Юмор — вот та отличительная черта, которая прежде всего связана в нашем сознании с образом Козьмы Пруткова.

Любой жанр окрашивается под его пером в юмористические тона. Пьесы, подражания известным (а ныне иногда и забытым) поэтам, басни, мнимые переводы, афоризмы, «гисторические материалы», проекты — всё-всё вызывает у нас улыбку, а порой и восхищение отточенностью, иронией, доходящей до абсурда алогичностью авторского мышления.

Само собой разумеется, было бы странно думать, что юмор Козьмы взялся ниоткуда. Нет, у него были свои предшественники, своя великолепная фривольная среда, школа, в которой сложился и окреп талант Пруткова. Он смог опереться на развитую традицию «устной дворянской поэзии, поэзии клубных и салонных остряков»

[2]

. Их было много. Но у них был свой символ, человек, который возбуждал и закручивал вокруг себя вихрь карнавальности, вовлекая в него знакомых и незнакомых ему людей. Вот о нем и пойдет сейчас речь как об одном из главных предшественников Козьмы Пруткова.

Основателем и звездой устной дворянской поэзии считается забытый ныне Сергей Алексеевич Неёлов (1779–1852) — богатый московский барин, признанный острослов Английского клуба. Такие люди в те времена и не помышляли отдавать свои опусы в печать. Тем более что непристойность изрядного числа их экспромтов могла претендовать лишь на устное или в лучшем случае рукописное распространение в приятельском кругу.

Посмотрим, как характеризует Неёлова его близкий друг князь П. А. Вяземский:

«Неёлов — основатель стихотворческой школы, последователями коей были Мятлев и Соболевский (о них позже. —

А.

С.); только вообще он был скромнее того и другого. В течение едва ли не полувека малейшее житейское событие в Москве имело в нем присяжного песнопевца. Шуточные и сатирические стихи его были почти всегда неправильны, но зато всегда забавны, остры и метки. В обществе, в Английском клубе, на балах он по горячим следам импровизировал свои четверостишия. Жаль, что многие, лучшие из них не укладываются в печатный станок

[3]

.

Неёлов, истинный этот в своем роде (то есть истинный поэт. —

А. С.),

имел потребность перекладывать экспромтом на стихи все свои чувства, впечатления, заметки. Он был Русская Эолова арфа, то есть народная игривая балалайка. <…> Этот поэт по вольности дворянства и по вольности поэзии не всегда был разгульным циником. Он иногда надевал и перчатку на правую руку и мадригальничал в альбомах московских барышень»

[4]

.

Неёлов приятельствовал с отцом А. С. Пушкина Сергеем Львовичем. Он даже сочинил стихотворение «На завтрак С. Л. Пушкина, где хозяйка приступала, чтобы я ел блины, 1836 г.»:

Продолжателем дела Неёлова стал поэт Иван Петрович Мятлев (1796–1844). Они были близки и по положению в московском обществе, и по экспромтной легкости стиха. Последнее, впрочем, как мы уже могли убедиться, вообще составляло характерную особенность русского дворянства той поры. Оно было так воспитано и так образовано, что человек, ни разу прежде не бравшийся за перо, в случае необходимости мог свободно сочинить рифмованную остр

о

ту, стишок в альбом или дружеское послание. Но в самой тогдашней культурной среде выделялись, что называется, записные поэты-острословы — те, для которых стихотворная рефлексия сделалась способом существования. К таковым относился Неёлов. Таким был Мятлев.

Семнадцати лет корнетом Белорусского гусарского полка он участвовал в войне с Наполеоном, а после войны уволился из армии, не прослужив, кажется, и трех лет. (Заметим, что позже и Козьма Прутков будет зачислен «в гусары», но, правда, «только для мундира», и прослужит менее трех лет.) Затем Мятлев поступил на службу в канцелярию министра финансов (а Прутков — в Пробирную Палатку, подчинявшуюся Министерству финансов). Работой Мятлев обременен не был, тогда как состоянием владел громадным. Продав одно из своих имений (Знаменское, под Петергофом) императору Николаю Павловичу, он вышел в отставку и несколько лет путешествовал по Европе, наслаждаясь искусством и красотами Германии, Швейцарии, Италии.

