Согласно общеевропейским фольклорным традициям, «Городами мертвых» принято называть городские кладбища со всеми присущими любому «живому» городу признаками. Здесь есть улицы, переулки, тупики, кварталы и задворки. Здесь строго соблюдаются городские законы и обычаи расселения – по социальному, национальному или конфессиональному принципу. Здесь легко отличить скучные и однообразные «рабочие» районы от привилегированных участков, олицетворяющих знатность и богатство погребенных. Петербург в этом смысле мало чем отличается от других городов. Однако надо иметь в виду, что в первые годы своего существования Петербург кладбищ не знал вообще. По свидетельству иностранцев, трупы умерших зарывали там, где человека заставала смерть. Голштейн-готторпский придворный Ф. В. Берхгольц, посетивший Петербург в то время и оставивший обстоятельные дневники, пишет что «крестьян, которые умирали на работах в петербургской крепости, тотчас же там и зарывали». С появлением приходских церквей хоронить стали в церковных оградах. Если верить городским преданиям, одно из первых общественных мест погребения умерших в начале XVIII века находилось напротив церкви Великомученицы Екатерины, что стояла на углу современных Екатерингофского и Рижского проспектов. Во всяком случае это место в Петербурге, где еще в XIX веке было обыкновением рядом с жилыми домами разводить огороды, долгое время так и называлось: «Огород на могилах».

Только в 1732 году при императрице Анне Иоанновне появился первый указ об отводе для кладбищ специальных мест вне границ города. Правда, городской фольклор связывает это событие с другой императрицей – Елизаветой Петровной, которая, как известно, так боялась всего, что связано со смертью, что тщательно изгоняла из повседневного обихода все, что так или иначе могло напомнить о потустороннем мире. Как повествует предание, однажды, проезжая мимо Вознесенской церкви, Елизавета вдруг почувствовала острый запах мертвечины. Могилы на приходских кладбищах рылись обычно неглубоко. В тот же день императрица подписала высочайший указ о закрытии всех приходских кладбищ и об устройстве на окраинах города «в пристойных местах» общегородских мест для захоронений.

Старейшие кладбища Петербурга – Смоленское и Волковское. До сих пор, желая подчеркнуть свое давнее петербургское происхождение, коренные питерцы о себе так и говорят: «Не то чтобы два или три поколения, а от Смоленского и Волковского кладбища». И с истинно петербургским достоинством шутят: «Перевожу с немецкого и финского на… Волковское».

В настоящее время в Петербурге более 40 кладбищ, включая музейные комплексы Александро-Невской лавры, пригородные кладбища и кладбища, закрытые для погребений. Многие из них не обошел своим вниманием городской фольклор, посвящая романтические легенды и таинственные предания не только самим погостам, но и их постоянным обитателям. Известна легенда и о появлении первого петербургского кладбища. После освящения Сампсониевской церкви на Выборгской стороне, заложенной в память Полтавской битвы, которая произошла в день святого Сампсония-странноприимца, Петру, как утверждает фольклор, пришла в голову оригинальная мысль: в Петербурге жили в большинстве своем люди пришлые, из других «стран», то есть странники, и кому, как не им, покоиться после кончины под защитой странноприимца Сампсония. Это соображение, как гласит народное предание, и навело «остроумного государя» на мысль «назначить кладбище у св. Сампсония». В XVIII веке его чаще всего так и называли: «У Сампсония».

Тогда же было определено место для погребения членов царской фамилии. После смерти царевича. Алексея этим местом стал Петропавловский собор. Здесь похоронены все императоры династии Романовых, за исключением Петра II и Ивана VI. В связи с этим петербуржцы давно уже обратили внимание на странные загробные сближения, каких нет ни в одном другом городе мира. Под сводами Петропавловского собора бок о бок лежат, в Бозе почившие, торжественно погребенные и в посмертной славе пребывающие, сыноубийца, мужеубийца и отцеубийца: Отец Отечества Петр I, на дыбе замучивший своего сына, наследника престола, царевича Алексея; Екатерина Великая, матушка-государыня, муж которой, император Петр III, был задушен в Ропше с ее молчаливого согласия; Александр I Благословенный, освободитель России от Наполеона, хоть и невольный, но все-таки участник заговора 1801 года и потому убийца отца своего – императора Павла I. И все это во имя Великой России.

