— Простите, товарищ, трактор «Ойл-пул» — все это прекрасно. Но ведь трактор работает вовсе не на каменном угле. А затем, у меня нет времени…

Этими словами закончил редактор свой разговор с развязным поэтом, который пытался продать в газету стихотворение о тракторе «Ойл-пул». Поэт вскочил с кресла и исчез в дверях. Редактор посмотрел ему вслед без малейших угрызений совести: он считал, что каждый деловой человек должен говорить кратко.

Теперь наконец он мог заняться собственным делом. Для этого он прежде всего придвинул поближе тарелку остывших щей и начал есть. Ел он без всякого аппетита, часто даже пронося щи мимо рта: ложка была в его левой руке, а правой он правил лежавшую перед ним статью. В это время дверь открылась, и в кабинет опять кто-то вошел.

— Короче! — сказал редактор грозно, продолжая читать и есть.

Молчание. Только перо скрипнуло по бумаге.

Весной 1918 года в Петрограде начался голод. Продовольственные склады совершенно опустели, а подвоза продуктов не было. Перед булочными вытянулись тысячные очереди. Целыми часами люди простаивали для того, чтобы получить кубик черного хлеба величиной с пачку спичек. На базарах торговали главным образом несъедобным: посудой, треуголками, тряпьем, мебелью. В кафе у Адмиралтейства за бешеные деньги подавались тонкие ржаные лепешки, жаренные на льняном масле. Все столовые и рестораны закрылись. Исчезло даже молоко, которого всегда было много в это время года.

В городе началась паника. Уже поздно было делать запасы. Оставалось только надеяться, что голод не может продолжаться вечно. Говорили, что с новым урожаем появятся продукты. Война кончилась. Крестьяне возвращаются в деревни. Надо только подождать до осени.

И вот, чтобы полегче прошло это голодное лето, большая группа петроградских интеллигентов решила отправить своих детей за Волгу, туда, где много белого хлеба и молока и откуда шли письма, что голода там нет и в помине. С огромным трудом получили специальный санитарный поезд. Поезд был очень длинный и состоял из белых теплушек и вагонов. В вагонах разместились девочки, в теплушках — мальчики, всего около пятисот человек. Вместе с ними ехали учителя, воспитатели, гимназические сторожа. После долгого, полного приключений пути белый поезд высадил детей за Волгой, в обетованной стране.

Петроградским детям пришлось провести здесь гораздо больше одного лета.

Восстание чехословаков вызвало военные действия в полосе железной дороги. Затем поднялся Колчак. Линия железной дороги оборвалась сразу во многих местах. Началась настоящая война. Между родителями и детьми протянулась линия фронта, пересечь которую не было никакой возможности.

Когда Джек Восьмеркин довел свой рассказ до этого момента, редактор прервал его.

— Стой, Восьмеркин, отдохни, — сказал он шутливо. — Дальше я сам тебе расскажу.

Джек посмотрел на редактора удивленно: уж не смеется ли он над ним? Но тот подошел к книжному шкафу и вынул оттуда большую связку старых газет. Разложил газеты на столе и начал просматривать их. Джек заметил, что многие статьи были отмечены красным карандашом.

— Вот, — наконец сказал редактор и начал читать:

Когда ребятам стало известно, что всю колонию решено вывезти в Америку, начались волнения. Всем гораздо больше хотелось ехать в противоположном направлении — домой. Но американский Красный Крест был другого мнения на этот счет. Осенью 1919 года всю колонию погрузили на огромный японский пароход «Иомей Мару». Пароход вполне благополучно пересек Тихий океан, и через двадцать дней русские дети высадились на берег в Сан-Франциско.

Здесь обнаружилось, что сами американцы нетвердо знают, что дальше делать с ребятами. Даже неизвестно было, кто они для Америки: пленные, заложники, друзья, враги?

Их высадили на берег и разместили во временном военном поселке за городом. Когда-то здесь были солдатские казармы, построенные на скорую руку. Теперь длинные бараки, крытые толем, пустовали. Детей водворили в эти бараки; каждому была дана низкая кровать на сетке и табуретка. Ребят поднимали рано, они мылись до пояса, а затем под руководством американских инструкторов делали гимнастику. Их никуда не выпускали за ограду, окружавшую поселок, и за малейшее ослушание строго наказывали.

