Я думал, земля и годы давно прибрали несчастного калеку, но опять чуть не столкнулся с ним в людской толчее возле автовокзала. Это был коренастый обрубок человеческого тела, пристегнутый к тележке на шарикоподшипниках. Он хищно поглядывал снизу вверх на прохожих, нагловато путался среди их мокрых сапог и ботинок. Из распахнутого ворота рубахи торчала грязная синтетическая трубка. Калека все так же травил остаток своего тела никотином и алкоголем, время от времени прикладывая к ней дымящую сигарету. Но его жизнь, оплеванная и униженная, все еще цеплялась за свое последнее пристанище.

На коротких культях лежала замусоленная шапка с несколькими медяками. Лобастая голова на короткой шее, кажется, была все той же, разве слегка поседела. Тяжелая, как ступка, нижняя челюсть в щетине, стала острей и выдавалась вперед как штевень смоленой лодки.

Последний раз мы виделись, когда я был тощим студентом. Но, поймав из-за чужих спин его цепкий взгляд, понял, что узнан вопреки всем законам природы, и покорно, как приговоренный, я шагнул навстречу.

В моих карманах не было и той мелочи, какую стыдно подавать даже возле церкви. Но глубоко запавшие глаза буравили, тяжелая челюсть выстукивала какое-то требование. Я уныло снял с себя исландский шарф. Он выхватил его из моих рук, развернул тележку и, размахивая белым пушистым комом, как знаменем, помчался вниз по заплеванной улице. Гулко и весело громыхали вращающиеся подшипники…

И опять всю ночь навязчиво повторялся один и тот же сон: скрежет тормозов и застопоренные колеса, размазывающие оплавленный металл по рельсам… Опять не помогали ни снотворное, ни транквилизаторы.