Если рассматривать Петербург как единый, с профессиональным умением сделанный и потому легко читаемый литературный текст со всеми присущими виду жанровыми особенностями, то его с полным основанием можно считать уникальным для России, а может быть, и для всего мира, образцовым примером полного единства формы и содержания. И действительно, прагматичный, придуманный одним человеком в сугубо практических, утилитарных целях не столько для частного проживания в нем, сколько для выполнения общественных, а еще более государственных административных функций и выращенный искусственным путем в некогда безжизненных просторах непроходимых финских болот, Петербург едва ли не с основания превратился в безупречную чиновничью бюрократическую машину, в безотказный, хорошо отлаженный бездушный аппарат по выработке указов, распоряжений, предписаний, инструкций и директив. Даже внешний вид Петербурга с его четкими, геометрически выверенными и математически рассчитанными перспективами улиц, строгими, безупречно прямыми углами перекрестков, холодными, продуваемыми ледяными ветрами просторами площадей и строгим армейским строем классических колонн на фасадах зданий настраивал на безответное и безусловное подчинение. Ощущение огромного, общегородского казенного присутственного места дополнялось абсолютным преобладанием на улицах столицы мужского населения, которое невольно обращало на себя внимание ведомственной одеждой форменного покроя, в том числе офицерскими мундирами, поповскими рясами и гимназическими тужурками. Ношение форменных одежд в столичном Петербурге превратилось едва ли не в обязательный ритуал. И это понятно. Форма требовала от ее носителей соответствующего содержания: особой подтянутости в фигуре, деловитости в походке, важности во взгляде, значительности в осанке. Так замыкался иерархический круг. Все подчинялись кому-то и, в свою очередь, требовали подчинения себе от кого-то другого.

Все это так. Но одновременно с этим постоянно сжимающаяся пружина такой всеобщей казенщины провоцировала в общественном сознании и обратную реакцию, которая выкристаллизовывалась во внутреннюю свободу духа и полет фантазии. В истории официальной духовности это в конце концов вылилось в то, что именно Петербург, несмотря на подавляющие признаки казарменности, стал подлинной колыбелью золотого века русской литературы, музыки, живописи, а в неофициальной, народной, низовой культуре – в живом интересе к городскому фольклору, в том числе к мистическим легендам о городских призраках и привидениях, метафизическая ирреальность которых каким-то невероятным образом уравновешивала и облегчала бремя повседневного реального существования.

Вообще, надо сказать, такие фантомы как городские призраки, широко известные из старинных романтических легенд о средневековых английских или немецких замках, были порождением западной народной культуры, и нам достались по наследству, наряду с другими ценностями, лежавшими в основе общеевропейской цивилизации. И тот факт, что они легко прижились на петербургской почве, лишний раз доказывает, что Петербург стал первым по-настоящему европейским городом в глухой, забытой Богом азиатской России. Ведь даже самый страшный из призраков – пресловутый «призрак коммунизма», рожденный в 1848 году в Германии в болезненном воображении двух вполне образованных и почтенных немецких бюргеров Карла Маркса и Фридриха Энгельса, более пятидесяти лет пробродив по тесным дорогам цивилизованной Европы и не найдя там серьезной поддержки, сумел материализоваться только в Петербурге, городе, сменившем незадолго до этого свое исконное имя на новое. И вправду, права народная примета: менять имя, данное при рождении – не к добру. Кстати, и терять свои иллюзорные очертания «призрак коммунизма» начал с возвращения Санкт-Петербургу его исконного имени, хотя фольклор предвидел это задолго до всенародного референдума 1991 года, утверждая, что: «Если бродит призрак коммунизма, значит, коммунизм умер».

