Белокожая женщина, нежная, сложная, гуляла по пляжу, скучая по мужу. Муж не звонил со вчерашнего дня, а сама позвонить она не решалась.

Вокруг женщины шныряли шоколадные дети — носили чурчхелу, и утомленные бабушки в длинных юбках тащили тюки с кукурузой и солью. В глазах у них отражалась вся скорбь их великих и древних народов.

Воздух гудел призывами:

— Фарель капчени, рапан варени, беламур!

— Пива, риба, раки! Пива, риба, раки!

По дорожкам совхоза «Южные Вежды», мимо цветных олеандров с ядовитым соком и разбитых террас с колоннами сталинской курортной архитектуры, шли трое. Один был седой, в советской короткой рубашке и с галстуком, другой — молодой, чернявый и ушлый, каких на побережье миллион. А третий был в белых брюках. Золотые платаны, как кариатиды, держали на пышных плечах ярко-синее небо. Как роскошные голые белые женщины в креслах, развалились на листьях бутоны магнолий. Пахло розами. Олеандры шуршали. У входа в парк висело подробное объявление:

— Пишут на меня все время в горком и пишут! Что я не разрешаю никому бесплатно ходить, — рассказывал мужчина в советской рубашке мужчине в белых брюках. — А на каком основании я должен разрешать, если у меня дендрологический парк? Они мне говорят: «Я в этом парке родился!» А я им говорю: «На территории парка никогда не было роддома». Это был главный агроном совхоза. Он работал здесь со школы, когда еще главным агрономом был его отец. После того как месяц назад странно погиб директор совхоза, сам совхоз обанкротили и купили какие-то люди, главный агроном пребывал в изнурительном недоумении. Новая жизнь была не для него. Он по-прежнему приходил на работу ровно в восемь, а уходил ровно в пять, обедал ровно в двенадцать тридцать, мэрию называл горкомом и не понимал, что он делает не так и почему все так плохо. Агроному казалось, что ответы на все вопросы обязательно должен знать мужчина в белых брюках. Перед ним агроном, как мог, лебезил, стараясь при этом слегка сохранить достоинство человека, умеющего отличить магнолию Делавейя от магнолии вечнозеленой.

Мужчина в белых брюках вдыхал ветер с моря и в основном молчал.

— Посмотрите на эти пруды, — хвастался агроном, — вода чистая, родниковая. Мы тут купаться никому не разрешаем, но, если хотите, вы можете искупаться. Обратите внимание на кувшинки — кувшинки желтые, кувшинки красные и кувшинки синие. И понтодерия! Ее часто прут отдыхающие. Сосна величественная, сосна приморская, сосна пицундская, сосна австрийская, сосна желтая, сосна масонова, сосна болотная, сосна итальянская — она же пиния. А это гинкго! Переходное растение от голосеменных к покрытосеменным. Берет свое начало в мезозойской эре! Когда еще динозавры ходили! — агроном обернулся к мужчине в брюках, чтобы убедиться, что тот впечатлен. Но тот впечатлен не был. Агроном усилил напор:

— Вот сучка молодая, — сказал Борис вслух, улыбаясь.

Он растянулся на кровати, не снимая сшитых на заказ туфель.

Последние несколько лет Борис относился к известному типу мужчин, которые еще совсем молоды, но у них уже есть все, и давно, и от этого так скучно, что хоть на стенку лезь.

Шкуры и чучела всего, что можно убить во всех, куда можно съездить, экзотических странах, уже развешаны и расставлены в кабинете и даже раздарены друзьям; куплены и забыты в гараже коллекционные автомобили; привезены на собственный день рожденья Boney M почти в полном составе, те самые Boney M, под чьей фотографией классе в восьмом просыпался и засыпал; приехали вот, сыграли для друзей — и даже воспоминаний не осталось, кроме того что звук могли и получше настроить. Уже отовсюду прыгнул с парашютом, везде нырял с аквалангом и без; уже съел смертоносную рыбу фугу и мозги еще живой обезьяны и даже отправил столькото компьютеров во столько-то детских домов и накупил очень нужных аппаратов в какие-то онкоклиники. Небольшой, но удобный собственный самолетик с экипажем англичан и перекупленной у Швейцарских авиалиний юной стюардессой неясной расы носится сейчас где-то между Испанией и еще какой-нибудь такой же осточертевшей страной, развлекая отправленных отдохнуть родителей, и где-то барахтается яхта, вожделенная когда-то, искрящаяся яхта, от которой теперь с души воротит, потому что никогда больше не доставит она к новым неизведанным берегам, потому что не осталось в мире таких берегов.

От жизни тошнит. Особенно если выпить. Борис очень остро чувствовал, от чего богатые и знаменитые не вылезают из реабилитационных центров и кончают с собой молодыми. Он мог бы по этому поводу докторскую защитить.

На перекрестке двух главных улиц старого южного города — улицы Мира и улицы Ленина — высилось дряблое здание — бывший кожвендиспансер, теперь медиахолдинг «Вольная Нива», в просторечии — «Вольняшка». Холдинг принадлежал патриотично настроенной краевой администрации и объединял патриотическую газету, патриотическую радиостанцию и патриотический телеканал — в том понимании патриотизма, каким он виделся губернатору края. Во дворе со времен диспансера остался небольшой и уютный анонимный кабинет.

Рулил холдингом лично губернатор — большой человек, небожитель, величественный Батько Демид. Когда небожитель болел сезонными гриппами, рулила его любовница — бывшая красивая женщина, ставшая злой и надменной то ли от власти, то ли от климакса.

Главными подвигами своей долгой жизни губернатор считал эпизоды, когда он однажды обругал Горбачева, а за ним через год — Ельцина. Послал их куда подальше за то, что оба шпионы и предатели Родины — так он рассказывал. «…А он обращается ко мне и говорит: «А вот земляки южане…» А я ему говорю: «Это с каких пор я тебе, собака, земляком стал?» «…А тот обращается ко мне и говорит: «Друзья, давайте…» А я ему говорю: «Это с каких пор я тебе, пьяндолыга, другом стал?»

Эту историю в крае знали даже трехлетние дети.

Губернатор был в контрах с Кремлем, и на этом строилась редакционная политика холдинга. Его журналисты ругали кого хотели и не хотели, кроме самого губернатора и директора пятого роддома, потому что они были друзья.

«Барышни, смывайте свое дерьмо», — гласила надпись, сделанная черным маркером на стене женского туалета. Ниже кто-то дописал сиреневой помадой: «Принцессы не какают». Солнце сочилось сквозь замазанное краской окно — замазали, чтобы маньяки, которых вокруг наверняка полно, не подглядывали за принцессами в процессе.

Общежитие номер два, вечно полное надежд и не знающее разочарований, провожало минувшие сутки.

В комнате триста пятнадцать было, как обычно, сыро. На столе на газетном обрывке валялся высохший кусочек колбасы, стояли грязные чашки с заваренными по четвертому разу чайными пакетиками. На книжных полках в беспорядке лежали библиотечные учебники, много Борхеса, чуть-чуть Маркеса и весь Достоевский. На книжки было навалено много разного хлама.

У шкафа висела Памела Андерсон с засиженной мухами грудью. Пол в комнате считался паркетным, но был скрыт под слоями утоптанной грязи.

Здесь жили Толик, Димка и Педро и примкнувшая к ним Нора. Нора училась заочно, общежитие ей не полагалось. Но за десять рублей в месяц и коробку конфет по случаю вахтерша делала вид, что Нору она не видит.