Пробуждение было медленным, и уже после третьего звонка министр ощутил глухое раздражение. Неудобно сев на постели и прикрыв свет ночника от спящей жены, он поднял трубку.

Звонил дежурный офицер Генерального Штаба. Первые же слова подчиненного заставили министра забыть о сне.

— Оперативная группа Генерального Штаба уже вылетела? — негромко спросил министр.

До рассвета оставалось еще около часа, поэтому зарево на востоке даже при желании нельзя было посчитать за лучи восходящего солнца. Тонкие лучи перечеркивали серый сумрак уходящей в небытие ночи, затмевая редкие звезды, продолжающие поблескивать с теряющего мрак небосклона.

У развилки дороги на Серафимович стояло несколько десятков легковых и грузовых автомашин, при свете фар которых суетливыми муравьями возились люди. Одна из автомашин была странно изуродована, словно на большой скорости врезалась в неожиданное препятствие. Капот ее сплющился и был выгнут, ветровое стекло покрыто густой сетью трещинок, через которые было уже невозможно увидеть внутренности салона. Около автомашины, лениво переговариваясь, возились люди.

Впрочем, делом были заняты лишь некоторые из них, большинство завороженно уставились в сторону далекого города. Зарева от уличных фонарей не было видно, и ночной сумрак еще клубился над сонными деревьями, за которыми огромным мыльным пузырем, мутно вздувшимся над невидимым городом, светился гигантский купол. В глубине купола, за радужными разводами, беспорядочно плывущими по поверхности этого невероятного порождения природы, угадывалась раскаленная до красноты стрела телевышки.

До места работы Старикову надо было ехать двумя троллейбусами. Утренняя давка зачастую рождала в Дмитрии то, что он называл трамвайно-троллейбусным бешенством. Накапливаемое раздражение с каждой остановкой становилось все острее, и в конце маршрута уже хотелось отвечать грубостью на грубость и резкость окружающих.

Сегодня, к удивлению Старикова, в «семерке» пассажиров было меньше, чем обычно. Ближе к родному заводу ему даже удалось сесть рядом с полным усатым мужиком, который сурово сопел и читал утреннюю газету.

— Вот так! — удовлетворенно пробасил мужик. — Брешут, как цыгане на Привокзальной площади!

Старший лейтенант милиции Андрей Николаевич Кунжаков нервничал. Нет, дежурить с ним отрядили двух рослых десантников из разведроты, выброшенной у Зимовников еще ночью. Крепкие были ребятишки, надежные, с такими можно не только в разведку пойти. С такими дылдами запросто от сельских механизаторов у женского общежития отбиться можно. Только вот маршрут им достался не слишком удачный — прямо у моста, рядом с поворотом в город, в полукилометре от все еще дышащего жаром телецентра. Если, и в самом деле город заняли инопланетяне, в случае выхода инопланетной техники на оперативные просторы Кунжаков с десантниками оказывался, как говорится, на острие главного удара. В то, что при таком раскладе удастся отлежаться в кустах, Кунжаков не верил, но и Героя посмертно ему получать тоже не особо хотелось.

Одного из десантников, что ростом был повыше, да и в плечах пошире, звали Костей, и родом он был из далекого татарского города Бугульмы. Второй, который постоянно прихрамывал из-за того, что потянул ногу, оступившись у моста, оказался своим, местным, — из соседнего Даниловского района. Звали его Алексеем. Сам Кунжаков служил в Подтелковском районном отделе внутренних дел, но в Даниловке по делам службы бывал, и не раз, да и возрастом они с Алексеем не особо разнились, поэтому, поговорив, они без труда нашли общих знакомых, особенно из числа даниловских девчонок.