Уже до этого путешествия он был известен как автор стихотворных экспромтов. М. Ю. Лермонтов записал в альбом дочери историка Н. Н. Карамзина Софьи Николаевны такие стихи:

По возвращении из-за границы «Ишка Мятлев» «разразился» необъятной юмористической поэмой «Сентенции и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л’этранже»

[19]

, вложив в уста некой помещицы Курдюковой свои европейские впечатления. Поэма написана макароническим стихом, то есть смесью русского с французским или, что называется, «французского с нижегородским».

Есть писатели, пишущие мало. Есть плодовитые. А есть писучие. Своим необузданным рифмотворством Дмитрий Иванович Хвостов еще при жизни (1757–1835) прибавил к графскому титулу устойчивую репутацию графомана. Страсть к сочинительству при отсутствии на то каких бы то ни было оснований — вот что такое графомания. Толковый словарь определяет графомана как писателя плодовитого, но бездарного.

Значит, для того чтобы попасть в «чин» графоманов, мало писать обильно. Надо еще писать плохо. Хвостов удовлетворял обоим требованиям. Таким образом, он стал как бы дважды графом: как носитель титула и как неудержимо рифмующий (от

греч.

«графо» — пишу). Критики стихотворца — его «зоилы» — находили, что количество сочиненного сенатором Хвостовым несоразмерно предлагаемому качеству. Вместе с тем встречались люди, которые искренне или небескорыстно поощряли его литературные дерзания, восхищались им. Сам граф считал себя поэтом от Бога, являя классический пример превратной самооценки, но, будучи человеком благонравным, смотрел снисходительно на козни «зоилов», полагал их бедными завистниками и даже жалел, великодушно приглашая в свой дом отобедать.

Свои лирические излияния пишущий вельможа регулярно предавал гласности в виде сборников и собраний. Важную роль играло здесь честолюбие: престиж поэта в русском обществе того времени был чрезвычайно высок, а значит, и высока была цена поэтической славы. Поэт тогда чувствовал себя неким божественным вестником. Его призвание воплощалось в служении, учительстве, миссионерстве, и потому он считал себя вправе самостоятельно формировать собственную читательскую аудиторию. Автор ревностно заботился о тиражах и переизданиях своих произведений, следил, а по мере возможности и влиял на их распродажу. Никакого отношения к коммерции это не имело.

Коммерция презиралась. Зато к ощущению вверенной ему свыше культурной задачи это имело прямое отношение. Самые уважаемые поэты не стыдились того, что их книжки плохо расходятся, и печатали новые тиражи, медленно, но верно окультуривая тот наитончайший еще слой общества, который усваивал идеи Просвещения через светскую книжность.

Случай с графом Хвостовым был, однако, особый. Он-то сам верил в свою избранность, да вот беда: не все окружающие умели ее оценить. И приходилось Дмитрию Ивановичу втайне выкупать в книжных лавках свои тиражи и затевать новые под тем предлогом, что прежние, дескать, разошлись… Так по нарастающей он довел дело до Полного собрания стихотворений в семи томах, отпечатанного в типографии Российской Императорской академии в 1821–1829 годах.

Пушкин-критик не стал разбирать причуды хвостовского стиля в отдельной статье или хотя бы в заметках на полях. Он написал стилевую пародию (будущий любимый жанр Козьмы Пруткова), в которой эти причуды воспроизвел.

Сравним пародию с оригиналом, оценим хватку Пушкина-пародиста, его умение «смоделировать» чужой текст, перевоплотиться в прототип.

Жизнь вымышленного литератора Козьмы Петровича Пруткова (1803–1863) пришлась на три царствования: Александра I (до 1825 года), Николая I (с 1825 до 1855 года) и Александра II. Причем воздействие на Пруткова общественного климата этих трех эпох русской истории было далеко не одинаковым.

Александр I, прославившийся победой над Наполеоном и либеральностью взглядов, точнее, Александр и его время не оказали на Козьму значительного влияния. Он был еще слишком отрок и юнец, к тому же юнец глубоко провинциальный, деревенский барчук, чтобы ощутить на себе дыхание Большой Истории. Но в молодые годы, перебравшись из-под Сольвычегодска, с Русского Севера, где прошли его детские годы, в Петербург, он невольно начинает это дыхание чувствовать. Наступает царствование императора Николая I, которое продлится тридцать лет. Оно-то и сформирует человеческий, чиновничий и литературный облики Козьмы Петровича. Главный акцент придется именно на эпоху Николая. На ее излете Прутков начнет активно публиковаться в лучшей столичной периодике и завоюет устойчивую читательскую репутацию как мастер юмористики. Конечно, и период правления Александра II окажется весьма плодотворным для нашего автора, однако его продолжительность будет все-таки малой по сравнению с николаевским (восемь лет против тридцати), а личность героя уже полностью сложится, да и основной корпус его творений успеет увидеть свет.