Всем было ясно, что такой порядок не может продолжаться без конца. Сами американцы с каждым днем все больше убеждались, что они напрасно поторопились с перевозкой детей через океан. На содержание колонии требовались большие средства. А кроме того, оставшиеся руководители и старшие ребята каждый день заявляли протесты против заключения в лагере и требовали отправки на родину.

Яшка не принадлежал к числу протестантов. За год жизни в среде городских детей он успел сильно развиться, а долгое путешествие в поезде и пароходе вызвало в нем любопытство к стране, в которую он чудом попал. Ничто не тянуло его назад в Россию. Он считал, что все родные его погибли, деревня сгорела и даже корова Пеструшка давно издохла в овраге. Однако лагерная дисциплина его тяготила. Ему казалось неестественным, что их, ребят, без всякой цели держат в поселке за оградой. Хотелось выйти на волю, погулять по Америке.

Только в широкой бетонированной трубе под полотном железной дороги Яшка перевел дух.

По-видимому, труба эта была временной квартирой американских ребят. Там нашлись свечка, спички и какая-то очень соленая рыба. Ребята отдали рыбу Яшке, а сами о чем-то стали разговаривать на непонятном языке.

Как впоследствии выяснилось, все шесть ребят оказались американскими беспризорниками, или, как их зовут в Америке, «котятами». Яшка очень скоро понял, что помогали они его побегу без всякой определенной цели, просто из озорства. Никакого плана, что делать дальше, у них не было. А записка с нужными фразами, как на грех, осталась в кармане у Михайлова, и Яшка ни слова не мог сказать американцам.

Однако сидя в бетонированной трубе, над которой с громким лязгом проносились поезда, Яшка совсем не чувствовал себя несчастным. Все пока складывалось как нельзя лучше, за исключением только неудачи с Михайловым.

После недолгого совещания американцы вместе с Яшкой прошли трубу насквозь и оказались по другую сторону полотна. Где-то далеко возвышалось множество строений, сиявших тысячами огней. По направлению к этим огням компания и двинулась. Но только краешком глаза Яшка увидел в тот раз американский город.

Кто-то тихо постучал в окно, раз, другой, третий…

Пелагея Восьмеркина слезла с печки, зажгла спичку и подошла к окну. Но через маленькие стекла, запушенные снегом, ничего нельзя было разглядеть. Пелагея решила, что стук ей послышался спросонок, и хотела уже лезть на печку. Но в это время постучали в дверь.

— Кать! — закричала Пелагея испуганно. — Кать! Да проснись ты, господи! Не слышишь, разве? Ломятся. Дай сюда топор, наказание мое!

Катька соскочила с печки и схватила топор. Она не испугалась, решив, что это, вероятно, ребята балуются.

— Пустите! — донеслось со двора.

Джек проснулся на другой день рано, но Пелагея встала еще раньше. К тому времени, когда Джек умылся и оделся, самовар уже стоял на столе и корова была подоена. Джек напился чаю с ситником и попросил сварить себе кашу. Пелагея сейчас же развела таган и принялась за стряпню. Джек сказал, что он может обойтись без чаю по утрам, но хотел бы получать горячее молоко и кашу. Пелагея пообещала, хотя это ей и не понравилось.

За столом все трое сидели молча. Джеку нечего было больше рассказывать, матери не о чем спрашивать. Поев, Джек надел свою бархатную куртку и сказал:

— Теперь, мать, покажи мне твои поля и скотину.

Пелагея накинула полушубок, повязала голову платком и прежде всего повела сына в хлев, где стояли вместе лошадь, корова и телка. Джек как-то злобно засмеялся, увидевши лошадь, слабосильное существо, меньше всего похожее на помощника. Он велел вывести всю скотину на двор и начал внимательно ее осматривать. Немного побегал с лошадью, посмотрел ей в зубы, провел рукой по спине.

— Таких лошадей я ни разу не видал в Америке, — сказал он Катьке. — Скверная лошадь. Надо ее почистить.

Джек не пришел к обеду ни в этот день, ни на следующий. Пелагея не знала, что и думать. Несколько раз она высылала Катьку посмотреть, не видно ли Яшки. Но Яшки нигде не было, и по деревне пошли слухи, что он обратно махнул в Америку.

В действительности же дело обстояло гораздо проще.

