Роман

За последние несколько лет журнал «Нёман» уже во второй раз обращается к творчеству Жоржа Сименона (см. № 7, 2009, рассказ «Шаль»), что представляется весьма симптоматичным. Ибо давно пора смести пыль, слегка припорошившую имя популярного некогда детективщика, и взглянуть на творчество писателя несколько под иным углом зрения, чем это было принято до сих пор. Да, конечно, признанный мэтр детективного жанра, кто бы спорил. Да, создатель бессмертного образа комиссара Мегрэ, благодаря которому все мы, читатели вот уже нескольких поколений, даже те из нас, кто никогда не бывал в Париже, знают, что в этом городе есть красивая тенистая улица, идущая вдоль берега Сены, под названием Набережная Орфевр. На этой набережной в доме под номером тридцать шесть располагается управление криминальной полиции, а там и по сию пору трудится прославленный сыщик. А как же иначе? Пока книги читают, продолжают жить (и трудиться) и герои этих книг.

Однако готова поспорить, что мало кто из благодарных читателей Сименона догадывается о том, что сам автор весьма скептически относился к детективной стороне своего творчества и вовсе не был так уж горд тем, что является создателем бессмертного образа Мегрэ. Напротив, писатель был глубоко убежден, что альфа и омега его творчества, то, с чем он намеревался войти в вечность,

 —

это так называемые «трудные» романы социально-психологического содержания (сам Сименон называл их «романами-трагедиями»), полагая, что именно за них он давным-давно заслужил Нобелевскую премию. И вполне искренне переживал, что премии ему так и не дали, не позволив тем самым примкнуть к числу нобелиатов.

Помнится, лет восемь тому назад мне заказали выборочный перевод дневников Жоржа Сименона для тогдашнего журнала «Всемирная литература». Опубликовать увесистый том целиком в рамках журнальной публикации не представлялось возможным, но для перевода, пусть и фрагментарного, читать пришлось все дневниковые записи подряд. Прочитала и впечатлилась. Поразила ироничная раскованность, с которой писатель исповедовался в своих дневниках (впрочем, он их не писал, а надиктовывал на магнитофон). В этих своеобразных мемуарах Сименон спокойно касался самых сложных и даже запретных тем: непростые взаимоотношения с матерью, трудное детство, упорство, с коим он пробивался на литературный Олимп, неудачи в личной жизни. Обо всем он говорил легко и с юмором. Даже о своей пресловутой гиперсексуальности, о которой среди парижской богемы 20—30-х годов прошлого века ходили легенды. Да, он рассуждал обо всем с чистосердечной безмятежностью, но только пока разговор не касался творчества.

Часы показывали 11:12, когда дверь в полицейский участок вдруг широко распахнулась. Двое патрульных, занятых игрой в шашки, оторвались от доски. Сержант, пыхтевший трубкой за черной деревянной стойкой, выжидательно выпрямился, но, заслышав знакомый голос, снова расслабился.

— Чего растолкался? Ты, видно, понятия не имеешь, кто я такой! Моли бога, чтобы сегодня дежурил не мой знакомый сержант. Иначе тебе несдобровать!

Дежурство, между тем, подходило к концу. Через сорок минут должна была заступить ночная смена. Сержант, флегматичный толстяк, даже расстегнул китель, позволив себе некоторую вольность. Инспектор Логно, одетый в цивильное, угрюмо наблюдал за тем, как азартно режутся в шашки патрульные мотоциклисты.

На улице шел дождь, который, начавшись около восьми вечера, ближе к полуночи успел превратиться в самый настоящий ливень. В такую непогоду легко промокнуть в два счета. Впрочем, типичное явление в начале лета: днем солнце, ближе к вечеру, откуда ни возьмись — дождь. В Опере шло какое-то гала-представление, о чем красноречиво свидетельствовали ряды припаркованных на площади перед театром лимузинов. Многие шоферы, занятые оживленными разговорами, были облачены в ливреи.

Никто из полицейских, включая и тех, кто нес дежурство уже непосредственно в самом здании театра, понятия не имел, что именно за представление дают в зрительном зале. Да их это и мало волновало, по правде говоря.