О времени и личности Царя-освободителя мы поговорим позже. А сейчас приступим к беглому очерку того абсолютно реального исторического фона, на котором обозначилась весьма колоритная и до сюртучной пуговицы осязаемая фигура упитанного господина, закутанного по-испански в широкую альмавиву. Оставим в покое величавую тень Александра Павловича, чтобы сразу начать с третьего сына в многодетной семье императора Павла I — Николая.

Есть расхожее, но вовсе не ложное выражение: сколько людей, столько мнений. Любой человек способен возбудить массу разноречивых толков о себе. Тем более если этот человек на виду. Тем более если речь идет о самодержце, правящем громадной империей. Личность Николая I и события, связанные с его именем, отнюдь не представляют исключения. Для одних он — рачительный домостроитель, заботящийся, как отец, о своем народе и государстве. Для других — прямолинейный охранист, не способный «гибко реагировать» на «вызовы времени». Для третьих — ценитель женской красоты, личный цензор великого Пушкина. Для четвертых — деспот, гонитель декабристов, солдафон, «жандарм Европы», потопивший в крови освободительные движения. Для пятых — тормоз на пути либерализации России. Для шестых — твердая преграда распространению «революционной заразы». Потому одни смотрят на него с восхищением, другие — с иронией, третьи — с негодованием. Здесь и сейчас мы постараемся придерживаться фактов и оценок, что называется, «взвешенных». Обойдем стороной подобострастные дифирамбы придворных историографов-моменталистов, фиксирующих череду парадных актов по горячим следам их свершения, когда все кажется преувеличенно важным; не поддадимся тенденциозному напору либеральной критики, всегда видящей в деяниях власти одни только пробелы и провалы; опустим смутно зреющую ожесточенность террористов, очевидную ангажированность советских историков. Будем опираться на то, как воспринималась николаевская эра в промежуток времени между царствованием Александра II и русскими революциями XX века (1881–1917). Как представлялся

В те времена мальчиков воспитывали мужчины, и это было правильно. Другое дело, что характер воспитания зависел от характера воспитателя. И если Николай I формировался простыми солдатскими методами генерала Ламсдорфа, то для своего сына Александра он, будучи еще великим князем, выбрал в качестве наставника преподавателя школы гвардейских подпрапорщиков Мердера, отличавшегося, по мнению биографа, «кротким нравом и редким умом»

[72]

. «В данном им воспитании не было ничего искусственного; вся тайна состояла в благодетельном, тихом, но беспрестанном действии прекрасной души его…»

[73]

— говорил о Мердере второй воспитатель наследника поэт Василий Андреевич Жуковский. По общему признанию, эти слова можно было бы с полным основанием адресовать и самому Жуковскому. Высокогуманные, совершенно неординарные учителя несомненно сыграли свою роль в подготовке будущего императора к главному делу его жизни — освобождению крестьян.

Вступив на престол в 1855 году, Александр II принял громадное, но внутренне несостоятельное феодальное государство, вызывавшее отторжение у всей цивилизованной Европы. Без упразднения крепостной зависимости двигаться дальше страна уже не могла.

Вопрос об отмене крепостничества возник еще в царствование императрицы Екатерины II. Но подобные настроения не принимались в расчет высшими сословиями. Освобождение «снизу», то есть по инициативе самих крестьян, было невозможно, тогда как освобождению «сверху» — по воле дворянства — дворяне же и препятствовали. Кому хотелось добровольно терять рабов? Долгое время проблема при всей своей неотложности казалась неразрешимой. И тогда новый государь, главный помещик России, взял инициативу на себя, публично высказав мысль о необходимости освобождения крепостных. Под председательством императора был создан «Секретный комитет», приступивший к реальной подготовке реформы. Дело подвигалось крайне медленно — слишком велико было сопротивление реформе, в том числе и внутри самого комитета. Большинство склонялось не к тому, чтобы дать крестьянам волю, а к принятию некоторых мер, облегчающих положение подневольных. Иными словами, в ответ на призыв императора к освобождению комитет повел речь «об улучшении быта»… Между тем в адрес комитета поступило ходатайство дворян трех губерний об освобождении крестьян с сохранением за помещиками права на землю. Это был шаг вперед по сравнению с «улучшением», но экономической зависимости с крестьян он не снимал. Государь изменил состав комитета и потребовал завершения работы к 1 января 1861 года. В итоге было принято решение освободить крестьян вместе с земельными наделами, то есть предоставить им и правовую, и экономическую самостоятельность. 19 февраля Высочайшим манифестом рабы обрели свободу.