Джек решил познакомиться с крестьянами окрестных деревень и за один день ухитрился побывать и в Угрюмове и в Степынине. Везде он заходил в избы и заводил длинные разговоры. Он спрашивал об утренниках, которые бывают в мае, и об осенних заморозках. Интересовался даже тем, когда прилетают грачи и когда цветут яблони. Крестьяне отвечали ему толково, но разно. Ни один из них не мог дать Джеку сведений о температуре в градусах, а именно это было ему нужно в первую очередь. И он продолжал ходить из избы в избу, везде спрашивая одно и то же.

Из последней избы он вышел поздним вечером, так и не получивши сведений о температуре. Продолжать хождение дальше было нельзя: крестьяне укладывались спать. Джек и сам хотел поскорее очутиться дома, но для этого надо было пройти восемь километров. А тут вдруг пошел снежок.

В поле Джек заметил, что снег усиливается. Идти стало трудно. Вдобавок подул ветер, снег полетел косо, закружился, стал забиваться за воротник. Джек опустил наушники картуза и засунул поглубже руки в косые карманы. Он решил не сдаваться, не поворачивать назад. И скоро пожалел об этом.

Вернувшись домой, Джек не стал объяснять матери, где пропадал два дня. Просто поздоровался с ней и попросил разогреть щи. А сам пошел на картофельное поле и начал копать ямки в снегу. Из ямок выбирал землю и складывал ее в варежку. Варежку завязал и положил на окно. Потом прошел в хлев, вывел телку и стал ей зачем-то крутить хвост.

Мать и Катька смотрели на это издали. Наконец Пелагея не выдержала и подошла к сыну.

— Ты зачем телку-то лечишь? Ведь здорова она.

— Телку продать надо, — ответил Джек сквозь зубы. — И как можно дороже.

Пелагея к этому времени уже боялась сына. Но тут она позвала Катьку, и они, обнявши телку, начали причитать и уговаривать Джека отказаться от пустой затеи. Они кричали на весь двор, что выпоили телку молоком, не спускали с нее глаз и что вторая корова выведет их из бедности.

Наступил март.

Лучи солнца заметно окрепли, стали ярче и прямее. Они давили на снег в поле и в огороде, и снег с каждым днем опускался все ниже и ниже и, как оспой, покрывался мелкими хрустальными ямочками. Вокруг яблонь появились проталины. Вороны, распушив хвосты, завозились на деревьях: ломали тонкие веточки и спешно ремонтировали гнезда. В овраге, за картофельным полем, синицы зазвенели бубенчиками.

Целых два дня Джек с Катькой расчищали на огороде площадку. На носилках они перетаскивали снег в погреб и там утрамбовывали его ногами. Пелагея ничего не имела против того, что Яшка набил ей погреб. Но она не могла понять, зачем нужна ему площадка. А сам Джек не говорил ей об этом ни слова.

Он вообще сделался очень молчаливым за последнее время. С матерью и ребятами почти не разговаривал. Зато каждый вечер ходил в Чижи, в сельсовет, и там справлялся у секретаря, нет ли на его имя писем из Америки. Писем не было, и над Джеком в сельсовете подтрунивали. Вместо письма ему давали газету, которую редактор высылал аккуратно. Джек забирал газету и шел к Скороходову, где читал вслух все статьи от начала до конца.

В газете много писалось о деревенских делах. Там были сведения о том, где составилась коммуна, где крестьяне сообща купили сепаратор или перевели коров в теплый хлев. Попадались заметки о том, что в таком-то селе кулаки стреляли в селькора картечью. Заметки эти были составлены в грозном тоне, но Скороходов почему-то всегда подмигивал и хохотал, а потом тут же принимался ругать кулаков.

Острый сигарный дым стоял в избе голубым облаком, как в каком-нибудь американском баре. Но курильщики собрались сюда не для того, чтобы выпить содовой и поговорить о пустяках. Обсуждался план работ коммуны «Новая Америка», устав которой был только что принят единогласно.

Впрочем, на обсуждение устава много времени не потратили. Был принят обычный, типовой устав. Долгое время лежал он у Капралова на печке в тряпке. Теперь Василий торжественно принес эту маленькую розовую книжку в избу Восьмеркиных.

— Дождалась-таки своего времени, — сказал он и положил книжку на стол.