Сам Кунжаков был высок и мосласт. Непокорный казачий чуб выбивался из-под фуражки, правда, форма Кунжакову шла как корове седло. Бывают такие фигуры, которым любая форменная одежда противопоказана. Начальник райотдела всегда вздыхал, и настроение у него портилось, когда он видел Кунжакова в форме. Тем более что сегодня старший лейтенант был в галифе и сапогах, которые выдали на два размера больше положенного. Сапоги можно было разве что заменить, но вот галифе Кунжаков вполне мог ушить. Мог, но не ушил. Времени у него все не хватало. Оттого и смотрелся он сейчас как клоун на арене и ни в какое сравнение с бравыми подтянутыми десантниками не шел. Образное выражение начальника о корове под седлом было как никогда актуально.

— Звиздец американскому спутнику, господа-товарищи, — невесело сказал министр обороны Грошев. — И что мы им скажем? Что его жители какого-то Задрюпинска из телевышки раздолбали? Да нас же на смех поднимут!

Кабинет был отделан деревом и оттого казался очень уютным. Из окна кабинета была видна недостроенная высотная гостиница, ставшая достопримечательностью и источником новых анекдотов, и памятник чекистам, похожий на гранитный фаллос.

Принесли чай.

Так оно всегда и бывает.

Генералы отправляются отдыхать, а рядовые гниют на позициях. Демократический централизм в действии. А чего Генералам в полевом лагере делать? Не война!

Больше всего в жизни старшему лейтенанту милиции Андрею Николаевичу Кунжакову хотелось сходить в баню. Чтобы парилка была хорошо прогрета, чтобы березовый веник в достаточной степени размочен. И чтобы после изнуряющей бани — обязательно двести грамм и свежий крепкий чай. Без пара и чая старший лейтенант бани не признавал. Только дураки берут пример с иностранцев и парятся в саунах, где и наддать-то пару невозможно, и дышится так, словно ты в цилиндре двигателя внутреннего сгорания сидишь. Баня должна быть такой, чтобы ты из нее вышел измочаленный, благостный, с красными от охаживания веником спиной и боками. И чтобы двести грамм. Обязательно двести грамм. И огурчик!

Школ в провинциальном городе не так уж и много.

В Михайловке их построили четыре. Две построили еще до революции, а еще две — в конце тридцатых годов, когда население города, поредевшее после гражданской войны, несколько увеличилось.

Первого сентября, когда начинались школьные занятия, детворы на улицах было много. Шли взволнованные торжественностью момента первоклашки, хватало и более старших классов, особенно девчонок в коричневых школьных платьях и белых передниках. Девочки чаще всего шли с букетами цветов, и это не казалось совсем уж неудивительным. В первый день осени у многих преподавателей цветов дома стояло столько, что вазочек для. них не хватало: ставили в обычных двухлитровых стеклянных банках, которые не были использованы в конце лета под маринованные огурцы и помидоры.

В первые дни после возвращения из Михайловки Дмитрий Стариков с тревогой наблюдал за женой, не решаясь обратиться к врачам. Он даже взял отпуск за свой счет, благо месяц только начался. Начальнику цеха пришлось все рассказать, взяв с него слово молчать. Сделал это Стариков по той же простой причине, из-за которой он не обращался к врачам. Милиционер, что беседовал с ними сразу после выхода из подземелья, был прав — запросто их могли запихнуть в карантин, а то и исследованиям разным подвергнуть. А Старикову жену было жалко, но еще больше он волновался за дочку. Девочка отошла на редкость быстро, она уже играла со своими куклами, и это давало надежду, что вскоре придет в себя и жена. И еще одно беспокоило Старикова. Журналист нынче стал настырным и бестактным. Не дай Бог, пронюхает кто-нибудь из пишущей братии о том, что Светлана и сам Стариков были под загадочной Сферой, о которой уже вовсю рассуждали по телевидению и в прессе, тогда — прощай покой! Замучат эти долбаные папарацци, как принцессу Диану замучили!

Светлана целыми днями лежала на диване. Глаз она не закрывала, но выражение этих глаз Дмитрию не нравилось. Жена словно отсутствовала, тело ее находилось в комнате, а душа оставалась где-то в Михайловке, среди сплетения связывающих его жителей красных нитей.