О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей

Как бы ни довлела над нами «злоба дневи», как бы ни складывались внешние обстоятельства, какими бы неблагоприятными ни были небесные знамения, каких бы земных или космических катаклизмов ни ожидали встревоженные народы, но, по счастью, у каждого человека есть свой внутренний мир, своя тихая гавань, именуемая понятием

частная жизнь.

Правда, случается, что и в этой гавани штормит, и здесь вскипают страсти — да еще какие! — и все-таки это переживания частной жизни, далекой от терзаний внешнего мира. Именно в ней — в жизни персональной, заповедной — происходят главные события личного со-быти

я

: любови, свадьбы… здесь рождаются дети… отсюда уходят в иные миры…

Между двумя сторонами жизни — официальной и личной — сплошь и рядом возникают необходимые и неизбежные компромиссы. Один из них — институт опеки.

По В. И. Далю, опека — «надзор, установленный законом, над лицом, имуществом его, в известных случаях: по малолетству владельца, по несостоятельности его, по безрассудству, сумасшествию…»

[75]

. Так личная жизнь опекаемого становится общественной заботой его опекунов. Что касается Козьмы Пруткова, то в такой опеке он вовсе не нуждался, будучи и взрослым, и состоятельным, и вполне в своем уме. Опека, учиненная над ним его доброхотами, носила характер фигуральный, иносказательный. Это была творческая опека опытных литераторов над новичком, делающим первые шаги на литературной ниве. Но поскольку опекуны создали новичка как автора-персонажа, то прежде, чем говорить о нем, остановимся на них, ведь описание их жизни составляет неотъемлемую часть жизнеописания самого Козьмы Петровича.

Литературных опекунов было четверо. Все они находились в тесном родстве друг с другом: три родных брата и один двоюродный. Все были имениты, родовиты, все в той или иной мере наделены творческим даром. Родные братья носили благородную фамилию Жемчужниковых, двоюродный скромно именовался: граф Толстой. С них мы и начнем наше жизнеописание Козьмы Пруткова.

Древний дворянский род Жемчужниковых внесен в родовую книгу Орловской и Калужской губерний. Известно, что в 1616 году в Вятке служил воеводою Василий Терентьевич (Богданович) Жемчужников. Его потомки исполняли должности стольников (смотрителей за царским столом) и стряпчих (некогда хранителей царской утвари, позже ходоков по судебным делам, следивших за правильным течением дел).

По материнской линии род Жемчужниковых и Толстого восходит к бравому казаку Григорию Розуму, проживавшему в начале XVIII века на Украине (тогда

на,

а не

в,

как теперь), на хуторе Лемеши близ дороги из Чернигова в Киев. У Григория и его жены Наталии было два сына — Алексей и Кирила. Старший, Алексей, выучился грамоте у местного дьячка, пел в церкви, был очень хорош собой и обладал красивым голосом. Однажды во время богослужения в церковь случайно зашел полковник Вишневский, проезжавший в Петербург из Венгрии, где он закупал вино для царского двора. Голос Алексея и он сам так понравились Вишневскому, что тот взял певчего с собой в столицу. Это решило судьбу казака. Его заметила цесаревна Елизавета Петровна. Алексей стал ее сердечным другом, был возведен в дворянское достоинство и получил должность гофинтенданта — «снабженца» двора.

По-видимому, новый гофинтендант так успешно «снабжал» царевну всем необходимым для придворной и частной жизни, что, став императрицей, Елизавета венчалась с Алексеем под Москвой в церкви села Перова, подарив ему и это село, и многие другие земли (между прочим, Петровско-Разумовское — теперь часть Москвы). Так украинский казак-хуторянин вошел в роль супруга русской царицы. Тут же была выдумана легенда о древности рода Разумовских, прямым наследником которых являлся якобы Алексей Григорьевич. Мистификация удалась. Во всяком случае, император Священной Римской империи Карл VI пожаловал казаку титул графа Римской империи.