Устав прочли и приняли, то есть в пустые места его, там, где стояли точки, вписали название коммуны, адрес и число членов.

Количество членов оказалось значительно больше, чем ребята вначале думали.

Старик Аристарх Владимирович Кацауров завещал похоронить себя по гражданскому обряду. Он даже наметил себе место для могилы: на опушке березовой рощи, где пас коров.

Однако братья Кацауровы решили, что это желание отца должно быть нарушено, потому что никого и никогда в их роде не хоронили без священника. Они пригласили попа из Угрюмова и устроили вынос по церковному обряду. Вместе со священником пришли старики и старухи просто поглядеть на похороны. Приехал в тележке и Скороходов с сыном Петром. Он считал адмирала своим приятелем с тех пор, как выменял у него пару звучащих тропических раковин на гусака.

Джек пришел прямо на кладбище и стал в стороне. На рукаве у него был надет кусок черной материи, как это делали в Америке фермеры в знак траура.

Когда адмирала закопали, старший сын его Валентин сказал речь. Он говорил о том, каким замечательным мореплавателем был его отец, как до революции он командовал целой эскадрой броненосцев, а после революции пас двух коров и телку. Дальше Валентин отметил, что Советская власть во внимание к заслугам отца оставила ему имение, которым теперь должны пользоваться дети. Закончил Валентин на том, что если бы отец его умер в Москве, его хоронили бы непременно с оркестром.

Все начали сморкаться и утирать глаза. Татьяна, которая стояла тут же и тихо плакала, пригласила Скороходовых и Джека в усадьбу закусить.

Когда копали картошку, Джек объявил по деревне, что коммуна скупает картофельную ботву по гривеннику за воз. Крестьяне подивились на чудачество Джека, но велели бабам и ребятам ботву не разбрасывать, а собирать ее при дороге. Коммунары выехали с подводами и за один день перевезли всю ботву на двор к Восьмеркиным. Ботва лежала на огороде огромной темной кучей и вызывала возмущение Пелагеи. Старуха считала, что из ботвы проку уж никакого быть не может.

Тут же на краю огорода Восьмеркиных ребята по указанию Джека начали рыть яму. Это была первая общая работа коммунаров, и прошла она дружно, без единой заминки. Ребята рвали лопаты друг у друга из рук и ни на минуту не прекращали работы, пока наконец Джек не сказал:

— Довольно, товарищи. Ведь не колодец роете.

Яму выстлали внутри соломой и прутьями. После этого начали рубить картофельную ботву сечками, как капусту. Изрубленную ботву свалили в яму, утрамбовали, а сверху прикрыли соломой и досками.

Получилась силосная яма, о которой раньше не имели никакого представления в Починках. Джек разъяснил, что из картофельной ботвы весной выйдет хороший корм для коров. Но в это никто не хотел верить.

Собственно говоря, в Починках сначала никто не помышлял, что Джек действительно пропал. Он уехал в город с совершенно определенным поручением: хлопотать о включении Кацауровки в состав коммуны. Но, очевидно, у него были и другие планы в голове.

Так, уезжая в город, он забрал с собой все сигары, которые сделал за последнее время. Перед отъездом дал матери сорок рублей, а Катьке оставил записку о том, как надо ухаживать за коровами, когда они телятся. Прощаясь с Капраловым и Чурасовыми, просил их почаще собирать ребят на собрания и говорить об общих делах. Тогда, впрочем, никто не обратил на все это особого внимания. И только через две недели, когда установился санный путь, а Джека все не было, среди крестьян-некоммунаров пошли разговоры, что Яшка уехал в Америку и обратно не вернется. Правда, коммунары таких вещей не говорили. Но и им было странно, что вестей от председателя нет. И иногда даже они готовы были верить, что с Яшкой действительно что-то приключилось.

Капралов, конечно, собирал ребят, но собрания протекали вяло, говорить было не о чем. Коровы зимой стали меньше давать молока, и производство сырков прекратилось. Таким образом, зачахли первые ростки общего дела. В декабре мужики уже открыто смеялись над коммунарами и их беглым председателем. И у ребят не было слов, чтобы заступиться за Яшку. Они и сами считали безобразием, что за полтора месяца он не удосужился написать в коммуну письма.

