Когда Гриша был молод, жил он в общежитии железнодорожников и коллекционировал бабочек. Улыбками природы была украшена вся стена со стороны Гришиной кровати. Поймает бабочку, проткнет иголкой и любуется. Не койко-место, а рай. У другой стены стояла вторая кровать, и спал на ней проводник поезда сообщением Новосибирск – Алма-Ата. Владелец кайзеровских усов и всегда влажных от желания глаз, в дни отдыха днем он пил вермут, а вечером приводил женщин. Вообще, женщин они водили в комнату по очереди. Четыре дня подряд водил проводник, а пока он продавал путешественникам водку в вагоне, один раз приводил, если везло, Гриша. Над чем плакали многочисленные женщины проводника, было неизвестно, редкие Гришины плакали от умиления. Одно дело предаваться плотским безобразиям в общежитии для лиц без постоянного места жительства, и совсем другое – в окружении бабочек. Бабочки на стене – это как розы на постели.

Единственный, кто мог вмешаться в круговорот любви в районе, был комендант общежития. Первую тройку списка его врагов занимали гулящие женщины, длинные мужские прически и небритые ланиты. Он был убежден, что триппер передается взглядом, а беспорядочные половые связи способствуют сходу локомотивов с рельсов. Бывший майор бронетанковых войск, он гордился тем, что был единственным военным советником, кто за время шестидневной войны Израиля с Египтом сумел получить контузию. Жил с женой на окраине, был верен ей как собака, требовал того и от окружающих. Карал за разврат люто. Все взятые в комнатах с бабами хладнокровно направлялись им в райком партии, где по два и более часа ожидали казни под дверью первого секретаря. Но потом появлялся там, говорил, что уладил, и чтобы – в последний раз. Статистику нравственности гад, видимо, портить не хотел. И отдавал ключи от комнаты, брезгливо отмахиваясь от червонцев.

Заподозрив в Грише неумение вызывать в женщинах желание возвращаться в комнату с чешуекрылыми, однажды по возвращении проводник объяснил Грише, что нужно делать. А делать, значит, нужно было вот что: проколоть гвоздем чехол от орудия любви. В образовавшуюся пробоину заложить шарик от подшипника и пару недель поливать йодом, ожидая, пока приживется. Этот тимирязевский подход Гришу насторожил, и он потребовал дополнительных объяснений. Из них следовало, что очень скоро шарик станет частью Гриши. Но это будет уже другой Гриша. Модернизированный. И все дело-то, оказывается, в отсутствии этого шарика. Потому-то у Гриши и проблемы со случайными связями – шарика нет. У проводника шарик есть, что он и доказал тут же. С шариком, сказал проводник, женщина испытывает ощущение ну как парашютистка. И не надо машин с открытым верхом и Черного моря. Скоро все женщины Советского Союза будут ходить за Гришей, как за поэтом Евтушенко. Выяснив, что лишнего шарика у проводника в кармане нет, Гриша, начинающий мужчина гуманитарного склада ума, угнал от гастронома коляску и разобрал колеса.

Ближе к вечеру он сел на табурет посреди комнаты, вооруженный гвоздем и молотком. Он мечтал о хлороформе, но в таком состоянии, вы понимаете, пробоину можно неизвестно где сделать. Поэтому просто оглушил себя стаканом оставленной главным сексологом общежития водки. Когда наркоз легкой икотой дал знать, что пора, приступил. Обозначил местонахождение причины будущих женских оргазмов гвоздем и взял молоток поудобнее.

То ли водка была паленая, то ли Гриша перевозбужден. Сейчас уже чего выяснять. Когда голосовые связки обессилели и повисли в горле тряпочками, Гриша понял, что попал. Попал он крепко, потому что молоток в комнате имелся, а плоскогубцев в комнате не было. А гвоздь вошел хорошо, хоть снизу загибай. Гвоздь даже сам удивился простоте поставленной перед ним задачи. Не говоря уже о молотке.

А всего за два месяца до этого в театре шел показ коллекции столичного, не очень известного модельера. Кире ничего не стоило отказаться от предложения, но модельер был настойчив. И уговорил выйти на подиум. Она еще не знала Жидкова, ей не было известно, что он частый гость на таких мероприятиях и что редко уезжает с показов один. Она ничего не знала. Устав от рабочей суеты, мужа, который жил, как ей казалось, своей, отдельной от ее, жизнью, она выходила на сцену, улыбалась и, возвращаясь, страдала от пустоты и одиночества. Этот показ был развлечением, случайно вытянутой из колоды картой.

А Жидков Евгений Петрович сидел в первом ряду и уже строил планы. Поздравил из необходимости юбиляра – хозяина коллекции, пожелал ему всяческих успехов, посетовал, что российскую творческую элиту задвигают нынче на задний план, выталкивая на сцену под софиты совершенно бездарные личности, после чего окончательно устал и занял место за столиком у самого подиума.

Она понравилась ему сразу, хотя вышла на сцену предпоследней. Ее ноги покорили Жидкова, ее случайный взгляд, брошенный на него, произвел воздействие нокдауна, и в этом состоянии он пребывал до тех пор, пока она не ушла с подиума. И окончательный разящий удар Евгений Петрович испытал, когда она, уже почти уйдя за кулисы, еще раз развернулась, отчего короткая юбчонка ее распахнулась, открывая белье. Она улыбнулась ему.

– Скажите, показ еще будет длиться? – чуть хрипя осипшим от неожиданного потрясения голосом, спросил он у стоящего неподалеку кутюрье.

Тот оторвался от своего змеиного шипения: «Хорошо, хорошо, девочки… Ррразвернулась… Пошла! Пошла!..» – и повернулся к состоятельному гостю. В смысле, хотел сначала отмахнуться, для того и разворачивался, но, узнав того, кто со сцены первым вручал юбиляру букет роз размером с ядерный взрыв, затряс ручками: