Он также мало предчувствовал все это, как те пассажиры, которые за несколько секунд до крушения поезда обедают в вагоне-ресторане, читают, болтают, дремлют или любуются мелькающими за окном пейзажами. Он шел по Парижу, не удивляясь тому, что город с каждым днем выглядит все более пустынным. Так ведь бывало каждый год в пору летних отпусков — те же томительно-жаркие дни, то же неприятное ощущение липнущей к телу одежды.

В шесть часов вечера он все еще пребывал в состоянии какой-то отрешенности, в каком-то вакууме. Что мог бы он ответить, если бы его внезапно спросили, о чем он думает, когда своей раскачивающейся походкой широко ступает по тротуару, на целую голову возвышаясь над большинством прохожих.

Быть может, они вовсе не злые и просто видят жизнь под другим углом? Быть может, даже у них чисто профессиональный подход и та атмосфера, суровая и в то же время напряженная, которая кажется Жанте нереальной и заставляет его терять почву под ногами, является для них обычной, повседневной?

Возможно, что у них, как и у всех членов определенной корпорации, есть свой профессиональный жаргон, слова и выражения, употребляемые ими в другом смысле или понятные им одним, как например те, которыми пользуются в типографии Биржи, — большое и малое «очко», цицеро, перль, заключки. А разве нет таких людей, которым чугунная доска для набора, тяжелые наборные формы, свинцовые литеры, перебираемые потемневшими пальцами, и вообще все это представляется чем-то унылым или мрачным, даже зловещим?

Он ни на кого не сердился и, подобно тому иностранцу на скамье, пытался сделать так, чтобы его поняли, пытался найти точки соприкосновения. Но вскоре он почувствовал, что говорит в пустоту, что его губы движутся, но как будто не издают ни звука.

— Послушайте, господин инспектор…

Этот черный барьер, который преградил путь десяткам тысяч человеческих желаний, стеснял его, стеснял также взгляд трех безмолвных полицейских, которые, казалось, были статистами в какой-то знакомой пьесе.

Часов около трех ночи, где-то в стороне улицы Малых Конюшен или улицы Паради, очевидно, произошел сильный пожар, насколько он мог судить об этом. Он еще сидел в своем кресле, когда под окнами промчались две пожарные машины, затем, четверть часа спустя, с еще большим шумом, пронеслась третья. Когда, спустя еще некоторое время, провезли также пожарную лестницу, он подошел к окну и увидел последнюю машину, которая везла к месту происшествия официальных лиц.

На Бульварах было почти пусто, и у подножья ворот Сен-Дени какая-то кошка мяукала всякий раз, как слышала в отдалении шаги. В том направлении, куда уехали пожарные, не видно было ни дыма, ни огня над крышами, но временами оттуда доносился какой-то отдаленный гул, характер которого он не мог себе уяснить.

За ночь он насчитал пять полицейских машин, которые промчались, гудя, по его кварталу. Ни одна из них не остановилась поблизости от его жилья. Ближайшее к нему происшествие, очевидно, случилось на площади Республики, потому что оттуда до него донесся выстрел.

Удалось ли ему задремать — этого он не знал и сам. Когда небо побледнело и первые мусорщики потащили по тротуарам свои ящики, глаза его были широко открыты.

Какое-нибудь сильное болеутоляющее средство или наркотик, например, новокаин или даже опиум, — он не знал, что именно, ибо никогда в жизни не прибегал к ним, — наверное, привели бы его в такое же состояние. Это нельзя было назвать потерей чувствительности, напротив, тело его было сейчас более чувствительным, чем обычно, в особенности веки. И вместе с тем весь он как будто оцепенел нравственно и физически, и временами все казалось ему неясным, смутным — и мысли, и ощущения.

Он был бы очень удивлен, если бы двумя часами раньше, когда он выходил из всего этого кошмара сорок четвертого номера, или еще накануне, когда, сидя у себя дома, он неподвижно ждал решения своей судьбы, шепотом умоляя, чтобы это решение пришло скорее, — он был бы удивлен и возмущен, если бы ему тогда сказали, что в этот день он будет завтракать на террасе приятного на вид и, оказалось, довольно дорогого ресторана на улице Понтье.

Это произошло случайно. Сначала он явился в полицейский участок квартала дю Руль, в двух шагах от гостиницы «Гардения» на улице Берри. Здесь он нашел точно такую же атмосферу, как и в полиции своего квартала, с той разницей, что здесь было восемь посетителей — пятеро очень юных, почти одинаково одетых парней и три девицы, сидевшие на скамье.

В первый момент он испугался, что его тоже пригласят сесть на скамью, где было свободное место. Колеблясь, он подошел к барьеру, опасаясь, как бы его не приняли за человека, который пришел с какой-нибудь жалобой.

— Меня зовут Бернар Жанте. Я муж той…

— …самоубийцы, знаю. Вы что, уже получили повестку?

