Только шестнадцать лет было Алексею, когда он вступил на престол (12 июня 1645 года). Молодой царь напоминал отца добротой, мягкостью, отличался сердечностью, живостью ума, сильно привязывался к близким людям. Алексей по своему воспитанию был приготовлен к царскому делу, конечно, лучше отца, но, к несчастью, вступая на престол, он был еще слишком молод и потому не мог быть самостоятельным. Самым близким к нему сановником был его воспитатель, боярин Борис Иванович Морозов, состоявший при нем тринадцать лет безотлучно. Царь был к нему сердечно привязан, и Морозов в первые годы царствования Алексея был главным правителем государства. К сожалению, этот боярин, умный, понимавший нужды государства, не столько думал о благе его, сколько о своих личных выгодах. Это вызвало немало бед.

Тотчас по вступлении Алексея на престол было сделано несколько разумных распоряжений: королевич Вольдемар был отпущен с честью в Данию; освобожден и отпущен в Польшу Луба; велено было воеводам идти на Азов и таким образом нанести удар крымцам, которые снова стали делать нападения на московскую украину, — раньше русские ограничивались только обороной границ, а теперь переходили к наступательной войне; уже начаты были и переговоры с Польшей о союзе против крымцев и турок, и польский посол, русский родом и православный, громогласно прославлял в цветистой речи союз России с Польшей, которые, «как два кедра ливанские, созданы десницей Господа от единой крови славянской и от единого языка славянского народа».

Дела внешние, таким образом, шли недурно; но нельзя сказать того же о внутренней жизни, о положении народа. Он страдал под тяжестью налогов, а тут, как нарочно, обрушились еще другие несчастья на Русскую землю: неурожай и падеж скота. Купечество было бедно; всем беднякам жилось плохо; терпел народ и от дурного правосудия.

Волнения, мятежи, жалобы на неправосудие и лихоимство побудили царя и его советников подумать об улучшении судопроизводства и управления.

В 1649 году, 16 июня, царь на общей думе с патриархом, святителями, со своими боярами и другими думными людьми постановил собрать в одно целое все статьи из апостольских правил, законов греческих царей, которые подходили к государевым и земским делам, а также указы прежних русских государей и боярские приговоры. А на какие случаи не было ни указов государя, ни боярских приговоров, то изложить общим советом, «чтобы Московского государства всяких чинов людям, от большого и до меньшего чину, суд и расправа была во всяких делах всем равна». Собрание всех статей и указов было поручено боярам-князьям: Одоевскому, Прозоровскому, окольничему князю Волконскому да дьякам Леонтьеву и Грибоедову.

В два с половиной месяца они исполнили возложенное на них дело. Собрание постановлений, или Уложение, было готово и 3 октября прочтено пред государем и его думой, а потом — пред собором выборных людей, нарочно для этого призванных в Москву из разных концов и из всех сословий.

Когда выслушали и одобрили Уложение, то подлинный свиток его длиной в 434 аршина был подписан членами собора и велено было переписать Уложение и с этого списка печатать книги и разослать по всем приказам и городам.

Составить так скоро Уложение могли потому, что по всем приказам были уже книги, куда заносились царские указы и боярские приговоры по времени выхода. Задача составителей была только выбрать все важнейшее и расположить в известном порядке по содержанию, а то крайне было трудно справляться: указы и приговоры были разбросаны в разных приказах, да и в каждом приказе накопилось много книг, в которых статьи были расположены не по содержанию, а по времени.

После усмирения мятежа Остранина и Гуни казацкая сила была, по-видимому, вконец сокрушена, но это только казалось.

Посполитая Речь оставалась по-прежнему тем же исключительно «панским» государством с бессильным королем во главе, с порабощенным и угнетенным народом внизу, необузданной шляхтой и всесильными магнатами, настоящими государями-самодержцами в своих владениях. Подавленный панством простой народ, особенно православный, был главным источником казачества. Чем тяжелее становился гнет, чем горше были для православного люда насилия панов да арендаторов и поругание не только человеческого достоинства, но и самого заветного достояния — веры, тем сильнее росла вражда и злоба у крестьян к своим поработителям и ко всему строю Польского государства, тем больше было побуждений уходить из горькой панской неволи на вольное казацкое житье.

Владислав IV, король доброжелательный и очень склонный к военной славе, несмотря на все свои попытки, не мог облегчить православный южнорусский народ от притеснений, не мог и увлечь поляков к боевым подвигам. Польские, литовские и западнорусские паны не походили на своих предков — не думали ни о славе, ни о благе своего отечества. Шумное веселье, широкий разгул, безумная роскошь и необузданный произвол — вот что тешило тщеславие панов. Всякие начинания, которые требовали от них каких-либо жертв или труда, были ненавистны им и встречали решительный отпор с их стороны на сейме, без разрешения которого король не мог ничего предпринять. Здесь требовалось единогласное решение вопросов; довольно было хотя бы одному депутату заявить о своем несогласии — и дело не могло состояться. Понятно, сколько всякой неправды творилось при этом: богатым магнатам нетрудно было подкупить одного или нескольких депутатов, и они, как говорилось тогда, «срывали сейм», если там решалось дело, неугодное всесильным панам. Депутаты выбирались обыкновенно в разных городах на местных сеймиках из шляхтичей; при этом богатые паны, угощая и щедро одаривая избирателей, тоже «вольных» шляхтичей, легко могли добиться выбора в депутаты угодных им лиц.