Между тем анонимность призрака не более чем дань признания европейских корней петербургских привидений. Это там, в европейских странах с их многовековой историей, за давностью лет забыты многие имена подлинных владельцев старинных замков, а их мифологизация имеет более обобщенный характер. И именно это обстоятельство со временем превращает легенду в обыкновенный миф, то есть выдумку, сказку. Знаменитая лексическая триада «Легенды, предания и мифы», скорее всего, относится к западноевропейской низовой культуре и по отношению к Петербургу применяется чаще всего по инерции, в силу жестких идеоматических свойств самой грамматической конструкции. Мифов, как таковых, в петербургском фольклоре практически нет. А герои легенд и преданий в абсолютном своем большинстве персонифицированы. Триста лет существования достаточно малый срок для иного отношения к своей истории. Как уже говорилось, от первого петербуржца – Петра Великого – нас отделяет всего лишь десять-одиннадцать поколений, а если учесть, что три, а то и четыре поколения живут в одном временном пространстве и соприкасаются друг с другом, то близость ушедших в иной мир становится вообще эфемерной.

Исключение составляют, пожалуй, только немногочисленные, по сравнению с общим количеством всех петербургских легенд и преданий, таинственные рассказы о безымянных призраках. Герои таких ирреальных историй действительно не имеют собственного исторического имени, хотя на самом деле городской фольклор и их называет, умело используя при этом вместо личных имен собирательные существительные: Монах, Строитель, Архитектор и так далее. Это вовсе не противоречит исторической истине. В ходе нашего повествования мы встретимся как с теми, так и с другими обитателями многопризрачного зазеркального Петербурга.

Мифологизация образа первого русского императора, великого реформатора и основателя Петербурга Петра I началась задолго до его кончины. Государственная историография мало того что следовала за ним буквально по пятам, героизируя и возвеличивая образ монарха, но, выражаясь фигурально, опережала каждый его шаг. Однако этого, вероятно, было недостаточно. Известно, что официальная история с информацией обходится бесцеремонно. Она либо стыдливо недоговаривает, либо бесстыдно искажает, либо откровенно лжет. Вот почему параллельно с официальной в народе слагалась и другая, своя, потаенная история Петра. Она складывалась из таинственных преданий, замысловатых легенд и невероятных мифов. И если официальные жития царя смахивали на триумфальные реляции, в которых даже поражения выглядели победами, то в фольклоре жизнь Петра представлялась несколько иной. Она была далека от одических песнопений по случаю тех или иных достижений, однако по драматизму исторических обстоятельств, нечеловеческому накалу страстей и остроте жизненных ситуаций вполне могла соперничать с трагедиями, вымышленными для актерских представлений слугами Мельпомены. Но главное, многие легенды о жизни Петра носили столь мистический, ирреальный характер, что в значительной степени предопределили появление его призрачной тени почти сразу после преждевременной кончины императора.

Следуя неумолимой логике античной драмы, действие начинается с пролога, в котором боги предсказывают рождение Петра Великого. В петербургском фольклоре сохранилась легенда, восходящая к допетровской Московской Руси, Руси царя Алексея Михайловича. В то время в Москве жил известный ученый человек, «духовный муж», прославившийся в хитроумной науке предсказания по звездам, Симеон Полоцкий. 28 августа 1671 года Симеон заметил, что недалеко от Марса появилась необыкновенно яркая звезда. На следующее утро звездочет отправился к царю Алексею Михайловичу и поздравил его с сыном, якобы зачатым в прошедшую ночь «во чреве его супруги царицы Натальи Кирилловны». В те времена предсказания, основанные на наблюдениях звезд, считались весьма серьезными, и Алексей Михайлович не усомнился в пророчестве. Спустя девять месяцев, 28 мая 1672 года, когда Симеон пришел во дворец, царица уже мучилась в родах. Но Симеон с необыкновенной твердостью сказал, что еще двое суток царица должна страдать. Между тем роженица так ослабела, что ее, в преддверии возможной смерти, причастили святых тайн. Но и тогда Симеон Полоцкий утешал царя, утверждая, что Наталья Кирилловна будет жива и через пять часов родит сына.

Еще через четыре часа Симеон бросился на колени и стал молить Бога, чтобы царица еще не менее часа терпела и не разрешалась от бремени. «О чем ты молишь? – вскричал тишайший царь, – царица почти мертва». – «Государь, – проговорил Симеон, – если царица родит сейчас, то царевич проживет не более пятидесяти лет, а если через час – доживет до семидесяти». Увы, именно в этот момент родился царевич, крещенный Петром – именем, определенным, как гласит то же предание, Симеоном Полоцким. Как известно, Петр умер в январе 1725 года в страшных муках, не дожив нескольких месяцев до 53 лет. Но к этому мы еще вернемся.