Описывая характер царицы и образ жизни, сложившийся при дворе, историк семейства Разумовских А. А. Васильчиков отмечал: «Елизавета Петровна была полным олицетворением русской помещицы прошлых времен. Ленивая, прихотливая, не имевшая определенных часов ни для сна, ни для еды, ни для одевания, ненавидевшая всякое серьезное занятие, то излишне фамильярная, то за безделицу сердившаяся и бранившая царедворцев самыми неизбранными словами, вечно окруженная барскими барынями, приживалками, рассказчицами, она любила толки и в слушании их проводила большую часть дня. Никогда доселе не представлялось такого разгула для всех мелких доносов, наушничества, пронырства и каверз… Немедля по воцарении Елизаветы образовались партии, только и думавшие о том, как бы одна другую низвергнуть. Вражда их забавляла государыню…»

Алексей же Григорьевич как будто интригами не занимался, а более заботился о культурной жизни двора: завел итальянскую оперу, оркестр бандуристов, украинский хор. Младшего брата Кирилу Алексей отправил учиться за границу — во Францию и Германию, напутствовав его очень патриотично, дабы отроку не вздумалось, пленившись европейскими дивами, отвлечься от занятий точными науками или, чего доброго, задержаться в Европах лишку. В Берлине Кирила Разумовский брал уроки у знаменитого математика Леонарда Эйлера, а по возвращении в Россию восемнадцатилетним юношей был назначен президентом Императорской академии наук (своя, то есть братова, рука — владыка). Вскоре Кирилу избрали гетманом запорожского войска, и он получил в собственность город Почеп с уездом и другие местности. Ломоносов, как член академии, приветствовал своего юного патрона пышной одой от лица музы поэзии Каллиопы:

Может быть, художник начинается с памяти на ароматы, как утверждают, самой устойчивой и тонкой из всех наших памятей. Чтобы впечатление стало художественно осмысленным, оно должно всплыть из глубины души: случиться, забыться и воскреснуть. Момент забытья необыкновенно значим. Именно в нем происходит бессознательная работа, обогащение того, что вспомнится потом. Факт приобретает объемность, обрастает ассоциациями, параллелями — становится многомерным, что и отличает художественный образ от образа бытового или репортерского, поданного по горячим следам событий. Следы, ведущие к художественному образу, обязаны исчезнуть — до такой степени, что в самом авторе порой вызывает удивление, откуда этот образ взялся? Актуальность художника не в том, что он реагирует быстро, а в том, что он реагирует глубоко. На такую реакцию требуется время. Зато его современность становится непреходящей. Глубина востребована всегда. И важным условием ее достижения служит память. В том числе память на ароматы.

В одном из адресований августа 1851 года Толстой пишет: «Сейчас только вернулся из лесу, где искал и нашел много грибов. Мы раз как-то говорили о влиянии запахов и до какой степени они могут напомнить и восстановить в памяти то, что забыто уже много лет. Мне кажется, что лесные запахи обладают всего больше этим свойством. А впрочем, может быть, мне это так кажется, потому что я провел все детство в лесах. Свежий запах грибов возбуждает во мне целый ряд воспоминаний. Вот сейчас, нюхая рыжик, я увидал перед собой, как в молнии, все мое детство во всех подробностях до семилетнего возраста.

Это продолжалось, может быть, лишь одну тысячную секунды, не больше. Всякий сорт грибов имеет свое особенное свойство, но все они меня относят в прошедшее.

А потом являются все другие лесные ароматы, например, запах моха, древесной коры, старых деревьев, молодых, только что срубленных сосен, запах в лесу во время сильного зноя, запах леса после дождя… и так много еще других… не считая запаха цветов в лесу…»

[88]

Известно, какую роль в становлении художника играют ранние впечатления детства. Вообще все желательно успевать делать вовремя. Впервые читать «Фауста» в тридцать лет поздно. В тридцать надо перечитывать, а читать в двадцать. И было бы совсем правильно, если бы лет в десять вам удалось посидеть на коленях у Гете, как это удалось Алеше Толстому. Случилось это в Веймаре, куда мальчика взял с собой его дядя граф Алексей Алексеевич Перовский, посетивший поэта. И дело не в том, много ли сохранила от этой встречи память ребенка. Может быть, только прикосновение гётевских рук, или запах его сюртука, или подарок — кусочек мамонтова клыка с нацарапанным на нем фрегатом. Здесь драгоценно все.