На третий день Стариков проснулся очень рано, еще солнце не взошло. Он вошел на кухню и увидел, как жена что-то лихорадочно быстро пишет в толстой общей тетради. Забирать у нее тетрадь Стариков не стал, но позже, когда жена вновь впала в свое обычное ступорное состояние, он тетрадь отыскал. Начальные записи касались семейного бюджета, потом пошли каракули, разобрать которые Стариков не сумел, сам вид текста подсказывал, что это какие-то расчеты или ряды уравнений. Сам Стариков в точных науках ничего не понимал, да и Светлана в школе особым прилежанием на уроках физики или, скажем, математики не отличалась. Не было у нее знаний, позволяющих вот так свободно что-то рассчитывать в обычной общей тетрадке с мягким ледериновым переплетом.

Министр обороны Грошев пребывал не в самом лучшем расположении духа. Войдя в кабинет Президента страны, он попытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной. Весь ареопаг уже собрался за столами. Председательствовал, разумеется, Президент. Лопоухий, с короткой стрижкой, худощавый, как подросток, он прятал от своего министра взгляд и был в этот момент больше похож на нашкодившего подростка, чем на властителя страны, занимающей если уже не одну шестую часть суши, то не менее одной восьмой. Несмотря на то что Империю двадцать лет разрывали на части амбициозные политиканы, Президенту, пошедшему на второй срок, достался немаленький кусочек. И все-таки… Шестой год ведь у власти, а солидности так и не прибавил.

Слева от него сидел с хмурым и сосредоточенным видом Александр Уранович Крымов, бессменный глава президентской администрации. За последние годы Крымов здорово постарел, но бородка торчала по-прежнему задорно, и чело все так же бороздили глубокие морщины, выдающие миру мыслителя и интригана. Обычно приветливый и иезуитски ласковый, Крымов сейчас старательно отводил от министра взгляд. Глава Совета безопасности Александр Гусь тяжело смотрел на министра, словно готовился рявкнуть что-то командное, — чувствовалась в нем военная косточка, хоть за время своего сибирского губернаторства Гусь немного обрюзг и разжирел. Моложе он тоже не стал, но это Грошева не удивляло, возраст новоявленного Политбюро уже подходил к критическому, еще немного — и заговорят о бессмертных старцах, анекдоты начнут про них рассказывать.

Странное дело, Кусницкого, последние годы возглавлявшего в Думе правительственную фракцию, не было. Зато сидел первый заместитель премьера Урга, которого, несмотря на уже довольно солидный возраст, иначе, как Вовочкой, и не называли. От левых никого не было, и никого из заместителей Председателя Госсовета не было, но с правой стороны в непосредственной близости к Президенту с наглой физиономией восседал, протирая очки, новый лидер ЛДПР Митрофанушкин. Уже по присутствию в кабинете можно было судить о многом, а рассадка присутствующих говорила министру еще больше. Каждый из присутствующих готов был отдать жизнь за правое дело, но все предпочитали делать это не спеша.

На этот раз старший лейтенант милиции Андрей Николаевич Кунжаков в город поехал с уфологами. Задачу перед ним поставили простую — ходить рядом и охранять. Общественный порядок опять же поддерживать. Мало ли что? Кунжаков поездки в город не любил. Для этих поездок приходилось облачаться в серебристые костюмы, напоминающие космические скафандры, натягивать шлемы с прозрачным забралом и рогульками воздушных фильтров, и шлемы эти придавали людям еще более фантастический вид. А если учесть, что при этом еще приходилось таскать «Абакан» и «лифчик» с подсумками, то сразу было понятно: не за что старшему лейтенанту было любить поездки в город.

Да и побаивался Кунжаков. Это только говорили, что никаких вредных излучений не обнаружено. Кунжакову эти сказки были знакомы. Он на досуге научно-популярную литературку почитывал и знал, что, кроме излучений, есть еще неизвестные факторы, определяющие мутацию организма. Вроде все нормально, а потом у тебя дети-уроды рождаются, горб начинает расти или, что еще хуже, рак обнаруживается.

