РОБЕРТ СИЛВЕРБЕРГ

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

ЭГОС

1994

Миновав острую, как лезвие ножа, вершину усыпанного камнями холма и спускаясь к теплой зеленой долине, служившей целью его устремления, Кандалимон почувствовал заметную перемену. С того момента, как он отправился из центра континента к юго-западному побережью, ветер неделями бил его в спину — холодный, сухой, колючий. Но теперь он дул с юга — свежий, мягкий, почти ласкавший, — донося из города, находившегося внизу, множество странных запахов.

Он мог только догадываться, что это были за запахи.

Один из них был запахом рептилий, другой — запахом горелых перьев, а третий он отнес к запаху морских животных, которых вытаскивали на берег сетями, в которых они яростно бились. Но один почти наверняка был запахом Гнезда — запахом черной плодородной земли из самых глубин ее.

Но он знал, что обманывается. Он был слишком далеко от Гнезда, его привычных запахов и атмосферы. Кандалимон остановил тварь и на мгновение замер, как можно глубже вбирая легкими сложные испарения города в надежде, что эти странные запахи снова превратят его в человека. В этот день ему было необходимо обрести плоть. Пусть душой, а не телом, но он был джиком. Но теперь он должен был забыть в себе все, что было в нем от джика и встретиться с этим «плотским народом» так, словно он являлся одним из них. Таким, каким он однажды был много лет назад.

Он должен будет говорить на их языке, обрывки которого помнил с детства. Есть их пищу, как бы противна она ему ни была. И найти способ соприкоснуться с их душами. От него зависело многое.

Позднее, когда он снова остался один, Креш прикрыл глаза и позволил своей душе постранствовать, представляя, как она парит в сновидении за пределами города, над продуваемыми ветром северными равнинами, приближаясь к неизвестному отдаленному королевству, где в необъятных подземных тоннелях суетились орды человеконасекомых. Для него они являлись абсолютной загадкой, таинством из таинств. Он видел Королеву, или то, что, как он предполагал, было Королевой, — того огромного далекого и загадочного монарха, дремлющей в своей строго охраняемой камере и лениво пошевеливающейся, когда псаломщики затягивали резкие щелкающие хвалебные песни джиков: «Джик всех джиков, великая Королева». Какие джикские сны о полном господстве в мире ей снились? Как мы вообще узнаем, чего они хотят от нас?

— Вашего отречения? — воскликнула потрясенная Мингит Комелт. — Вашего отречения, госпожа? Кто посмел? Позвольте мне отнести эту бумагу капитану стражи! Мы найдем, кто за этим стоит и посмотрим, как…

— Успокойся, женщина, — сказала Таниана. Эта взволнованная вспышка личного секретаря беспокоила ее больше, чем сама петиция. — Ты думаешь, я получаю подобные записки впервые? И ты думаешь, что эта окажется последней? Она не значит ничего. Ничего.

— Но швыряться в вас на улицах камнями, завернутыми в подобные послания…

Ранним прохладным и туманным утром середины лета король города Джиссо Саламан вместе с Битерулвом — самым любимым из множества своих сыновей — вышел пройтись вдоль великой и всё ещё незаконченной стены, которая окружала город.

Каждый день король непременно выходил из своего дворца, расположенного в сердце города, чтобы проверить, как идут работы по строительству стены. Стоя у подножия стены, он пристально рассматривал зубцы и амбразуры, находившиеся над головой, оценивал их, хотя в глубине души чувствовал, что в этом не было большой необходимости. Огромный черный крепостной вал, даже несмотря на то что был высоким, казалось, не станет средством защиты. В тревожные минуты страха он представлял, как на вершине стены появляются джикские складные лестницы. Он представлял, как разъяренные джикские легионы перелезают через самые высокие парапеты в город.

Обычно обходы Саламана проходили на рассвете и в одиночестве. Если в этот час случайно просыпался какой-нибудь горожанин, то он отводил взгляд, не желая мешать королю. В такое время никто, даже его сыновья, к нему не приближались. Никто не осмеливался.

