— Ох, боже праведный! Ох, пресвятая богородица! Ох, дева пречистая! Да что же вы делаете со мной? Ох, не могу!.. — Эти как будто бабьи причитания исторгались могутным басом — откуда-то из непрошибаемого пара, с полка. Слова жалостные, по тону — сплошной восторг. И, чтобы не оставлять никаких сомнений насчет истинных своих чувств, обладатель баса возопил уже с совершенной откровенностью: — О господи Иисусе. До чего же здорово! Душа радуется! Вот-вот вознесется на небеса! Едри твою качалку — здорово!

Восторги вылились в конце концов в такие выражения, что из угла хрипло, как бы придушенно сказали:

— Карпухин, кончай с матом! Сызнова за старое?

— Ни-ни-ни, товарищ старшина, это я так, от полноты переживаний. Извиняйте-прощайте, сорвалось с языка.

— Длинноватый у тебя язык, Карпухин. Вот в чем беда.

В канцелярии, как и в столовой, на стене тикали ходики. Рядом висела черная бумажная тарелка репродуктора: молчок, выключен. Начальник заставы сидел за столом — по одну его руку стеклянный шкаф с литературой, по другую сейф, — что-то записывал в пограничную книгу. Увидев вошедших, вышел из-за стола, затянутый в портупею, ноги чуть кривоваты по-кавалерийски. С секунду рассматривал пограничников. Покашлял. Сказал:

— Титаренко, ручной пулеметчик, заболел. Лишних людей нет, пойдете без Титаренко. Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант, — ответил Буров.

— Ясно, товарищ лейтенант, — помедлив, повторил Карпухин.

— Я звонил соседу, на фланге у него усиленный наряд с пулеметом, в случае чего будете взаимодействовать. Держитесь собранно, начеку, не забывайте, на что нас ориентирует обстановка, все может приключиться…

Карпухин плелся, не переставая, ругать немцев. Буров хотел сказать: «Отставить разговоры!» — и не сказал, убыстрил шаг. На заставу, на заставу! Два активных штыка — это что-нибудь да значит. С боеприпасами, правда, жидковато: пара гранат, магазин непочатый, остальные израсходованы.

— Карпухин, подсчитай свои боеприпасы.

— А на кой хрен? Патронов — штук тридцать, гранат — ноль целых ноль десятых.

— Да, жидковато у нас с тобой.

— На заставе разживемся.

Козья тропка оборвалась у ручья. Буров знал: виляя в осоке, ручеек выводил в тылы заставы, в кустарник, от которого до траншеи, до тылового блокгауза сотня шагов, считай, бросок — и дома. Не попались бы только немцы, да в воду они навряд ли полезут.

Буров пополз, обдирая локти и колени о корни, камни и сухолом. Грохот боя совсем близко, вон за теми кусточками застава — над лесом туча дыма, она разбухает, ворочается. Если им повезет до конца, то он, Павел Буров, доложит лейтенанту Михайлову: так и так, мол, наряд в составе сержанта Бурова и красноармейца Карпухина прибыл с границы на заставу, какие будут приказания? И политруку доложит о прибытии, опять в общем строю два комсомольца, два активных штыка. И начальник заставы, наверное, скажет: «Молодцы, что сумели прорвать вражеское кольцо. Вы здесь очень нужны!» А политрук, возможно, широко улыбнется и обнимет их или, по крайней мере, похлопает по плечу.

Когда Буров приподнял голову, справа и слева среди ветвей мелькали пригнувшиеся фигуры суетившихся немцев, а впереди не было никого. И он вскочил на ноги и ринулся по кустам, по лощинке, поросшей высокою травою. Не споткнуться бы, не упасть, скорей до траншеи… Немцы увидели их с запозданием, пулеметная очередь прошла над ухом, но Буров с разбегу уже спрыгнул в окоп, больно ударившись плечом. Подумал: «Где Карпухин?» — и услыхал прерывистое бормотание:

— Господи ты боже мой… милостивец наш всевышний… неужели мы на заставе?.. Ах, едри твою качалку…

Карпухин переминался в окопе, напирая разгоряченной, потной грудью, и бормотал, бормотал. Буров взглянул на него и лишь тогда полностью осознал: они пробились на заставу. На душе стало легче. Потому что они и впрямь нужны здесь до зарезу, а еще и потому, что они теперь под началом лейтенанта Михайлова и Бурову не надо принимать самостоятельные решения. Что прикажут, то и будет исполнять.

Снаряд прошелестел и рванул за траншеей, во дворе заставы. И десятки их, прошелестев, взрывались за траншеей. Буров соображал: коли шелест услыхал, нестрашно, стало быть, снаряд уже пролетел. А которые падают вблизи тебя, тех не услышишь в полете, услышишь разрыв. А может, и разрыва не услышишь, коли в тебя всадят.

Снаряды кромсали полосу обороны; в ушах стояли грохот, визг, звон; воздушные волны толкали окоп. Буров оглох, смотрел в небо, и отсюда, из окопа, оно действительно виделось с овчинку. Дым перекатывался через траншею то назад, то вперед, то закручивался воронками.

Немцы подымутся в атаку, когда кончится артподготовка. Перестанут стрелять пушки, тогда не зевай, поглядывай из-за бруствера, не видна ли серо-зеленая цепь. А сейчас не высовывайся, слушай, не загудят ли немецкие танки… Эх, наши бы загудели! Ничего, подойдут и они, будет подмога от комендатуры, отряда, от стрелковых дивизий. Продержаться бы только до них, любой ценой. Да не ошалеть бы от грохота жары и жажды. Встретить вражеских автоматчиков как положено. На берегу Буга он, Буров, и Карпухин угостили налетчиков, на заставе тем более приголубят.

Глыба суглинка шмякнулась о бруствер, комки скатились в ячейку, пыля в глаза. Буров зажмурился. И сразу будто отошел куда-то знойный, слепящий солнцем и огнем день, и наступила ночь, и разрывы вроде бы приглушились.

Да нет, разрывы все те же — мощные, как бы наслаивающиеся. Окоп качает, со стенок осыпается земля, взрывные волны перекатываются поверху, опаляют лицо. А ведь войне нету и суток. Точно: всего полсуток войне. Всего? О, как это много — полсуток! Получить бы хоть какой-никакой передых. Нет, не будет передыха: немцы хотят овладеть заставой, мы хотим удержать ее. Все ясно.