Газонокосилка работала, дрожь ее по руке Хиггинса передавалась всему его телу, и казалось, оно подчиняется теперь не ритму сердца, но ритму мотора. На их улице отчаянно тарахтели еще три такие же машины, а если та или иная смолкала, тарахтение доносилось из соседних кварталов.

Было самое начало апреля, восемь вечера. Ни лето ни зима, ни день ни ночь. Однотонное, еще светлое небо, то ли блекло-голубое, то ли серое, сумеречное. На фоне его — ярко-белая островерхая колокольня католической Церкви.

— Она тебя уже целый час зовет, па.

— Мама к ней заходила?

— Она хочет, чтобы пришел ты.

На рассвете он проснулся с таким ощущением, словно всю ночь не сомкнул глаз. Лицо его оставалось таким же бесстрастным, как накануне вечером, когда обрушился удар. Нора, разгоряченная сном, лежала рядом. Во время беременности она всегда спала на спине, дышала сильнее и глубже, чем обычно. Иногда начинала прерывисто всхрапывать, и ноздри у нее вздрагивали.

Когда они ждали первого ребенка, это всхрапывание часто пугало Хиггинса, особенно перед самыми родами: ему казалось, что Нора не дышит, и он сам задерживал дыхание, напрягал слух — вдруг жена умрет вот так, рядом с ним.

Хиггинс еще полежал, уставясь невидящим взглядом на гравюру с птицами — ее купили вместе с мебелью для спальни. Он чувствовал себя совершенно разбитым, словно усталость, долгие годы незаметно копившаяся в нем, вдруг навалилась ему на плечи.

В соседней комнате завозилась Изабелла. На рассвете она всегда ворочается и хнычет, но потом опять засыпает.

Потихоньку, осторожно он выпростал из-под одеяла ногу, потом другую и на цыпочках пошел в ванную.