Между тем известно и более раннее пророчество. В 1595 году физик и математик Иоанн Латоциний в книге «О переменах государств» предсказал, что «известно есть, что зело храбрый принц придет от Норда во Европе и в 1700 году начнет войну и по воле Божией глубоким своим умом получит места, лежащие за зюйд и вест, под власть и напоследок наречется императором». Пророчество ученого мужа Латоциния оказалось исключительно точным. Именно в 1700 году «храбрый принц глубоким умом своим» вздыбил Россию перед прыжком в будущее, и Россия замерла перед ужасом выбора, продиктованного несокрушимой волей одного-единственного человека. Если не считать горстки единомышленников, Петр действительно был одинок среди явных и скрытых, а то и просто откровенных врагов реформ. Против него была старая патриархальная Москва, за плечами которой стояла многовековая феодальная традиция замкнутого, обособленного от мира дремотного неторопливого существования. Энергичный, деятельный, стремительный Петр не вписывался в традиционные представления Москвы о царе, выглядел чужаком, белой вороной. Такими чужаками у степенных москвичей слыли немцы в Лефортовской слободе. Уж не немец ли и сам Петр? Рождались легенды.

Действительно, поговаривали, что Петр вовсе и не сын тишайшего царя Алексея Михайловича, а отпрыск самого Лефорта. Будто бы государь Алексей Михайлович говаривал своей жене, царице Наталье: «Если не родишь сына, учиню тебе озлобление». Об этом знали дворовые люди. И когда родилась у царицы дочь, а у Лефорта в это же время – сын, то, страшась государева гнева, втайне от царя, младенцев обменяли. И тот Лефортов сын царствует на Руси и доныне. Да ведь оно и видно: государь жалует иностранцев и всегда добрее к ним, чем к русским.

Будущий император Петр III был одновременно внуком российского императора Петра I и внучатым племянником короля Швеции Карла XII. Его отцом был сын герцога Голштейн-Готторпского Карл Фридрих, а матерью – дочь Петра I Анна. Он родился в 1728 году, а уже в 1742-м его родная тетка, царствующая русская императрица Елизавета Петровна, объявляет семилетнего мальчика наследником русского престола. Она приглашает племянника в Россию, где он принимает православие и из немца Петра-Карла-Ульриха превращается в русского Петра Федоровича. Но и на этом Елизавета Петровна не успокоилась. Она сама выбрала для него невесту, немецкую принцессу, будущую императрицу Екатерину II. 25 декабря 1761 года, сразу после смерти Елизаветы Петровны, Петр III вступил на русский престол.

Короткое, длившееся всего полгода, царствование Петра III оставило о себе память в фольклоре исключительно благодаря нелепому и смешному поведению императора, неподобающему высокому положению русского государя. Его несуразная от природы внешность выглядела еще более курьезной в прусской военной форме и в сапогах настолько высоких, что император вынужден был ходить и сидеть, не сгибая колен. Большая шляпа прикрывала его маленькое и, как утверждают современники, злое лицо, которое он, к тому же, постоянно искажал в кривлянье. Будучи наследником престола, все свое свободное время он проводил, муштруя специально выписанных для этого из Германии несчастных голштинцев, в пьяных застольях с немногими друзьями да в необузданных оргиях с фрейлинами своей жены, супружескими обязанностями перед которой он пренебрегал практически с самого начала их совместной жизни.

Даже те немногие, положительные для страны указы, которые успел подписать Петр III, став императором, народная память связала не с его государственной мудростью, а со счастливым совпадением анекдотических обстоятельств. Так, будто бы заранее сговорившись с друзьями, Кирилл Разумовский во время одного из застолий крикнул ближайшему собутыльнику императора страшное «слово и дело» за то, что тот якобы оскорбил государя, не осушив за его здоровье бокал до дна. Дело могло закончиться печально, если бы придворные не начали наперебой уговаривать императора ликвидировать Тайную канцелярию. Пьяный и разгоряченный Петр III тут же подписал манифест, заранее подготовленный его секретарем Волковым.