Несколько раз в неделю Капралов с ребенком на руках являлся в избу Восьмеркиных и спрашивал Пелагею о Джеке. Но она сама ничего не знала, только громко вздыхала и утиралась платком. Временами она была даже готова считать появление Джека в деревне за какое-то наваждение. Внезапно он появился ночью и так же внезапно исчез. Только серая корова в хлеву да кровать Джека напоминали ей о сыне. Да еще почти каждый месяц из сельсовета приносили Яшке письма в больших желтых конвертах. Пелагея знала, что это пишет Яшке друг из Америки. Она складывала бережно письма в сундук, как раз в тот угол, где лежали ее перчатки и коричневый зонтик с толстой ручкой.

Кто был искренне рад исчезновению Джека, так это Скороходов. Он считал, что теперь пятьсот рублей, которые он был должен Яшке, останутся при нем. Он даже распределил, куда истратить эти деньги. И всюду, где представлялась возможность, говорил, что у него есть верные сведения: Яшка утонул в Волге.

В марте приехал в коммуну землемер.

Рано утром он вышел в поле с коммунарами и забил колья на новом участке. Прирезал и добавочный кусок, гектаров пятьдесят. Теперь поле коммуны было сведено в один участок, мерою в сто тридцать гектаров. Земля хорошая, вдоль дороги. Одно плохо: больше половины попало на целину.

Закончив работу, землемер передал Капралову чертеж нового участка, пожелал коммунарам всего хорошего и уехал в город. А ребят раздумье взяло: прежде всего, как поднять сто тридцать гектаров на десяти лошадях? А если и удастся поднять все поле, то чем засеять?

Подсчитали семена по амбарам, оказалось запасов на шестьдесят гектаров. Да и семена все разные: и пшеница, и просо, и овес. Еще картошки нашлось гектаров на семь. А больше ничего.

Вот тут-то снова помянули Яшку недобрым словом. Еще бы, взбаламутил коммуну, доказал, что земли мало! А теперь, когда земля получена, скрылся неизвестно куда. Долго совещались ребята, как быть. Наконец решили выехать в поле всей коммуной и начать пахоту прямо с целины.

Редактор газеты только что пришел на работу и не успел еще шляпу снять, как в его кабинет ввалился писатель Егор Летний.

— Посоветоваться пришел, — заявил Летний добродушно и плюхнулся в кресло. — Решил ехать в колхоз.

— Хорошее дело, — сказал редактор и быстро снял шляпу, как будто поблагодарил Летнего. — Целевая установка есть?

— Есть. Повесть пишу. И хочу я в повести хороший колхоз показать. Литературу-то разную я подчитал, да этого мало. Надо колхозной соли поесть. Только не знаю, куда ехать. Посоветовать можешь?

— Отчего не посоветовать. Колхозов много.

Несколько слов о Егоре Митрофановиче Летнем, о том, как он из электромонтера завода «Самоточка» превратился в писателя.

Летний и сам не знал, почему, собственно, он начал писать. Скорее всего, от задора: просто руки у него чесались, чтобы по каждому поводу высказать свои замечания. Лет шесть назад поместил он несколько статеек в заводской стенной газете. Статейки понравились читателям, и Летнего в шутку начали звать писателем. Однако на писательство свое он смотрел тогда, как на баловство, забаву. Главное было электричество.

Но прошел год, и Егор Летний как-то незаметно из стенкора превратился в корреспондента профсоюзного журнала. Писал он маленькие юмористические статейки о своем производстве, подписывался: «Егорка». Понемногу начал заниматься, почитывать. Кончилось все это тем, что он как способный парень получил командировку в литературный вуз. Дали ему и стипендию. Летний снялся с производства, и скоро вместо мозолей на его руках появились чернильные пятна, а на глазах от неумеренного чтения — очки.

Вуза Егор не кончил: вуз закрылся. Однако Летний уже не мог изменить литературе. Он начал писать очерки из заводской жизни, печатал их в разных журналах и газетах и на это жил. По поручению редакции ему приходилось выезжать на стройки электростанций, и таким образом ему пригодились и его электрическое прошлое и связи с рабочей массой.

Затем в жизни Летнего настал момент, когда он решил написать большую повесть. Понадобилось задеть деревню, хоть краешком книги. Отсюда — тяга в колхоз.

Каким же образом это случилось? Почему Джек остался за бортом коммуны? Куда и зачем уехал он вместе с Чарли в такую пору?