Но в это утро Битерулв попросил позволения сопровождать его, и Саламан сразу же молча согласился. Битерулву минуло четырнадцать, и это был шестой из восьми принцев, произведенных на свет Саламаном, и единственный сын Синифисты — хрупкий и нежный ребенок, который так мало походил на остальных, что Саламан однажды засомневался в том, что имеет отношение к Битерулву, но сомнения оставил при себе и теперь был рад этому. В то время как Саламан и остальные его сыновья были приземистыми и крепкого телосложения, Битерулв отличался стройностью и высоким ростом. У Саламана и остальных его детей мех был темным, а у Битерулва сверхестественного бледного цвета, — таким бывает снег, освещенный луной. Но холодные серые глаза сына, вне всяких сомнений, принадлежали королю; и гибкая натура, правда, менее жесткая, чем у Саламана и у любого из его сыновей, явно свидетельствовала о том, что ребенок был его.

Они выехали из дворца до восхода солнца. Краем глаза Саламан пристально наблюдал за мальчиком. Тот отлично управлял своим зенди, умело удерживая своевольного зверя в строгой узде, когда они проезжали по кривым улицам, и успевая вовремя уступить дорогу, если из-за поворота неожиданно вылетал ранний ломовой извозчик.

После того как к Хазефену Муери обратился с просьбой Кыоробейн Банки, тот отдал специальное распоряжение, согласно которому Кандалимон теперь обладал свободой в пределах города. Он мог когда заблагорассудится покидать свою келью в Доме Муери, бродить по любым кварталам и даже заходить в священные и правительственные здания. Нилли Аруилана разъяснила ему все это.

— Никто не остановит тебя, — говорила она. — И никто не причинит тебе вреда.

— Даже если я зайду в комнату Королевы?

Она рассмеялась:

— Ты же знаешь, что у нас нет королевы.

Крешу игры казались бесконечными. Вокруг восторженно ревела толпа, но ему хотелось оказаться где-то в другом месте — где угодно. Хотя он понимал, что, пока не пробегут последний забег и не метнут последний диск, нельзя было надеяться покинуть стадион. Он был вынужден сидеть здесь — усталый, вспотевший, терзаемый мыслью о предстоящей невосполнимой потере — и отчаянно пытался скрыть свою боль. Нилли Аруилана сидела рядом с ним. Она была полностью захвачена происходящим на поле, вскрикивала и издавала радостные вопли, когда решался исход каждого состязания, словно прошедшей ночью между ними не было никакого разговора. Словно она не могла понять, что ранила его в самое сердце и от этого удара он никогда не оправится.

— Папа, посмотри! — воскликнула она, вытягивая руку. — Они выводят кафалов!

Да, теперь шла подготовка к скачкам на кафалах, — это был комический номер в программе соревнований, когда каждый наездник забирался на пухленького коротконогого зверя и пытался вопреки желанию последнего заставить его двигаться вперед. Это всегда было самым любимым состязанием Нилли Аруиланы — таким глупым и абсолютно нелепым. Действительно, это была одна из его небольших шуток. Просто когда Креш добавил к первоначальному списку Игр скачки на кафалах, он находился в игривом настроении. Но остальные отнеслись к ним серьезно и полюбили эту идею, и теперь это стало одним из ключевых моментов дня.

Сам Креш всегда оставался к Играм равнодушен, даже во времена отрочества, проведенные в коконе. Иногда он принимал участие в кик-рестлинге и пещерном лазанье, но без особого энтузиазм. Он был слишком хрупким, слишком маленьким и слишком чужим для таких вещей. Ему больше нравилось проводить время с поседевшим летописцем Таггораном или время от времени разгуливать по лабиринту запретных коридоров, находившихся под основным жилым помещением.

Но все равно Игры были необходимы. Они служили развлечением; они удерживали внимание ветреных людей, и, что было самым значительным, они сосредоточивали дух на божественных делах — на поисках своего превосходства и совершенствования. Таким образом он придумал этот ежегодный фестиваль в честь Доинно. Доинно считался богом гибели и разрушения, но также и богом перемен, изменений, изобретательности и ума, богом тысячи источников энергии. Ну а создав Игры, он был вынужден торчать на них до конца, независимо от того нравились они ему или нет.