Если верить фольклору, в аналогичной ситуации был подписан и другой манифест – «О даровании свободы и вольности всему российскому дворянству». Однажды, дабы скрыть от своей официальной любовницы Елизаветы Романовны Воронцовой, что в эту ночь он будет веселиться не с ней, а с княгиней Куракиной, Петр сказал в ее присутствии Волкову, что просит его задержаться в кабинете на всю ночь, так как к утру им двоим следует исполнить известное только им «важное дело в рассуждении благоустройства государства». Едва наступила ночь, Петр заперся с Куракиной, закрыв при этом Волкова в пустой комнате под охраной собаки. «К завтрему узаконение должно быть написано», – бросил секретарю император. Не зная о подлинных намерениях государя, догадливый Волков вспомнил неоднократные просьбы графа Воронцова о даровании вольности дворянству. Ничего другого не придумав, он сел и написал об этом манифест. Наутро, когда его выпустили из заключения, манифест был подписан.

Как утверждают современники, в такие дни императорские апартаменты превращались в обыкновенный солдатский бордель. Однажды, желая проявить особенную милость к посланнику прусского короля, Петр Федорович решил, что тот «должен пользоваться благосклонностью всех молодых женщин» его двора. Он запирал посланника с ними в комнатах, а сам с обнаженной шпагой становился на караул у дверей. Когда в такое ответственное время к нему приходили с делами, он искренне возмущался: «Вы видите, что я солдат!»

Если призрак Петра Великого каждый раз появляется в силу какой-либо общественной необходимости, связанной в одном случае с государственным устройством, в другом – с судьбами государства накануне войн или каких-либо иных катаклизмов, в третьем – с решением крупной градостроительной задачи, и уже поэтому является, говоря современным языком, неким социальным заказом, то призрак его правнука Павла Петровича материализуется исключительно в силу личных особенностей самого мистического и непредсказуемого русского императора, вся жизнь которого, как частная, так и общественная, была всего лишь логическим прологом его посмертного существования.

Павел I был сыном императрицы Екатерины II и императора Петра III. Однако этот факт его официальной биографии едва ли не с самого рождения Павла опровергается не только фольклором, но и многочисленными свидетельствами современников, включая прозрачные намеки самой Екатерины II. Согласно легендам, отцом Павла I был не император Петр III, а юный красавец Сергей Салтыков. Кстати сказать, императором Александром III, самым русским (как его называли в России) царем, именно этот легендарный факт с откровенным удовлетворением воспринимался за благо. В жилах Сергея Салтыкова текла русская кровь, чего нельзя было сказать о Петре III.

Бытовала, впрочем, еще одна, совсем уж невероятная, скорее похожая на вымысел, легенда о том, что матерью ребенка была императрица Елизавета Петровна. Легенда основана на том факте, что едва ребенок увидел свет, как царствующая императрица велела его унести от матери и, по утверждению фольклора, «сама исчезла вслед за ним». Екатерина снова увидела младенца только через шесть месяцев.

А еще рассказывали, что младенец появился на свет вообще мертвым, и его тогда же будто бы заменили родившимся в тот же день в деревне Котлы под Ораниенбаумом «чухонским ребенком». Для сохранения тайны все семейство этого ребенка, а заодно и крестьяне Котлов вместе с пастором, «всего около 20 душ», на другой же день в сопровождении солдат были сосланы на Камчатку, а деревня Котлы была снесена и земля распахана.

Как бы то ни было на самом деле, но единственный ребенок императрицы Екатерины II рос нелюбимым сыном своей матери, которая, как поговаривали об этом в Петербурге, не хотела видеть в нем наследника русского престола и делала все возможное, чтобы удалить его от двора. Фактической ссылкой выглядело в глазах общества так называемое «Гатчинское сидение» Павла Петровича и его супруги Марии Федоровны в подаренном им Екатериной Гатчинском дворце. Какие только эвфемизмы не придумывали в великосветских салонах, чтоб не называть Павла наследником: «Гатчинский отшельник», «Гатчинский затворник», «Гатчинский помещик». Понятно, что 13-летний «Гатчинский затвор» в ожидании освобождения трона не мог не наложить определенного отпечатка на характер Павла Петровича. Созданная им в Гатчине некая модель государственного устройства будущей России, которую в народе назовут «Гатчинской империей», – это только внешнее проявление сложнейших психологических процессов в душе будущего императора.