Что же, надо признать, что председатель «Умной инициативы» Петр Павлович Скороходов не обманул Летнего. Дела в коммуне «Новая Америка» действительно расстроились. И главным виновником всех бед был Яшка. Если бы не проклятая заносчивость его характера и не дурные его замашки, коммуну смело можно было назвать образцовой.

«Новая Америка» как-то сразу попала на верный путь. Она не болела в свое первое лето, как многие новорожденные коммуны. Осенью в книгах подвели итоги, и они оказались неплохими. И в то же время… Впрочем, надо вернуться немного назад.

Состав коммуны мало изменился за год. Удержались почти все члены, а кто не удержался, тот был заменен быстро и безболезненно. На стене в конторе висел полный список коммунаров и их семей.

Вот он:

Урожай убрали вовремя.

Коровы и лошади были обеспечены кормом до новин. Под силос вырыли уже не яму, а целую траншею. Изнутри траншею оплели ивняком и обмазали глиной, затем начинили рубленым кормом. Получилась зеленая колбаса для коров весом в шестьдесят тонн. Ячменя, проса и картошки должно было хватить до следующей осени. Только табак подвел коммуну. Неожиданно, в середине сентября, утренник убил растения, и удалось снять только один урожай листьев, не больше тонны. Неудача эта разрушила планы коммуны: за счет вырученных от продажи табака денег намечали много работ провести. Теперь снятую тонну листьев решили высушить по всем правилам и зимой продать табачной фабрике. В протокол собрания записали: следующие годы сеять табаку меньше — боится осенних утренников.

Околотили яблоки в саду, и теперь весь чердак во флигеле пропах антоновкой, которую уложили в солому, рядом с комнатой Татьяны. Пшеницы хватило на возврат ссуды и на семена. Коммуна свезла и на ссыпной пункт сколько полагалось. Остальное зерно пока не мерили и не делили, но, по расчетам Капралова, тонны три приходилось на нужды коммуны, в неделимый фонд.

Вот из-за этого неделимого фонда и разыгрался в коммуне скандал.

Летом Джек потратил много энергии на ремонт старого дома. Полуразрушенный верхний этаж разобрали еще весной. Крепкий кирпич выбрали и выложили в штабеля. Часть кирпича пошла на печи и на ремонт бани. Лес на полы, потолки и стропила достали в городе в кредит. И гвоздей достали в городе.

Нельзя сказать, что Чарли Ифкин принес особенно много пользы коммуне этой осенью.

Прежде всего, он не знал русского языка и, хотя каждый день занимался с Татьяной по-русски, разговорной речи никак осилить не мог. Поэтому он не понимал и десятой доли того, о чем говорили и спорили в коммуне, и оставался все время как бы посторонним.

Затем — и это самое главное — Чарли не нашел для себя настоящей работы. За всю его жизнь ему ни разу не приходилось иметь дела с косой и серпом. Он привык работать только на машинах. А весь урожай в этом году коммуна убрала вручную. Чарли помог коммунарам только в уборке табака, но, конечно, это была пустяковина.

Бо́льшую часть своего дня Чарли возился с автомобилем. Он разбирал его, чистил, собирал вновь — словом, как бы готовился к дальней дороге. Но никаких больших поездок не было в этом году. Автомобиль жалели, и коммунары предпочитали пользоваться лошадьми. Урожай обмолотили тоже без помощи автомобиля. В коммуну приезжала молотилка с трактором, и снимать автомобиль с колес не пришлось. Конечно, Чарли тяготило такое положение, но Джек утешал его, что весной в коммуне будет полный комплект машин, и тогда Чарли найдет себе применение.