Жизнеописание Козьмы естественно начать с тех сведений, которые оставил о себе он сам. Пусть они коротки, отрывочны и неполны. Пусть они разбросаны по всей сопроводительной части его Полного собрания сочинений вперемежку с отзывами о нем других лиц. Это уж наше дело — разобраться в путанице событий, составляющих человеческую жизнь. Тем более сопровождавших такую жизнь, какую прожил Козьма Петрович Прутков. Точнее, две такие жизни, ведь он прожил именно две жизни одновременно: явную — государственного служащего и скрытую до поры — частного литератора. Хотя именно вторая жизнь и принесла ему, в конце концов, всемирную славу, поставила его по неслыханной и неувядающей популярности в один ряд с классиками русской литературы и одновременно с самыми известными ее персонажами.

Тютчев, Фет, Прутков, Некрасов…

Фамусов, Чичиков, Обломов, Прутков…

Бенедиктов, Полонский, Прутков, Щербина…

Чацкий, Ноздрев, Плюшкин, Прутков…

Как ни дорого нам собственное представление о себе нашего героя, но есть же еще и другие мнения! Те господа, которых Козьма Петрович скромно именовал своими приятелями, сами называли себя его литературными опекунами. Они оставили нам краткое описание жизни Козьмы Пруткова, его внешний и психологический портреты. Они не стали скрывать истину ни от друзей, ни от почтенной публики, ни от потомков. К мемуарам опекунов мы теперь и переходим.

Слово Владимиру Михайловичу Жемчужникову.

Владимир ЖЕМЧУЖНИКОВ

БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ О КОЗЬМЕ ПРУТКОВЕ

Козьма Петрович Прутков провел всю свою жизнь, кроме годов детства и раннего отрочества, в государственной службе: сначала по военному ведомству, а потом по гражданскому. Он родился 11 апреля 1803 г.

27

; скончался 13 января 1863 г.

По мнению опекунов, личность Козьмы Пруткова (как и личность Гамлета) не может обойтись без комментариев. Это дает нам право сделать свои пояснения к похождениям директора Пробирной Палатки: прокомментировать некоторые моменты его жизнеописаний. Интересующие нас слова или группы слов из приведенных выше текстов будут выделены жирным курсивом и объяснены по порядку их следования, отмеченному в каждом «Жизнеописании…» курсивными номерами ссылок.

1 …с мезонином…

 — Итальянское

mezzanine

означает надстройку с балконом (или без) над серединой дома. Мезонины были так популярны в русской барской архитектуре XIX века, что Прутков, очевидно, ввел мезонин как символ традиционного дворянского вкуса.

2 …близ Сольвычегодска…

 — В XIV веке на юге Архангельского края на реке Вычегде была основана крепость. Столетие спустя на месте крепости возник город Усольск, позднее переименованный в Сольвычег

о

дск. Это и есть родина Козьмы Пруткова. Он родом с Русского Севера. По тем временам Сольвычегодск представлял собой настоящий «медвежий угол». Очень сомнительно, чтобы там вообще жили дворяне, были усадьбы. Скорей всего это шутка опекунов. Они загнали Прутковых туда, куда Макар телят не гонял.

3 …моим дорогим родителям.

 — Отцу Петру Федотовичу (даты жизни неизвестны) и матери, чьи годы земного бытия, равно как и само имя, остались только в сердце благодарного сына.

В «Истории родов русского дворянства» (Кн. 2. М., 1991) между описанием дворянского рода Опаловых (Аполловых), с. 287–289, и дворянского рода Прутченко, с. 289–290, нами обнаружен досадный пробел: куда-то выпал дворянский род Прутковых. Мы можем любоваться гербами дворян Опаловых и Прутченко, но герба дворян Прутковых там нет. Его вообще нет нигде. Потому, исходя из исключительной важности предмета для нашего издания и проникнувшись прутковским духом, мы отваживаемся на собственную версию этой реликвии. Опишем возможный герб дворянского рода Прутковых с последующей мотивацией каждой детали.

Герб представляет собой гербовой щит, разделенный натрое: в левой верхней половине щита —

лучащаяся лира,

в правой —

канцелярская печать.

Нижнюю часть щита украшает

пучок прутков.

Щитодержцы: справа

моська Фантазия

; слева

моська, похожая на Фантазию.

Обе стоят на задних лапах в позе льва.