкие стройные женщины в разноцветных плащах-накидках и какой-то особенный запах — смесь бензинной гари, жареного миндаля и конечно же, каштанов, которые цвели в ту весну особенно буйно и трепетно.

Но все это Стогов вспомнил, осознал, увидел лишь сейчас, когда Париж уже остался далеко позади. А тогда, час назад, он не замечал ни разноголосой сутолоки международного аэропорта, ни зарева рекламных огней, ни пряного парижского воздуха. Там, в аэропорту, рядом со Стоговым стояла высокая, не по годам стройная, девически тонкая женщина с худощавым лицом в ореоле пышных золотистых волос.

Нечастыми были встречи этих двух людей. Но когда встречи все же случались, не было для Стогова и его спутницы ничего вокруг, был только их дорогой, тщательно оберегаемый от всех мир, который годами несли они в своих сердцах…

Да, всего лишь час назад Стогов стоял на парижской земле и рядом с ним была его далекая подруга, а вот теперь в иллюминаторе розовеют, пенятся светом плотные облака. Еще минута — и под крылом ракетоплана открывается золотая россыпь бесчисленных огней… Огни повсюду, кажется, что золотые искорки заполнили всю землю, сверху видно, как огни то вытягиваются в строгие цепочки, обрамляя черные ущелья улиц, то сплетаются в причудливые ожерелья вокруг просторных площадей…

Под крылом стратоплана стремительно убегала назад непроницаемая белесо-синяя пелена облаков. А как хотелось раздвинуть эту пелену и хотя бы на мгновение увидеть безбрежные просторы, над которыми стремительно мчался серебристый сигарообразный воздушный гигант. Но не много разглядишь с двадцатикилометровой высоты, да и глаз человеческий плохо приспособлен для созерцания предметов, удаляющихся со скоростью километра в секунду.

Стогов вздохнул, нехотя отвернулся от иллюминатора, повернул рычажок телевизора, укрепленного на спинке переднего кресла.

— Придется, видимо, довольствоваться таким э-э… опосредствованным восприятием, — сердито проворчал профессор, обращаясь к сидевшему в соседнем кресле плотному, средних лет человеку с медно-красным, задубевшим от солнца и ветра лицом.

Сосед кивнул и включил свой аппарат.

Прошло несколько секунд. Сверхчуткий электронный глаз телевизора раздвинул непроницаемую для взора людей пелену облаков, и теперь по экрану, целиком заполняя его, расстилался иссиня-фиолетовый ковер тайги. Местами фиолетовый фон светлел, на секунду внизу мелькали извилистые голубые ленточки, крохотные сахарно-белые пятнышки. Стогов вгляделся, понял: реки, снежные пики.

Василий Михайлович Рубичев умирал. Еще вчера Стогов не хотел, не мог поверить в это. А сегодня…

Сегодня был разговор с прилетевшим в Крутогорск по специальному вызову профессором Весниным, по праву считавшимся крупнейшим в стране знатоком лучевой болезни. Профессор был со Стоговым очень откровенен:

— Видите ли, — басил он, — ваш сподвижник в своих скитаниях по сибирским весям, а он, как вы знаете, занимался поисками главным образом радиоактивных руд, сумел еще задолго до встречи с вами заполучить лучевую болезнь. Новейшими методами лечения тогда удалось приостановить острое течение заболевания и устранить непосредственную опасность для его жизни. Но полного излечения не наступило. А затем Рубичев, фактически больной, с присущим ему задором и полным невниманием к себе, продолжал ставшую опасной для него работу. В результате — новые дозы облучения и обострение болезни. Наконец, сильнейшее облучение при попытке высадки на Незримом и… — профессор умолк, выбирая выражение помягче, — и… печальный финал, не допустить наступления которого теперь не в силах ни я, ни кто-либо другой.

Совершенно подавленный услышанным, Стогов только сейчас, в эти страшные минуты, постиг меру силы и мужества человека, плечом к плечу с которым прошел год жизни.

Рубичев отлично знал, что глубоко, неизлечимо болен, что вселившийся в него недуг позже или раньше одолеет его. Но никогда, ни одним словом не помянул этот неутомимый кладоискатель Северной Сибири о своей болезни. Да и само слово болезнь не вязалось с привычным обликом этого человека. Все его существо было захвачено, буквально поглощено планами и проектами, один смелее другого.

Отъярились, отбушевали над Кряжем Подлунным январские метели, отзвенели снеговые апрельские ручьи, и вновь синело над лесистыми горами безоблачное майское небо.

Тихим утром, насквозь пронизанным золотом разлитых в воздухе солнечных лучей и напоенным ароматом весенней тайги, на бетонном поле аэропорта в Обручевске стояли готовые к отлету два тяжелых вертолета.

На проводы новой экспедиции Стогова из Москвы прибыли академик Булавин, а из Крутогорска — секретарь обкома партии Брянцев.

Как и всегда перед дальней и трудной дорогой, разговор не клеился. Собеседники обменивались короткими, совсем не относящимися к делу фразами.

— Жаркий май выдался в этом году, — нарушил молчание Брянцев, — печет, как в Крыму.