Не надо думать, конечно, что вся деятельность Чарли заключалась в возне с автомобилем. Он всегда находил себе сам небольшую работу, которую, однако, не принято считать работой в крестьянском быту. Например, он стриг головы всей коммуне машинкой, которую привез с собой из Америки, «работал единственной уборочной машиной», как он шутя говорил Джеку. Он завел журнал погоды и ежедневно записывал температуру. Составил приближенный план земель коммуны и изучал почву и характер местности. Во рву, у березовой рощи, он нашел глину, которая, по его мнению, подошла бы на кирпичи. Вообще он ко всему приглядывался, записывал, чертил какие-то планы. Даже речку он не оставил в покое. Несколько раз в неделю он ходил к Миножке с палкой и делал промеры. Один раз бросил в воду пустую бутылку и шел за ней по берегу, все время глядя на часы. Так он определил скорость течения реки. Когда материала о Миножке у него скопилось достаточно, он начал заводить с Джеком разговоры о постройке электростанции. Но Джек не стал слушать его, он просто ответил, что достать динамо трудно и пока не стоит говорить об электричестве. Гораздо больше верил в электричество Николка Чурасов, который жил в одной комнате с Чарли. Николка все время мучился, что не может поговорить с американцем по душам, и ждал того дня и часа, когда Чарли заговорит наконец по-русски. Пока же он иногда ходил вместе с Чарли мерить воду. По пути Николка произносил целые речи об электричестве, и Чарли пространно отвечал ему. Но оба они не понимали друг друга.

— Короче! — сказал редактор по старой привычке: он услышал, что кто-то вошел в кабинет.

Полное молчание. Только рука протянулась над столом и положила два червонца. Следом за червонцами на стол лег брусок масла в пергаментной бумаге.

Редактор поднял голову. У стола стоял удивительно знакомый человек. Кто бы это мог быть?

Человек улыбнулся, и редактор сейчас же узнал его и даже вспомнил фамилию. Это был Джек Восьмеркин, постаревший на два года. Лицо его возмужало, он весь стал плотнее и солиднее.

— Садись, — сказал редактор ласково. — Это что за штуки?

Летний жил на Арбате, и Джек без особого труда отыскал нужный дом и квартиру. Только позвонил он не три раза, как надо было, а раз, и ему открыл дверь не Летний, а какая-то старуха. Джек справился о писателе. Оказалось, что тот дома. Джек постучал в его комнату. Оттуда раздался громкий собачий лай, а потом и Летний отозвался:

— Войдите!

Джек открыл дверь, и сейчас же на него бросилась невзрачная собака среднего роста, злая-презлая.

— На место, Барсук! — закричал Летний неистово. Потом протянул руки: — Здорово, Яша!

Они обнялись и поцеловались. Джек оглядел комнату.

Поезд приходил на станцию в полдень. Джек проснулся в шесть и стал у окна. А с десяти начал увязывать багаж. Одновременно с этим он составил план, каким образом вынести вещи поскорее и поудобнее. Поезд стоял на станции мало, а надо было еще получить по квитанции Боби Снукса.

За все время пребывания в Москве Джек не получил из коммуны ни одного письма, и теперь ему начали мерещиться всякие беды, хотелось как можно скорее приехать. И Джек, как маленький, сердился на паровоз за то, что тот слишком медленно тянет вагоны.

Наконец, с опозданием на сорок минут, поезд остановился у долгожданной станции. Джек задом выскочил на платформу и прежде всего вытащил корзину с яйцами, закутанную сеном и газетами.

В это время сзади закричали:

— Яша, Яша!..

В теплице побитые рамы были уже заложены досками. Но внутри было холодно. Темные, подмороженные плети огурцов безжизненно висели, как опаленные огнем. В некоторых растениях еще теплилась жизнь. Но и их листья были вялые. Сколько трудов было положено, чтобы вызвать к жизни зимой всю эту зелень, довести до цветения! Сколько дров пожгли! И сразу все погибло, в одну ночь…

Джек прошелся вдоль ящиков, потрогал листья руками, тяжело вздохнул и вышел во двор.

Кругом теплицы снег уже подтаял, а дальше в саду сильно опустился и затвердел. У деревьев он был рыхлее. Маршев, Николка и Чарли пошли бродить под яблонями, все время нагибаясь. Они искали следов врага. Джек стоял с собакой у теплицы. Вдруг Николка крикнул:

— Поди-ка, Яша, сюда!

Джек подбежал и увидел у яблони глубокий след от валенка.

О погибших зеленых огурцах снова вспомнили дней через десять.

Старуха почтальонша, которая обслуживала кольцевую почту, встретила в поле Николку Чурасова и передала ему почту для коммуны — шесть газет. Три были московские, а три — здешние, краевые.

Николка засунул пять газет в карман, а шестую начал проглядывать на ходу. И прямо напоролся на объявление:

Никаких других сведений о динамо в объявлении напечатано не было, очевидно, из экономии. Но цена — тысяча рублей — волновала. Конечно, таких денег в коммуне не было, но они могли бы быть, например, осенью.