Но опасения опасениями, а приказ есть приказ. Раз форму надел, то изволь выполнять все, что от тебя требуют. Или иди на гражданку. Тяги к сельскохозяйственному труду Андрей Николаевич у себя не замечал, а иную работу в Кумылге было найти сложно. Хоть в газетах и писали, что российская экономика находится на подъеме, до Кумылги этот подъем как-то еще не добрался. А у старшего лейтенанта была пусть и маленькая, но семья. И надо было зарабатывать на хлеб, и желательно с маслом. Вот поэтому Кунжаков хотя и повоз-мушался, но покорно пошел получать спецкостюм для поездки в Михайловку.

Иванов встал рано и долго не мог найти себе места. Причина тому была объективной — боль снова проснулась и принялась медленно жевать правую ногу. Делала она это неспешно, как беззубая старуха, обгрызающая вываренную куриную косточку. Некоторое время Александр лежал, пытаясь найти для ноги нужное положение, надеялся, что нога пригреется и боль затихнет, но через полчаса понял, что надеялся напрасно — боль поползла от исполосованного шрамами колена по бедру, укусила его за пах и свернулась холодным змеиным кольцом в нижней части живота, ещё безопасная, но уже готовая в любой момент ужалить тело больнее, чем прежде.

Александр полежал, глядя в потолок. Было уже довольно светло, и за окном пробовали голоса проснувшиеся птицы. Помучившись в постели, Александр сел. На часах было около шести утра, и ложиться не стоило. Да и больная нога все равно уснуть бы уже не дала. Если она начинала болеть, то делала это основательно и мучительно. Так сказать, память о прошлом, прах бы её побрал!

Он накинул куртку пижамы, пошел на кухню и сразу же закурил.

Не торопясь поставил чайник на огонь, зажег конфорку и подошел к окну. Окно испещрили холодные струйки бесконечного дождя. Дождь шел уже второй день, черно-серые тучи ходили вокруг города, казалось, что они задались целью затопить город со всеми его жителями. Опять кто-то недосмотрел, а скорее всего серафимы развлекались подобным образом. С чувством юмора у серафимов дела обстояли туго, специфическое чувство юмора было у серафимов, подобное чувство можно было найти лишь у висельников, да и то не у каждого.

Иванов выглянул в окно.

Транспортный «Руслан» приземлился на темную бетонную полосу, уходящую в желтые бесконечные пески. Прильнув к иллюминатору, солдаты жадно разглядывали место своей будущей службы, но ничего, кроме темных песков с чахлыми редкими кустиками зелени, не видели.

Пески были вокруг, желтые бесконечные пески с пологими мелкими барханами, уходящими волнами к далекому горизонту.

— Вот завезли, — пробормотал крепыш Никитин. — В увольнение сходить некуда. Одни верблюды.

Он оторвался от иллюминатора, широко раскинул длинные ноги в камуфлированных штанах и тяжелых десантных ботинках. На круглом лице его было разочарование. Впрочем, десантник Саня Иванов испытывал похожее чувство.

«Вот тебе и зарубежье, — тоскливо подумал он. — Все как в Туркмении. Днем жара донимает, ночью шакалы спать не дают!»

Слюна василиска сняла боль, и уже ко второму часу утра Александр почувствовал себя вполне сносно. Дождь на улице прекратился, и херувимов на перекрестке не было видно, да и нечего им было делать в Граде в светлое время — нечисть света боится больше, чем самих херувимов.

К четвертому часу утра выглянуло солнце, и сразу же среди расходящихся облаков радостно засновали стайки лукавых купидончиков и шустрых амурчиков. Высоко в небесах сиял дом Благодати, от которого во все стороны расходились видимые простым глазом радужные волны ликования и восторга.

