Отшумели, отзвенели говорливыми ручьями в логах воды вешние, скатились в бурное половодье степных речек и ушли в просторные разливы могучих рек. С ними вольются они в горькую и соленую, как мужичья слеза, океанскую безбрежность.

Отшумели в Троицке пожары и грабежи винных складов. То, что не успели выпить и растащить по домам, — в речку вылили; растворенное и безвредное, катилось с вешними водами к великой матушке Оби. Никакой химик в обской воде уж не найдет признаков ни вина, ни водки, ни спирта, ни денатурата…

В те же первые дни мая 1917 года, когда винные склады прикончили, заодно и всех обитательниц домов терпимости разогнали, а хозяек выгнали из их заведений. Великое похмелье наступило.

Притихло все, примолкло. Каждый своим делом занялся.

События сменяли друг друга так быстро, что деревня никак не поспевала за ними. В городе, хоть и не очень свободно, успела заявить о себе Советская власть, но теперь пришлось ей спрятаться в подполье. А в хуторе только-только Совет избрать успели, через считанные дни власть в городе переменилась — окружной атаман Токарев там воцарился.

Столица казачьего края Оренбург — в руках Дутова, Троицк — тоже. На очереди — Челябинск. Не раз бросались на него казачьи отряды, но удержалась, устояла Советская власть в этом городе. Вскоре на помощь челябинцам прибыли красногвардейцы из Перми, Екатеринбурга, а потом и сводный отряд самарских, сызранских и уфимских рабочих и красногвардейцев. Комиссаром сводного отряда был назначен Василий Константинович Блюхер.

Запестрела южноуральская земля разновластью. Прижался мужик в деревне, как сурок в норе. Спички, табак, чай, сахар, соль, мануфактура — все провалилось, как в пропасть. С четырнадцатого года все государство только и работает на фронт, на войну. А она, пустоглазая, рвет, ломает, крушит все вокруг, жжет и ничего не создает.

Но раньше гремела она далеко-далеко где-то, теперь же вот она, прямо домой припожаловала. И нет от нее спасения. Даже свой, собственный хлеб размолоть — и то непросто. С великой осторожностью ухитрялись. В разные стороны разведку посылали и, убедившись в безопасности, проскакивали к мельницам.

В немыслимых муках, в крови, в неисчислимых страданиях рождалась новая жизнь. Все переворачивалось, трещало, скрипело и кипело в этом водовороте судеб. И отдельный человек, словно крошечная пылинка, терялся в нем. В конечном итоге все решалось большинством. Но не только поднятием рук на митингах голосовали, а и с оружием в рост подымались.

Как ни шумели казаки на сходах в Бродовской и других станицах, а кончилось все-таки тем, что не пошли они с большевиками, с комиссарами и мужиками, которые во сне и наяву бредят ленинскими декретами о земле и о мире. И еще очевидным стало, что не на собраниях и съездах можно привилегии свои отстоять, а только на поле боя, оружием, кровью.

Начали с того, что из Бродовской в штаб 17-го стрелкового полка направили ультиматум, коим предписывалось оружие сдать, а полк распустить. Солдатам обещали свободный выезд из города на родину. Загудели по Троицку солдатские и рабочие митинги, отвергли дружно казачий ультиматум.

Дня через два стало известно, что красные войска вышибли атамана Дутова из Оренбурга. Но Дутов вместе с преданными ему офицерами не продержался бы долго, если б не питала его казачья почва Оренбуржья. Как у мифической гидры моментально отрастали срубленные головы, так полнилось и его войско.

Странно и непонятно порою поступают умные люди. Скольких беженцев, каторжан спас Виктор Иванович с девятьсот шестого года! Документы доставал и к Сыромолотову на Прийск отправлял преследуемых жандармами. Алексею Куликову знаменитый парик соорудили, когда Антона из тюрьмы вызволяли. И ведь предвидеть действия врага умел, заранее сориентироваться мог.

Можно было документы себе выправить и убраться куда-нибудь, где не знали его в лицо. Мог он и с армией отойти — нет! Остался в городе. Правда, чахотка давила его все беспощаднее. Кашлем заходился порою до синевы. Но курил все так же много. Видно, было это единственной отрадой, и беречь себя не собирался он. А за бешеной, каторжной работой забывал обо всем.

Всю сознательную жизнь этот человек прожил конспиративно, документов не плодил и не оставлял после себя. А тут в трибунале за несколько месяцев накопилось их множество. В ночь под «черный четверг», как и многие другие руководители, сидел он на объединенном заседании исполкомов, созванных Высшим военным советом. Сидели до тех пор, пока не загремели чешские пушки.

Тут уж заседание само собою прервалось. А из всей обстановки даже любому невоенному стало ясно, что город не удержать. Отправился Виктор Иванович в свое учреждение, и стали они с Антоном уничтожать документы. Много их, а хотелось все-таки разобраться, кое-что и оставить бы надо. Вся эта работа длилась до тех пор, пока чехи не ворвались в город и пулеметы не застучали на улицах.