В коммуну прискакал верхом, без шапки, Григорий Козлов, брат Антона, председателя «Кулацкой гибели». Еще в воротах он закричал громко:

— Эй, есть тут кто из правления?

Василий Капралов вышел из конторы на крыльцо. Махнул рукой:

— Подъезжай сюда, Гриша.

Козлов подскакал к крыльцу, сполз на пузе с лошади и даже привязывать ее не стал, просто пустил.

Автомобиль остановился у избы Козлова.

Николка послал Капралова в помощь Зерцалову агитировать по дворам. Сам остался на крыльце вместе с Татьяной. А Джеку велел ехать по селу на автомобиле, собирать народ на сход.

Машина медленно поехала по улице. Джек встал на сиденье и громко кричал во все стороны, как кричат глашатаи в Америке, в маленьких городах.

— Важные новости! Все собирайтесь к избе Козлова! Доклад Чурасова о текущих событиях! Каждому важно слышать!

Старики показывались в окнах и провожали машину злыми глазами. Бабы мрачно высовывались из-за плетней и не выказывали никакого желания идти на митинг. Только несколько крестьян из бедняков да ребята пошли к крыльцу Козлова послушать, что расскажут коммунары о событиях.

К вечеру пошел сильный дождь, и Джек с Чарли бегали на электростанцию посмотреть плотину. Когда они вернулись, Маршев позвал их в контору. Там собралась ячейка, и Николка хотел, чтобы и американцы участвовали в заседании.

Прежде чем приступить к разговорам, Николка запер двери на ключ. А потом уже начал:

— У меня, товарищи, маленькое предложение.

— Ну?

— Предлагаю Пал Палыча из Чижей выселить за контрреволюцию. Сельсовет нам поможет. Свезем его в город; пусть там разберут, какая у него болезнь и прочее. А то нам минуты покоя нет, пока он здесь околачивается.

Татьяна неплохо работала в коммуне. Она аккуратно выполняла все поручения, которые выпадали на ее долю, хорошо вела книги и сверх того копалась в саду, занималась с ребятами. На ее глазах старая, разрушенная усадьба превращалась в культурное хозяйство по новому плану и быстрыми темпами. Но как это ни странно, коммуна не радовала ее.

С первых же дней переселения крестьян в Кацауровку Татьяна начала страдать от того, что коммунары малокультурны, оскорбительно ругаются, бросают окурки непременно на пол, плюют на стены, пачкают контору ногами.

Все это было на самом деле, и Татьяна решила про себя, что главная ее задача в коммуне — бороться со всем этим.

Первое время она стеснялась делать замечания коммунарам, боялась, что ее будут считать за барыню, помещицу. Но потом, когда к ней привыкли, она повела борьбу за чистоту и культурность и нашла даже себе помощников в этом деле. Ее поддержали женщины — жена Капралова и Вера Громова, а из мужчин прежде всего Дмитрий Чурасов. Правление развесило целый ряд плакатов, призывающих к чистоте, и Татьяна начала кампанию.

Часто, краснея от волнения, она отводила в сторону Чумакова или Маршева и шептала им, что надо счищать грязь с сапог железкой, которая прибита на крыльце. Она отдала всю свою посуду в столовую коммуны, чтобы за обедом не ели из общей миски. Вместе с Дуней она мыла полы в коридоре и конторе. Но стояла горячая пора. Коммуна боролась за свое существование. Плевки и грязь казались мелочью, когда шла спешка с пахотой или уборка урожая. Поэтому полы быстро грязнились, а воздух в помещениях был тяжелый.

Редактор перебирал последние телеграммы из провинции и вдруг как-то наморщился, вскочил с места и вынул одну телеграмму из пачки остальных. Потер лоб, прошелся по комнате, не зная, что делать. Потом быстро подбежал к телефону, взялся за трубку. Назвал номер, все еще глядя на телеграмму.

— Попросите к телефону товарища Летнего.

— Я вас слушаю.

— Беда, Егор. Ведь убили Восьмеркина. И жену его убили. Сейчас телеграмма пришла. Приезжай.

Через полчаса Летний вошел в кабинет редактора. Тот сидел уже над рукописью и молча протянул ему бумажку.