Мышь прохватился от странного чувства, что все увиденное во сне случилось с ним наяву. Он с трудом разлепил глаза и почти сразу понял, что накануне сильно перебрал по части красного вина.

Ну и пусть! А что тут такого? Он уселся на топчане и оглядел сокамерников. Рядом с ним дрых с раскрытым ртом какой-то молодой парень. В камере напротив, насколько он мог разглядеть в полумраке через прутья решетки, спали женщины. Сильно несло перегаром, но к подобным запахам Мышь давно привык.

Было еще очень рано, не более шести утра. В окно пробился первый солнечный луч. Он легко скользнул по стенам, и в комнате сразу же стало теплее. И унылая атмосфера участка перестала казаться такой безрадостной. Как все это похоже на сцену Благовещения, которая изображена над главным алтарем церкви в его родной деревушке, мелькнуло у старика. Он потянулся, слегка размял ноги и поднялся с топчана. Но чем больше он размышлял о странных сновидениях минувшей ночи, тем сильнее крепла в нем уверенность в том, что ничего ему не приснилось и инспектор Логно действительно заглядывал к ним в камеру. Он вспомнил его тяжелые полуопущенные веки и свои собственные тщетные усилия проснуться. Да, он хотел проснуться и встать, чтобы поприветствовать его, но не смог.

И тут Мышь обнаружил, что его котелок тоже куда-то исчез, и нахмурился.

Ну вот, доигрался, рассердился он на самого себя. Нет, тут не только красное вино виновато.

Логно провел два совершенно невыносимых, мучительных, ужасных часа. Да, именно так: ужасных, без всякого преувеличения. Вначале, когда его препроводили в огромную гостиную, он страшно растерялся, потом растерянность сменилась откровенной паникой и даже страхом, но нужно было любой ценой сохранять самообладание под пристальными взглядами других посетителей, державшихся весьма непринужденно и раскованно.

У Логно даже появилось желание бросить все, встать и уйти прочь, но усилием воли он заставил себя сидеть на прежнем месте. В конце концов, ему не привыкать томиться ожиданием под самыми разными дверями. Подождет и здесь.

Едва Логно переступил порог Британского посольства, как тут же пожалел об этом. Напрасно он сюда явился, размышлял инспектор, разглядывая через окно улицу. И так всегда! Он всегда поступает неправильно, когда обуреваем желанием довести начатое дело до его логического конца. Кстати, его методичность ужасно злит жену.

Но что он может с собой поделать? Таким уж он уродился. К тому же, он должен, он обязан докопаться до правды в этой нелепой истории: конверт с кучей долларов внутри. Пусть бродяга знает, что в полиции работают не только тупицы и болваны.

И все же сейчас он явно перебрал! Самым нахальным образом напросился на аудиенцию к самому британскому послу. А кто он такой? Всего лишь инспектор муниципальной полиции, как значилось на служебной визитке, которую он вручил секретарю. Рядовой инспектор!

В воскресенье, 27 июня, в пять часов пополудни, старший инспектор Люка неожиданно резким движением распахнул дверь гостиничного номера. Судя по всему, инспектор был страшно зол. Он обвел взглядом холл, забитый журналистами, которые о чем-то весело болтали и смеялись в ожидании горячих новостей, и сурово изрек:

— Господа, вам не кажется, что ваше веселье не вполне уместно? Возможно, человека, поисками которого мы занимаемся, уже нет в живых.

И тут он выхватил из толпы бродягу, который затесался в самую гущу журналистской братии. Тот, заметив взгляд инспектора, обращенный уже непосредственно на него, моментально ужался в размерах и сморщился так, словно намеревался исчезнуть из гостиничного холла незамеченным.

Люка знаком подозвал к себе инспектора, который следил за порядком в холле, и о чем-то спросил его, кивнув в сторону Мыши. Наверняка поинтересовался, что делает бездомный старик в холле респектабельного отеля. На что инспектор широко улыбнулся и сказал:

— Занятный тип! Говорит, что у него имеется кое-какая информация для вас.