Иванов с досадой отметил, что за дождем пропустил первый утренний моцион и не выходил на улицу. Он долго перебирал хитоны в шкафу, решая, что надеть. За выглаженными сияющими хитонами темнела пятнистая военная форма, и Александр почувствовал неожиданное волнение. Он достал плечики с формой из настенного шкафа и оглядел его. На пятнистую куртку были аккуратно пришпилены ордена и медали. Награды немного потускнели, но от этого только лучше смотрелись, особенно орден Боевой Святости в виде шестиугольной звезды, обрамленной муаровой лентой и колосками. Иванов надел куртку и подошел к зеркалу. Из зеркала на него глянул тридцатилетний мужчина, мышцы которого сохраняли остатки былой тренированности. Над продолговатым, с резкими чертами лицом с прямым носом и узкими льдинистыми глазами темнел тронутый сединой короткий ежик волос. На левой щеке белым рубцом выделялся короткий, но по-прежнему глубокий шрам. Боец в нем ещё чувствовался. Слов нет, форма до сих пор была Александру привычнее хитонов, в повседневной одежде было что-то женское и оттого унизительное для фронтовика, но надевать военную форму в мирное время значило бросать вызов обществу, а этого Иванов, к сожалению, позволить себе не мог. Александр вздохнул, разоблачился и повесил форму обратно в шкаф. С неудовольствием он выбрал кремовый хитон с вавилонскими орнаментами, оделся и вышел из квартиры.

В коридоре цвели орхидеи, и в подъезде стоял пряный острый запах. Стены были в извивающейся зелени лиан, среди переплетений которых мелькали яркие крошечные колибри. Щебет их был слышен даже на улице.

Дождь кончился, тучи окончательно разошлись, и вслед за домом Благодати стал виден далекий Небесный Чертог. Из-за расстояния он выглядел небольшой золотистой точкой, не дающей представления о его истинных размерах непосвященному. Но Александр Иванов бывал там, и не однажды, поэтому хорошо знал, как огромна яйцеобразная обитель Небесного Отца.

Через три дня после прибытия на подземную базу арестовали Акинеева. На груди у него оказался святотатственный крестик, на котором Христос был распят вверх ногами. Или кто-то настучал, или за каждым из них внимательно следили, но Акинеева особисты взяли прямо на вечерней поверке — неожиданно бросились, заломили руки, принялись вчетвером надевать на него наручники. Акинеев яростно боролся, лицо его было искажено злобой, и силища у него была невероятная, но тут один из особистов сунул Акинееву под нос какой-то пузырек. Сержант сразу обмяк, захрипел и безвольно откинул голову назад — видимо, потерял сознание. Лицо у него заострилось, губы раздвинулись, и стали видны длинные клыки, придававшие Акинееву какой-то демонический вид. Особисты подхватили его под руки, перекрестили и, надев наручники с изображением распятия на каждом браслете, поволокли на выход мимо ничего не понимающих солдат.

— Тяжелый, зараза! — прохрипел один из особистов.

— А ты как хотел? — удивился второй, скрючившись под тяжестью тела. — Сам понимаешь, за ним ведь…

— Разговорчики! — сказал третий особист. Был он невысоким, худым и лысоватым. У особиста была небольшая темная бородка и высокий лоб. — Вы не в кабинете, Уфимцев! Люди вокруг вас, а вы треплетесь, как базарная торговка!

— Так, Лев Иванович!.. — начал было оправдываться подчиненный.

В нирванной было довольно людно.

Бармен Иванова знал и потому налил ему не обычного приторно-сладкого нектара, а греческой амброзии с добавлением капельки миртового елея. Напиток бодрил не хуже забытой уже «Метаксы», и Иванов, отхлебнув из бокала, совсем уж было завел с барменом беседу о жизни, но тут в нирванную вошли херувимы, возглавляемые двумя Ангелами, и начали проверять документы, придирчиво сверяя фотографии на документах с лицами присутствующих.

Дошла очередь и до Иванова. Александр протянул Ангелу свое удостоверение, Ангел всмотрелся в бумаги, вытянулся, по-строевому схлопнул звучно белые крылья и отдал Иванову честь, касаясь белой ладошкой нимба над головой. Херувимы вслед за ним тоже вытянулись, нервно переступая всеми шестью лапами.