Строго говоря, сибирское воплощение императора Александра I, появившееся вскоре после его кончины в Таганроге, на самом деле не может быть отнесено к призракам в академическом смысле этого понятия. Это действительно не образ, представляющийся в чьем-либо воображении, а значит – образ, являющийся обыкновенным плодом фантазии. Нет, старец Федор Кузьмич, в котором многие видели явные фамильные черты Александра Павловича, был личностью вполне осязаемой и на призрака просто не тянул. Да и не претендовал. Однако некоторые признаки этого царского двойника, в том числе те, что повлияли на мистически настроенное общественное сознание и породили целый фольклорный цикл о посмертной жизни почившего императора, позволяют с некоторыми оговорками отнести мифическую личность сибирского старца к призракам и поселить его в нашем метафизическом многопризрачном Зазеркалье. Тем более что к этому нас подталкивает и мистицизм самого Александра, в который он впал вскоре после восшествия на престол. Мучительное понимание своего прямого или косвенного участия в злодейском убийстве отца, обрушившееся на него в марте 1801 года, никогда не покидало его бедного сознания. Не без оснований он считал себя причастным к трагическим мартовским событиям. Гибель отца от рук коварных заговорщиков почти на глазах сына и, по существу, с его молчаливого согласия не давала ему покоя.

С годами этот комплекс вины у Александра все более обострялся. Петербургские обыватели рассказывали, как однажды в 1824 году, незадолго до смерти, во время осмотра разрушений от одного из самых страшных петербургских наводнений Александр услышал, что кто-то в толпе проговорил: «За грехи наши Бог нас карает». – «Нет, за мои», – будто бы убежденно и твердо проговорил царь.

Эта болезненная склонность к мистицизму и суевериям была унаследована им от несчастного отца. Еще в 1814 году, будучи в Париже, Александр побывал у знаменитой гадалки мадам Ленорман. Тогда-то она будто бы и показала ему будущее всей династии Романовых. В «волшебном» зеркале он увидел себя самого, затем на мгновение мелькнул образ его брата Константина, которого затмила внушительная фигура другого брата – Николая, а затем Александр «увидел какой-то хаос, развалины, трупы». Говорили, что через много лет Александр вспомнил об этом страшном пророчестве, когда во время ноябрьского наводнения 1824 года в его спальне будто бы был найден деревянный могильный крест, невесть как занесенный стихией с какого-то кладбища.

Отправляясь в путешествия по России, он не забывал заехать в Александро-Невскую лавру за благословением. Однажды мрачный и неразговорчивый схимник благословил императора загадочными словами: «И посла мiрови ангела кротости». Расшифровка этих таинственных знаков, предложенная одним из приближенных, поразила императора. Дело в том, что каждая буква славянской грамоты имеет цифровое значение: и – 8, п – 80, о – 70, с – 200, л – 30, а – 1, м – 40, i – 10, р – 100, в – 2, н – 50, г – 3, е – 5, к – 20, т – 300. И если все буквы обратить в числа, то сумма их будет равна году рождения императора Александра I: 8 + (80 + 70 + 200 + 30 + 1) + (40 + 10 + 100 + 70 + 2 + 8) + (1 + 50 + 3 + 5 + 30 + 1) + (20 + 100 + 70 + 300 + 70 + 200 + 300 + 8) = 1777.

Столь же невероятным оказалось впоследствии совпадение чисел, полученных при сложении годов, месяцев и дат рождения, вступления на престол и кончины императора Александра I. Он родился 12 декабря 1777 года, вступил на престол 12 марта 1801 года и скончался 19 ноября 1825 года, через 12 месяцев и 12 дней после наводнения 1824 года. Нетрудно заметить, что цифра 12 стала наиболее значащей, тайно-мистической. После смерти императора среди мистически настроенного общества была популярна таблица, из которой следовало, что число прожитых Александром I лет – 48 и число лет царствования – 24 строго вытекали из дат его биографии: