ражничали накануне изрядно, хотя не до умоисступления. Только Борис Щенятев, из пеших стрельцов, по обыкновению захмелев сверх меры, под утро уже стал лаять его, крича непотребное: Лобановых-де по Москве развелось, что псов бездомных, — кинь палку через тын и зашибёшь Лобанова. Этакого поношения было уж не стерпеть, Андрей за ворот кафтана выволок обидчика на двор и многажды кунал в кадь с дождевою водой, — покуда тот, вдоволь нахлебавшись, не протрезвел и не повинился как должно. Обиды на скудоумного он не затаил: что с него взять. Сдуру чего не вякнешь, да ещё в подпитии! Эко вызмеился — Лобановых на Москве много... Щенятевых неужто меньше? Да и чем гордиться, сам-то небось не из тех, не из княжат, какой-нибудь худородный побег, ещё неведомо, отколь такое выползло...

Андрей и сам подивился, с чего это вспомнилась вчерашняя дурь. На душе было легко, ехал не спеша, щурясь от солнца и придерживая аргамака. На Тверской людно — ещё кого стопчешь, не приведи Бог. До чего ж здешний народ охоч до зрелищ: скоморохи ли козла с медведем стравили, татя ли кнутом дерут, посольство ли едет — всё увидеть надо. Особенно любопытно на иноземцев поглядеть... хотя мало ли тут ихнего брата, да и что в них такого? Люди как люди. Одеты, конечно, диковинно. Нынешние вот, что прислал ливонский гермейстер (небось опять о пленниках юрьевских приехали хлопотать), — у этих одежда попроще, без особой пышности — плащи с латинскими крыжами

[1]

остроконечными, зато воинский доспех хорош, ничего не скажешь...

Да и мы, чай, не обсевки! Андрей погладил резную, в крупной бирюзе, рукоять сабли — дорогой, взятой тому восемь лет ещё под Астраханью — и, потрепав по конской гриве, игриво подмигнул встречной молодке. Хотя тут же, получше её разглядев, устыдился: больно нарумянена да насурмлена, не хватало ещё среди бела дня перемигиваться с лиходельницей

[2]

.

Бориска, тот, пожалуй, от зависти на него ярится — что ездовой, не пеший. А самому кто помешал в ездовые верстаться? Конечно, у нас служба вроде бы и полегче. Хотя как когда! Нынче-то ладно всё сошло, а бывает по-всякому, в ответе же за всё он — сотник. С простого стрельца какой спрос?

В году от сотворения мира семь тысяч восемнадцатом, по латынскому же еретическому счислению одна тысяча пятьсот десятом, прославленный фряжский зодчий Алевиз завершал в московском кремле возведение храма во имя Михаила Архангела — великокняжеской, а позже и царской усыпальницы. Однажды, обходя работы, он увидел в углу мальчонку-подносчика, который, пренебрёгши прямым своим делом, ладил какую-то словно бы игрушку. Мастер хотел было поучить нерадивого тростью, но, подойдя ближе, изумился: из досочек, кругляшей и бечёвки паренёк сладил некое устройство, при помощи коего одним пальцем легко поднимал цельную шестивершковую плинфу на высоту верстака. Устройство было знакомое, подобные давно употреблялись в западных странах, но на Москве их не было, здешние строители привычно обходились более простой «векшей». Будучи спрошен, откуда сие, мальчонка виновато шмыгнул носом и ответствовал: «Не прогневайся, господине, сам измыслил...»

Возвращаясь по окончании работ на родину, Алевиз испросил разрешения великого князя взять с собой несколько русских посмышлёнее, дабы сделать из них наипаче добрых мастеров. Добрые мастера были Василию Иоанновичу нужны позарез — строение на Москве предполагалось большое, а выписывать строителей из чужих краёв казне выходило накладно. И согласие на вывоз подданных великого государя было дано.

Так Михалко попал в Италию, откуда воротился спустя десяток лет уже зрелым мужем — одетый по-иноземному и бритый, как нехристь. Впрочем, всё устроилось: платье Михалко сменил, оброс бородой, как положено на Руси, а вскоре и женился. Соседи, однако, продолжали дразнить его фрязином; под этим же уличным прозванием и был он занесён в писцовую книгу.

Недолго спустя после женитьбы явился к нему дворцовый служитель с повелением предстать пред государем. Михалко предстал, великий князь был не в духе, хмуро поглядел на коленопреклонённого мастера:

В эту субботу под вечер Никита Фрязин возвращался от кузнеца, которому носил закалить несколько готовых пружин: сам в тонком искусстве закалки был не силён и, случалось, ошибался. Что ж, каждому своё! Пружины кузнец закалил на славу, тут же испытали их и на сгиб, и на излом, и Никита не отказался от приглашения отобедать. За обедом вместе с кузнечихой незаметно усидели втроём сулею крепкого мёду, и шёл теперь оружейник в весёлом расположении духа, сбив шапку набекрень и выпевая себе под нос «Богородице Дево, радуйся». Настя, поди, уже дома — с утра отпросилась погулять с подружками, поглядеть на проезд ливонских послов. А чего ими, нехристями, любоваться? Ладно, дело молодое, успеет ещё в четырёх стенах насидеться, как станет мужней женой...

Он уже подходил к своему переулку, как услышал голос, истошно окликавший его по имени. Фрязин оглянулся — соседский мужичонка со всего духу пылил лаптями, спотыкаясь и путаясь в полах однорядки.

— Бяда, Михалыч! — крикнул, подбегая. — Ой, бяда! Дочка твоя стрельца насмерть зашибла, уже везут!

Хмель вмиг улетучился, хотя Никита и не поверил услышанному — мелет такое, сам небось допился до зелёных чертей...

Андрей проснулся от остервенелого лая собак и не сразу сообразил, где находится и что с ним. Потом вспомнил всё сразу: летящую вниз к Неглинному мосту караковую лошадку, девицу в зелёной душегрейке, оказавшуюся дочерью оружейника, вспомнился и сам Фрязин.

«Выходит, я у него остался», — подумал он; дальнейшее было смутно — вроде ведь собрался уже уезжать, как перевязали... Он потрогал повязку — голова болела, но уже не так сильно, и вздохнуть было больно. Рёбра-то целы? Он помял грудь — целы, похоже. Лампадки в покое не было, лишь слюдяное оконце слабо светилось лунным светом. Собак внизу уняли, потом мимо двери прошли двое, негромко стукнула дверь, и за стенкой послышались голоса.

— ...Опасно, великий государь, лучше б... — говоривший, похоже сам оружейник, оборвал фразу, словно испугавшись сказанного.

Да и не диво испугаться! Пьян, что ли, подумал с изумлением Андрей, а ну как донесут, что называл кого-то «великим государем», — за меньшее ломали на дыбе...

Жил Андрей возле Андроникова монастыря на берегу Яузы, в доме дальнего родича, боярина Ховрина. Сам Ховрин был не из родовитых, года три как овдовел и теперь находился при войске в Ливонии; обе его дочери были давно замужем, и дом вела престарелая ключница. Увидев Андрея, она широко перекрестилась:

— Ну, слава те Господи, живой вернулся! А мы уж с Юсупкой твоим не знали, что и думать, — хоть по скудельням ходи да расспрашивай божедомов, может, уже сволокли... А чтой-то с головой у тебя?

— Пустое, Федотовна. Вечор пошумели маленько, о притолоку и зашибся...

Федотовна поверила, не усомнившись и не удивившись. Подобное нередко случалось и с Афанасием Ховриным, невоздержанным в винопийстве и порою тоже возвращавшимся домой в слегка повреждённом виде. А вот обмануть Юсупку оказалось труднее: старичок был не так прост. Давно в этом убедившись, сотник Лобанов втайне побаивался своего то ли слуги, то ли наставника, а более всего — дядьки. Непростого этого старичка Андрей — тогда ещё будучи пятидесятником — добыл себе в первом астраханском походе, вместе с бесценной харалужной саблей. Гнались за изменником Ямгурчеем до самого Азова, но настигли лишь часть его двора и гарем; разгорячённые погоней, казаки князя Пронского с досады на неудачу порубили немало ханской челяди, но одного Андрей отбил, пожалев, — тот был стар и явно немощен, а скорее таковым прикинулся. Не зря говорят, что доброе дело всегда себя оправдывает: уж как радовался Андрей взятой в бою сабле, а вышло, что спасённый старичок ещё большая ценность. Сперва оказалось, что он толмач и говорит по-русски, а на обратном пути Андрей занедужил, испив дурной воды, и басурман в два дня излечил его отваром из трав, собственноручно собранных там же в степи. И стало так: о чём басурмана ни спроси — всё знает. Великой мудрости оказался дед, даром что мал ростом и плюгав.