Дорогой мой сын! Я долго негативилась, что ты не родился. Особенно мне не хватало тебя в золотые пятидесятые, когда я могла заказать любого ребенка любого возраста – даже старше себя, как нравилось некоторым. Но я хотела по старине, то есть зачать в себе от семени твоего отца, выносить и родить. Именно родить, пусть ученые и доказали полноценность потомства, полученного вне женщины из любой части отца и матери. Общего ребенка также могли иметь и два мужчины или две женщины. Или один человек сам от себя. Или группа людей. В итоге каждый при желании мог иметь потомство от себя и произвольного биологического существа: хоть любимой собаки, хоть дорогого сердцу кактуса.

А потом я перестала из-за этого страдать, то есть из-за нерождения и отсутствия тебя, даже радовалась, что ты не увидел нашего заката.

Я хочу рассказать тебе о жизни твоей мамы, то есть о моей. И объяснить, почему ты не появился на свет, хотя витально существуешь в моем воображении, следовательно, ты реален, ибо реально всё, о чем думает человек.

Мне очень трудно. В моей голове похоже на то, будто мерцает электричество, полная темнота сменяется тут же яркостью, но так быстро переход, что от света я слепну больше, чем от темноты. Только начинаю видеть – опять темнота. И я не успеваю. Электричество я вспомнила не контактно с действительностью, электричества давно нет. Я пишу днем где-нибудь без людей, чтобы не отняли бумагу. А иногда ночью при свете chip

2

, но редко, chip достать не очень легко.

Я отвыкла буквить по бумаге рукой. Это можно понять: почти всю жизнь я это делала клавишами компьютера и кнопками коммуникативных устройств. Потом голосом. Потом мысленными импульсами. Потом много лет вообще ничем: исчезла необходимость. И вот опять составляю письменные слова, это так же тяжело, как долго лежавшему учиться ходить. Учти еще мой возраст – сто двадцать четыре года. Нет, это не так уж и много, но отсутствие реплантатов делает мои перспективы бесперспективными. Учти и то, что я не перфектно знаю родной русский язык, потому что приходилось в силу жизненных обстоятельств говорить на многих других – и на арабском, и на китайском, и на английском, который стал вторым, а иногда и первым языком для меня. Ну, и еще с десятками полторами языков я имела знакомство: такова была моя жизнедеятельность.

Дорогой мой Никита! Я тороплюсь рассказать тебе о себе, чтобы ты меня знал. Я хочу также рассказать людям о том, каким ты мог быть, а для меня был реально, настолько часто я думала о тебе. Если никто не думает о человеке, его будто и нет, ведь так? А если кто-то думает постоянно и живо, то он живой, правда?

Еще я должна записывать, потому что боюсь потерять память. Если я потеряю память, я фактически умру. А если умру я, умрешь и ты. И никто не узнает, что ты был.

Итак, сыночек, агу, агу, как почему-то говорили в старину мамы и бабушки, меня зовут Дина Василий Лаврова. Судя по отчеству (среднему имени), моего отца, твоего деда, звали Василий. Василий Андрей Лавров. А мою маму, твою бабушку, звали Алевтина Георгий. Мама мыла раму. Не обращай внимания. У меня некоторые слова идут самовыговором, я их не понимаю, но оставляю: может, они что-то значат?

Мой отец работал в системе трубопроводного обеспечения водой жилых помещений. Мама тоже работала – на пищепроизводительной фабрике, чтото связанное с молочными продуктами. Еще была бабушка Нина, мама отца. Она умерла в моем детстве. Были у меня также старшая сестра Лариса, Лара, и младший брат Денис. Лариса работала в магазине, продавала белье. Это то, что люди надевали под верхнюю одежду, когда еще существовало различие между верхней и нижней одеждой. Белье – от слова «белый», хотя оно часто было цветным. Таков закон: вещи меняются, слова остаются.

Денис учился в младшем классе школы, а я уже заканчивала школу и была счастлива, несмотря на контрапункт моей красоты и окружающей меня в родном очаге бедности. Чем я была счастлива? Ничем, сынок, просто своей молодостью и своим существованием. Ты спросишь: как сопрягается мой рассказ о благополучии времени с очагом бедности? Очень просто – всем хорошо не бывает. Если бы кому-то предложили отправиться на машине времени, которую, предвижу твой любознательный мальчишеский вопрос, так и не изобрели, куда-нибудь, например, в античные времена, каждый представил бы себя перед отправлением полководцем, или патрицием, или ученым, или скульптором. Но ведь он мог бы оказаться и рабом, и даже скорее всего – рабов было больше. А жизнь их была страшной, бессмысленной, скотской. Где память об этой жизни, кроме скудных сведений о рабских восстаниях? История не забывает ужасов, но все же приятное вспоминает чаще. Человек в этом смысле ничем не отличается.