Эту ночь он уже спал в своей постели раздевшись, на простыне — теперь ему больше не нужно было ждать.

Если бы не мадемуазель Кувер, он и обедал бы дома, как намеревался сначала — надо же было ему снова привыкать самому себе готовить, есть в одиночестве. Он как раз собирался выйти за покупками в соседние лавки, когда Пьер постучал в дверь. А он еще сидел в своем кресле, соображая, что докупить к обеду и что отвечать г-же Дорваль, булочнице, колбаснику, если те вздумают его расспрашивать.

— Входи, Пьер.

Мальчик остановился на пороге и, не выпуская дверной ручки, с любопытством глядел на него, словно видел совсем незнакомого человека.

— Мадемуазель Кувер просила… не будете ли вы добры подняться к ней, — проговорил он каким-то беззвучным голосом и тут же стремглав бросился назад, вверх по лестнице. Медленными шагами Жанте пошел за ним. Дверь была только притворена, однако он счел нужным постучать.

Она не так уж сильно отличалась от прежней, его новая жизнь. И шла приблизительно в том же самом ритме. По-прежнему определенное количество часов в день он проводил за чертежной доской, работал медленно, ибо был нерешителен и часто отвлекался — чинил карандаши, чистил кисточки, перья, подолгу глядел в окно, а то вдруг начинал пристально смотреть на какое-нибудь пятно на обоях или на первый попавшийся предмет в квартире.

Может быть, он только больше времени, чем при Жанне, стал проводить в своем кресле, и ему случалось тогда терять ощущение времени.

Дни следовали за днями, пустые и как будто спокойные. Со стороны можно было подумать, что он живет ровной ленивой жизнью, ибо никто, кроме него, не знал о той подспудной работе мысли, которая в нем беспрерывно шла.

Внешне ничего не происходило, однако самые незначительные жизненные события теперь привлекали его внимание, он словно ничего не хотел пропустить, всему вел учет. Он вдумывался в них, анализировал, приводил в систему и часто, извлекая из своей памяти мелкие факты прошлого, сопоставлял и сравнивал их между собой.

Это не был непрерывный внутренний монолог, последовательная цепь рассуждений, ведущих к некоему логическому выводу. За столом, в кресле, на улице у него возникали внезапно обрывочные мысли, он поворачивал их на все лады и так и этак и откладывал на потом, подобно тому, как дети, составляя картинку из цветных кубиков, откладывают некоторые из них в сторону, чтобы в конце концов найти им соответствующее место.

Как-то днем, часов около двух, его удивило непривычное движение наверху. Это шумел не Пьер. Это были шаги взрослого человека, временами топчущегося на одном месте, как это бывало в тех случаях, когда мадемуазель Кувер примеряла платье какой-нибудь заказчице. Теперь это случалось все реже — с тех пор, как зрение ее стало катастрофически ухудшаться, ей уже мало кто доверял шить новое, и она пробавлялась лишь починкой и перелицовкой.

Через некоторое время он услышал шажки старой девы уже на лестнице, а примерно четверть часа спустя, случайно взглянув в окно, увидел ее на противоположной стороне бульвара на автобусной остановке.

Она была при полном параде, в перчатках, шляпке, в туфлях, которые никогда почти не надевала и из которых выпирали распухшие ее лодыжки.

Почему его вдруг так заинтересовало, куда она собралась? Может быть, ей надо навестить какого-нибудь родственника, заболевшую подругу или получить где-то деньги? Они давно уже жили в одном доме, но, в сущности, он ровно ничего не знал о ней.

Со времени смерти Жанны маленький Пьер явно избегал его. Он ни разу не зашел к нему, а когда им случалось встретиться на лестнице, мальчик бросался бежать, словно ему сразу становилось некогда.

На этот раз он явился сюда уже не рядовым просителем и лишь мимоходом бросил рассеянный взгляд на посетителей, которые ожидали на скамейке, прислонясь спиной к стене, густо обклеенной ведомственными распоряжениями. Он обратился через барьер к дежурному бригадиру, выслушивающему сетования скромно одетой женщины, которая со слезами рассказывала ему, как на Больших Бульварах какой-то жулик — совсем еще ребенок, господин офицер, я уверена, ему не больше четырнадцати! — вырвал у нее из рук сумку.

— Я к инспектору Горду, мне назначено, — сказал он, прерывая ее монолог.

— Он ждет вас. Можете подняться. Как пройти, знаете?

Прежде чем идти сюда, он предусмотрительно позвонил Горду, который не выразил при этом никакого удивления. В первой комнате двое мужчин печатали на машинках, и какой-то алжирец сидел на стуле, ожидая приема. Жанте указали на дверь, которую он хорошо помнил.

— Постучите. Да не бойтесь, стучите сильнее, там, вероятно, открыто окно.