Проехала поливальная машина, вертя скрипучей щеткой, разбрызгивавшей воду по асфальту, и половину мостовой будто выкрасили темной краской. Толстый желтый пес взгромоздился на совсем крошечную беленькую собачонку, а та и ухом не повела.

Старый господин был в светлой куртке, какие носили в колониях, и в соломенной шляпе.

Люди и предметы занимали свои места, словно в театре перед кульминацией. Устремленные в небо башни Нотр-Дам окружало жаркое облако, и на самом верху воробьи, с улицы едва заметные, примостились у желоба водосточной трубы. Вереница барж с буксиром, на котором сиял бело-золотой треугольник, двигалась через весь Париж, и буксир выпускал приветственный дымок, проезжая под мостом Сен-Луи.

Солнце разливалось сиянием, густым и жирным, текучим и золотым, как масло, отражалось в Сене, в мостовой, орошенной водой из поливальной машины, в слуховом окошке и покрытых шифером крышах острова Сен-Луи; природа источала тайную сочную жизнь, тени становились фиолетовыми, как на картинах импрессионистов, такси казались еще краснее на белом мосту, автобусы еще зеленее.

Трепет легкого бриза передался листве каштана, мало-помалу дрожь охватила всю набережную — страстное освежающее дыхание, разворошившее сколотые скрепками гравюры на лотках букинистов.

Инспектор подошел и откинул простыню. Ему было не по себе от этой церковной атмосферы и от соседства двух женщин, еще несколько минут назад совсем не знавших друг друга и уже успевших стать смертельными врагами.

— Вы не находите, что ставни можно отворить? — спросил он.

В ответ консьержка, бросив на миссис Марш вызывающий взгляд, сказала:

— Сомневаюсь, что это было бы сейчас уместно.

Полицейский повернул выключатель, стало еще хуже; пламя свечей плясало теперь в ярком искусственном свете. Инспектору было лет тридцать, он имел трехлетнюю дочь, и жена должна была с минуту на минуту родить еще одного ребенка; может быть, в участке его уже ожидала новость, которую сообщили по телефону, а он все еще здесь.