В нирванной воцарилась тугая звенящая тишина, которая не прерывалась все время дальнейшей проверки и продолжалась даже тогда, когда святой патруль покинул заведение.

Все напряженно смотрели на Александра.

Девушка была редкостной красоты, и фигуру её не мог испортить даже армейский камуфляж. У неё были длинные золотистые волосы, на которых каким-то чудом держался берет. У девушки были синие глаза, точеный носик и пухлые губы в стиле a la Kirn Bessinger.

Солдаты на неё отреагировали соответственно. Как может отреагировать на красивую женщину мужчина, живущий в замкнутом мужском коллективе? Вот-вот, именно так ребята отреагировали.

А эта красивая кукла хоть бы глазом повела. Стояла на КПП и ждала, словно это не на неё сейчас пялили глаза голодные мужики.

Только длинными ресницами хлопала и улыбалась. Улыбка у неё была лукавая и немного загадочная. Моне Лизе рядом с ней ловить нечего было.

— Иванов! — сказал лейтенант Городько и посмотрел на рядового недовольно. Видно было, что, будь его воля, лейтенант сейчас поручений никому бы не давал, все сделал бы сам, и с большим удовольствием. Но должность обязывала, и лейтенант приказал: — Проводи даму в штаб. Это офицер связи из американского корпуса.

В шестом часу дня Иванов вышел из нирванной. Никуда ему больше не хотелось. В лес бы сейчас, с удочкой посидеть, тоскливо помечтал Александр. Но с удочками сидеть запрещалось. Нельзя было причинять боль живым существам. А рыба относилась именно к живым существам, пусть у неё кровь была и холодная.

В небесах мелькали белые диски. Народ собирался на дневное славословие. Иванову на луг не хотелось. Пусть лучше предупреждение оформят. Предупреждением больше, предупреждением меньше. Какая, собственно, разница?! Ему в этом Граде вообще находиться не полагалось, в Валгалле его место было, но именно туда Иванову не хотелось больше всего. Не много радости — ходить в живых Героях!

Но и здесь была тоска. Все было правильно, все по законам библейским, но жизнь от этого вкуснее не становилась. Пресной была жизнь, безрадостной, как бы эту радость ни пытались искусственно пробудить в праведниках. Все повторялось. Теперь Иванову было скучно и здесь. Скучно, тоскливо и одиноко.

Воспоминания о Линн были щемяще-сладки и печальны, оптимизма они Александру не прибавляли. Горечь утраты все ещё жила в его душе, пусть уже и прошло столько лет. Впрочем, что Время? Оно не имеет никакого отношения к человеческой беде. Напрасно говорят, что оно сглаживает страдания. Воспоминания о ране причиняют не меньшую боль, чем она сама.

Домой не хотелось. Золотая мостовая мягко поддавалась ногам, над городом коромыслом повисла огромная семицветная Радуга, и купидоны сновали стайками, выискивая, в кого бы пустить стрелу влюбленности. Один из них, заметив грустного мужчину, зашарил пухлой ручкой в колчане, но Александр погрозил ему пальцем. Купидон взвизгнул от восторга, затрепетал крылышками, устремляясь в высоту, и оттуда, уже едва различимый и оттого чувствующий себя в безопасности, принялся корчить рожи и дразнить Иванова по-детски обидными словами.

— Александе-ер, — лукаво поблескивая огромными глазищами, сказала она. — Ты пришел, да? Ты ещё не устал меня ждать, Александер?

Она, как днем, приподнялась на цыпочки, но теперь целовала Александра не в щеку, теперь она жадно искала его губы.

— Линн, — неловко обнимая девушку, сказал Александр. — А почему…

— Молчи, — сказала Линн. — Александер, молчи. Я сама все объясню.

Она объяснила все это позже, когда они уже лежали усталые и счастливые на разворошенной постели в комнате Линн.